- Ну, ладно, - сказал я возвратясь. – Раз вы говорите, и к утру не уляжется, а лодки не даете, то я, пожалуй, пойду…
- Какое уляжется, с ног валит. Вы бы, сами говорите, хоть в Белозерской вышли. А то эвон куда заехали. Здесь кругом топь, без сапогов-то, - с удовольствием, что избавляется от меня, подтвердил хозяин. – А народу здесь никого не будет до понедельника.
И он равнодушно уткнулся в книгу. Я поднял рюкзак за лямки, надел его на плечи, с завистью пса, которого гонят из мясной лавки, оглядел убогую обстановку и все еще пыхтящий чайник («Так и не пригласил побаловаться чайком, скотина!»), - и вышел за порог. Но уже за порогом, еще на ступенях его жилища, я позабыл о человеке, который так быстро понял, что от меня нечем поживиться. Уже за шлагбаумом началась прежняя счастливая жизнь. Спиной к вселенской дыре, меж шпалерами кудрявых, мелкооблиственных ив и берез я возвращался прямым путем без сожалений о неудаче и без малейших представлений о том, что случится в следующую минуту.
Была уже почти ночь, но та – мерцающая, прозрачная, в сизовеющих сумерках раннего лета, когда восход солнца на малахитовом горизонте предполагается почти сразу же вслед за его закатом чуть западнее. Когда влево открылась кочковатая, но без воды и удивительно живописная поляна, обросшая по краям кустистыми березками толщиной с руку и высотой метр с кепкой, меня так туда и потянуло: открытые пространства так приманчивы. С затрепетавшим от радости сердцем я понял, что здесь, на полдороге, и заночую, и стал прихватывать по пути обеими руками хворост. Было все же сыровато, возвышенное место с просохшими кочками, достаточное для костра и ночлега, скоро нашлось у самого края густого леска метровых берез, частью по неизвестным причинам уже засохших. Я сбросил рюкзак, общупал землю, которая в это время года еще и днем-то не прогревается после длительного снега и талых вод, а теперь была просто ледяная. Но в рюкзаке нашлась тонкая шерстяная накидка с дивана, я ее расстелил и четверть часа прилежно собирал хворост со всей поляны: хворосту было мало, а ночь еще только предстояла. Рядовому срочной службы показалось бы безделицей мое приключение; мне и самому оно показалось бы пустяком двадцать лет назад. Но мне было за сорок, я был прилежный ученик д-ра К. Маркса, д-ра З.Фрейда и г-на Ф.Кафки, еврейских начетчиков, заполонивших мир комнатными представлениями вышколенных цивилизованных людей. Так что, таская крепкие березовые батоги, чувствовал себя отнюдь не как доктор Маркс с Жени и дочерьми на воскресном пикнике в английском парке, а немного святотатцем. Но я – правда! – хотел быть счастлив, и все к тому шло.
Хвороста набралось порядочно, ночь, несмотря на росу, ожидалась теплая (как я просчитался, стало ясно лишь на рассвете), так что я с одной спички разжег костер и с удовольствием растянулся на сухом пригорке на расстеленной накидке в позе охотника с картины Перова «Охотники на привале»: ноги обращены к огню, голова подперта правой рукой, тело свободно раскинуто. Когда огонь хорошо разгорелся, сумерки сразу сдвинулись вокруг него, и резко потемнело. Из низины, простиравшейся впереди сколько хватало глаз, воздымался легкий туман и неслось неутомимое кряканье коростеля: было такое ощущение, что он под боком, в соседней канавке, и надо только туда с десяток шагов пройти, - настолько отчетливо и близко он скрипел в стоячем тихом воздухе. Я даже засмеялся от удовольствия – такая явилась чудесная русская картина: беспокойный блеск огня, открытое поле, открытое небо с языками черных туч, наползавших из-за спины, низовой ощутимый ветер, - и над всем уютный скрип дергача (так назову эту птицу по воспоминаниям детства). Сухие березовые ветви горели со свистом и азартом, я не успевал подкладывать, а долгогорящих сухостоин было мало, но я старался не думать о минуте, когда все прогорит. В термосе был чай, в котомке хлеб и банка эстляндских килек: чего еще надо человеку? Я медленными глотками пил еще не остывший переслащенный чай и иногда повертывался, подставляя огню другой бок. Сквозь накидку от земли холодило, вкрадчивый ночной ветерок пробирал до костей, но я привычным движением бывалого путешественника пристроил рюкзак под голову, вздел ноги на кучу хвороста и уставился в чистое небо. Небо было чистое. Вокруг было именно что чисто, уютно, покойно, словно, избавясь на ночь от московского камня и люда, я окунулся в купель детства. Ночь на Бежином лугу другого автора была давно и иной, чем эта, но меня, как и на озере, не покидало ощущение стерильной продуваемости мироздания: точно сидишь под лабораторным стеклом, а изучать тебя сверху некому. В синьке ночного, подсветленного зарею неба именно что никого не предполагалось, кроме отдельных, очень ярких голубоватых звезд и блистательной Полярной.
И было еще вот что, странное, мистическое, о чем правдивость не позволяет умолчать: чувство-мысль, что я – это мой отец, и лежит здесь сейчас он, а не я. Это чувство пришло на мгновение и покинуло, но сильно встревожило. Он лежит, вдавливая свою грыжу в худую неласковую землю в надежде, что она вправится, и не надо будет делать операцию. (Операцию отцу делали по другому поводу). Опасение, что я повторяю пройденные им ситуации спустя десятки лет в ином континууме, беспокоило. Я любил возвращаться в детство, но н е т а к: хотелось быть ребенком, а не дубликатом отца.
Я перенес постель на подветренную сторону (или на наветренную? – вечно путаю…), чтобы меня грело и укрывало теплом и дымом, помочился в березках, еще раз спокойно обошел таинственную присмиревшую ночную поляну, эти странные тундровые березки в киселе совсем студеного воздуха и, немного успокоенный, вернулся. Захотелось купить здесь участок и поставить дом, но губы тотчас скривились в усмешку. Когда этим стадным блядям - книгоиздателям придет в голову отрыть алмаз из кучи навоза, который они брикетируют в целлюлозно-бумажные изделия не хуже заготовщиков сапропеля с озера, - брикетируют и продают под видом художественной литературы? А впрочем, как его используешь, алмаз? Он же один. А навоза много.
Может, лучше завернуться в накидку, а голову положить на рюкзак? Я так и поступил.
Спалось плохо, но уже в шесть часов утра, пригретый нарядным солнцем, остатками костра и пищи, а главное, мирным чириканьем птичек, я заснул как убитый и спал как младенец. Проснулся очень собранный, как пехотинец, в две минуты уложился и немедля ушел. Шел и думал, что, может быть, когда-нибудь куплю. На полпути между озером Воймега и поселком Черусти. Это место оставалось как вариант благополучия. Я очень любил финнов, эстонцев и прочих хуторян, но в татарской столице, освященной куполами собора Василия Блаженного, мог ли я реализовать свою мечту?
Понимая, что предстоят встречи с людьми и немного этим удрученный, я все же завернул в одну из изб – заварить кипятком пакетик кофе и залить его в термос. В передней над столом, отодвинув локтем тюлевую занавеску с окна, склонялась пожилая баба, закутанная, точно кулёма, в серый пуховой платок, и процеживала молоко из подойника через четверо сложенную марлю в горло пузатой стеклянной бутыли. Баба была, сразу видно, предобрая. Я поздоровался и назвал цель визита.
- А я те молочка налью, если хочешь, - сказала она, обнаруживая большой недостаток в передних зубах.
- Да ладно! – возразил я тоже довольно простодушно. – Мне только термос залить.
До сих пор жалею, что отказался, потому что молока от настоящей коровы давно не пил. А молоко было, кажется, густое, из тех, что мажется по губам, как сливки. Из большой чистой комнаты виднелся угол кровати, а на ней под одеялом в новой телогрейке и шерстяном платке с кистями лежала сморщенная длинноносая старуха, и я понял: мать. Баба жила с матерью. Ходиков с гирей, отмеряющих время сухим деревянным стуком, не было, но я все равно понял, что попал опять к своим: к бабке по матери. Это была Тарнога Вологодской губернии, а годы, может, пятидесятые. Хотя, конечно, это были и Черусти Московской губернии 1997 года. Меня опять неприятно поразило, как все это просто делалось и сколь сложна в моем частном случае, сложна в воплощении покупка земельного участка в километре отсюда и постройка хорошенького дома-усадьбы силами наемных рабочих – при моем проекте и на мои деньги. «Чего Он мне на хрен все это кажет? – немного рассердился я на Вседержителя. – Сам в яслях родился».
Тем не менее, настроение было бодрым и, дождавшись на станции автобуса, посреди местного народа я покатил в неизвестный город Рошаль. С удовольствием отметил по пути следования, что возвышенные боры и сумрачные ельники все-таки здесь есть, но выйти отчего-то не захотел.
Город Рошаль оказался несусветно просторным, широким, аккуратно застроенным пятиэтажными кирпичными домами, хорошо заасфальтированным и незамусоренным, так что годился бы и для губернского. Во всяком случае, он показался не меньше Вологды; а может, я просто заснул в автобусе, потому что сидел рядом с очень толстой и румяной бабой, из тех, возле которых сразу забирает сон. Она мне докладывала, какой у них прекрасный город, словно угадывая мое тайное намерение в нем поселиться. Я бы и поселился, если бы не привходящие обстоятельства, страх перед конторами по продаже недвижимости и перед орудующими там оборотистыми городскими юношами, у которых в голове никакой поэзии, зато полно финансовых расчетов. Впрочем, я, конечно, мог бы обменять московский свой угол на квартиру здесь, но ведь это означало бы постоянное местожительство и плотную привязку к месту, а этого хотелось избежать. А город казался, и правда, симпатичным, как картинка,, а по улицам, чистым и ухоженным, гулял прямо-таки конденсат воздушных болотистых испарений Мещоры. Казалось, что весь город заготавливает тростник. Нервозности ни в ком не чувствовалось; напротив, жители были вежливы и обходительны и двигались без суеты, как рыбы в большом аквариуме. Я обошел множество продуктовых магазинов, хотя мог позволить себе только мороженое, да и то одно, местного производства, чтобы посытнее. Потому что датское или германское мороженое, я знал из опыта, было просто склизким дерьмом, которое исчезает, едва к нему прикоснешься.
Понимаете, какая штука. Допустим, у вас есть готовность и желание купить или обменять квартиру, но нет механизма реализации. Так Чичиков ездил покупать мертвые души, потому что ему не на что было купить живые. Купив живые, надо начинать хозяйствовать. Будь я умный человек, я бы рос на месте в Тотьме, чтобы оттуда меня пересадили на еще более удобное место в Вологду; в Вологде среди местных грибов я бы опять должен был возрастать-служить, пока меня не заметили бы грибники из Москвы; в Москве уже в питомнике на перегное среди других шампиньонов я бы должен расти-возрастать н а м е с т е, чтобы заметили из Кремля. Увы, я все путал: не любил быть замечаемым, а любил – свободным. Так что и в Рошале садился на автобусы городского маршрута, кружил, выходил где попало (где хотелось). И как-то получилось, что дважды ссаживался у одной и той же конторы ритуальных услуг. Ходил по улицам, читал объявления о продаже квартир. Зашел даже в несколько совсем неприличных общаг для петеушников – на запах из кухни, где девчата из ремеслухи готовили клеевую пищу. Нет, у них свободных комнат нет, а комендант общежития сейчас в отпуске. Стало понятно, что придется издержаться на гостиницу, и это как-то успокоило и отвлекло от дурной игры по поиску утраченного места (а ля решерш дю пляс пердю). Переночевать-то здесь, в поглянувшемся городе, у меня достанет денег, так что идите вы все, мои враги и сомустители, куда подальше.
И остальное время уже не носился на привязи, как футболист за мячом, а спокойно пешком пошел в гостиницу, снял у красивой hotelier (не подберу аналога) одноместный номер на совсем безлюдном этаже, вошел, закрылся изнутри, раздвинул шторы и отворил створку рамы на худом нижнем шпингалете (верхнего не было).
Всё! Я дома! Кто разучился или не хочет вставлять с в о й ключик в е е замочек, тому одиноко на Руси. Для меня женщины в последнее время не существовали, хотя многие мужчины сейчас просто изошли бы слюнями от одного вида красотки, которая сидела в холле за конторкой с настольной лампой и телефоном не далее как в десяти метрах. Я же только испросил у нее кипку газет и журналов, застелил ими по всему проходу крашенные половицы возле своей кровати, разобрал постель, разделся до трусов и, оставив одежду где снял, с гоготаньем варвара забрался меж холодных крахмальных простыней. Голова, руки, ноги – всё гудело от усталости. Из-за штор еще проникал теплый свет неяркого предвечерия. Отрубиться сразу или почитать журнальчик с полу? Я достал журнальчик с полу, но только затем, чтобы положить на него сверху свои очки. «Не раздавить бы утром», - подумал я, отбывая в объятия Морфея.
Спалось баснословно.
11
Один неважный писатель и неважный же общественный деятель из соседнего Егорьевска, давно и любезно исподволь мне гадивший, имел обыкновение язвить и подтрунивать. Утром, когда я армейским шагом шел по шоссе уже за городом по направлению к Шатуре, я вспомнил одну его издевку: «А н е х у д о б ы с к о т о м к о й п о Р у с и о т п р а в и т ь с я, а?» Он-то говорил в пожелательно насмешливом тоне, но я-то, почти исполняя его напутствие, знал теперь, что это и вправду не худо. Мешали вот только автомобили, которые, несмотря на воскресный день и на то, что дачи остались уже за спиной, все еще туда и обратно по шоссе с воем проносились. Сидевшие за баранкой за лобовым стеклом существа казались в этот прозрачный утренний час опасными маньяками; они думают, что транспортироваться можно только быстро, с воем и где указано, а мне нюхай после них гарь и вонь. Цивилизация указывала мне с вызовом, что надо пользоваться средством передвижения, а я ей – что надо счастливо жить доступным образом; и мы друг друга не понимали. Утро млело мирным светом, а они все еще сидели в своей четырехколесной постели и мчались сломя башку куда поманила теща. Покупать себе помещение – что за блажь, прости Господи. Хотя, конечно, что может быть удобнее – рвануть в другой город к знакомому, у которого есть что транспортировать в иное место. Но в этом случае не очень понятна твоя роль зубчатой шестерни в коробке п е р е д а ч: крутиться куда скажут. Да нет же, я, конечно, и немного завидовал тоже. Но в то воскресное утро шоссе было на удивление пустынно, и я мог наслаждаться пешим ходом сколько влезет. Помню, почти сразу за дачами, в сухом высокоствольном сосновом бору, усеянном сухими пыльными иглами и смолистым валежником (им и соблазнился), просидел несколько часов, разложив большой горячий костер и посматривая со своей суходольной верхотуры на этих дураков, гнавших по шоссе внизу. Смолистый воздух только что не льнул к ноздрям, сладкий смолистый дым уносился ввысь, сосновые иглы верещали в пламени, смола топилась, кусок хлеба с маслом был до чертиков вкусен, приправленный пахучим кофе. Даже удалось пару часов соснуть, но я понял, что слишком затягивать удовольствие тоже не следует. Но я определенно побаивался людей и вероятностных ориентаций, которые они мне наперебой стали бы предлагать в людных местах; без них было как-то спокойнее, хоть это и отдавало классической китайской философией. Но отца, например, я только и помнил сидящим где-нибудь на поваленном дереве с прутиком в руках и беспечностью во взоре; немудрено, что и я это дело любил. За спиной виднелся сухой заброшенный, заросший сосенками песчаный карьер с остатками свалок по краям, внизу извивалось шоссе, а впереди лежал, по замыслу, удачный многодневный пеший переход. Почва здесь была пружинистой и гулкой, как новенький диван, и на ней больше решительно ничего не росло, даже травка. Я до того разомлел, что еле отделил задницу от теплой земли. Солнце висело уже порядочно высоко в кронах.
Река Поля вьется меж отлогих зеленых берегов и возле деревни Власово неширока. Опять ворохнулось желание отдохнуть на ее приютных берегах и порыбачить, но ко времени с ней знакомства я уже стал не умнее автомобилистов, и меня так же влекло, точно пришитого неведомой нитью к быстро бегущей втулке. То есть, просто как невозможно лейкоциту стрельнуть сквозь стенку вены, так и мне оказалось трудно сползти хоть в кювет с этого проклятого шоссе и растянуться на травке: брел и брел, как нанятый. Даже на мосту не задержался, хотя кофейную глубину пронизанного солнцем русла заметил боковым зрением. И опять – ни одного камня. Что с нее взять – волжская река!