Знание бывает не только излишним, но и вредным. Поэтому, когда этот неведомый параноик стал мне, усталому путнику, внушать: «В л а с о в о, В л а с о в о», я сурово ответил, что отношения с Тельцами у меня давным-давно закончились, поэтому не пошел бы он, параноик, к своим параноидальным знаниям, оставив меня в покое. Телу было удобно и чуть жарко от ходьбы, а внеположная мысль, проникшая зачем-то внутрь, была попросту не моя, навязана: может быть, теми, кто жил в этом населенном пункте. Я купил в местном ларьке яблочного соку и двинулся по подсказанной дороге к автобусной остановке, намереваясь немного подъехать.
Сквозь деревню продевался, как нитка через игольное ушко, хилый ручей в дренажной канавке (если только я не путаю ее с другой из наслоившихся путешествий), в поле по-над Полей (не удержался не скаламбурить) и впрямь паслось стадо коров, солнце ласково жмурилось, и я спросил прытко пробегавшую тетю Лиду (которая, правда, проживала за тысячу с лишним верст отсюда), не сдает ли кто в деревне комнату: параноидальный глас свыше меня все-таки смутил, и я решил пожить во Власове, дабы узнать, не восстановятся ли таким образом взаимоотношения с Телкой (Москва, район Таганской площади). Но превратность и заведомая двусмысленность ситуации заключались в том, что она давным-давно решилась не в мою пользу: «Чего ты сюда ходишь? Ведь все давным-давно сказано», - удивлялся отец телки, похожий на седобородого изможденного апостола Луку (кажется, Луку) с какой-то картины Веласкеса (а может, Мурильо: пусть искусствоведы надо мной позубоскалят). Сейчас объяснюсь еще подробнее, если не собьюсь. Когда тетя Лида, обнажая некрасивые железные зубы вперемежку с некрасивыми же своими, сказала, что «Витя вить, слышь, сдает фатеру, да пыко спит, змей» и ходко побежала этому бобылю Вите колотить в дверь, я понял, что попал прямо в деревню, где родился, и теперь прошусь к отцу на постой. К отцу, который, однако, несостоявшийся тесть с Таганки. Я понятно выражаюсь? Ничего не перепутал – страну, например? «Ужо-ко я ему стукну!» - уже за калиткой болтала словоохотливая тетя Лида, много меньше ростом, чем она была в действительности, и я со страхом понял, что они-таки вовлекли меня в свои дурацкие игры и вот-вот облагодетельствуют, зная, как я люблю все деревенское и ненавижу город. Платить Вите за постой даже с учетом будущих денежных поступлений было нечем, и я поопасился, что за удовольствием образа жизни утрачу совсем ее качество: Витина избенка была неказиста. Кто же кого дурачит? Они искренне мне пособляют, хоть, может, и небескорыстно, а я некоторым образом навешал им лапши, как, в свою очередь, мне те московские мальчики-фирмачи, которые покупают-меняют вашу квартиру, хотя им нечем платить клиентам. Это был порочный круг добрых намерений каждого из ныне живущих поколений в отношении другого, вектор – обдурить поколение постарше (иногда и от старших к младшим). Но пуще всего я, конечно, испугался, что Витя проснется и с радостью ухватится за проходящего пилигрима, которому здесь приспичило пожить, так что я, еще пока тетя Лида стучала, просто дал деру к автобусной остановке, видневшейся неподалеку. И особенно укрепился в намерении не задерживаться, когда один приятель, который когда-то меня с этим Тельцом знакомил и которого я еще неделю назад помнил очень бедным, саркастически ухмыляясь, промчался мимо на новеньких пепельно-серых «жигулях» шестой модели. Просто чуть не сбил меня, скотина! Ясно становилось, что апостол Лука проявил к нему большее благорасположение, чем ко мне, и потому-то приятель надо мной потешается. На автобусную остановку я пришел совсем кислый вслед за бывшей женой и дочерью. Им, правда, меня обхитрить не удалось, и они куда-то скоро подевались с остановки, но и я в свою очередь решил, что, пожалуй, можно пройти еще версты три-четыре и где-нибудь дальше сесть: было еще не поздно.
Вот такая была моя одиссея, в таком царстве-государстве я проживал. Идти по шоссе за деревней Власово стало уже не так весело, как было с утра: что-то гнело, давило, ноги прилипали к пустынному асфальту. Это всё определенно начинало претить; впору было, как партизану на вражеской территории, деревни огибать. Уже за околицей навстречу попался с ведром на локте отец одной знакомой еврейки (о которой уже тоже шла речь в этих путешествиях), и внимательно на меня посмотрел. Но впереди, слава Богу, уже никого не виднелось, кроме приветливого леса, так что я не стал затворять глаза и уши отрадным впечатлениям дня.
Когда слева по курсу сквозь сосны показалось совсем круглое и очень в этот час голубое Белое Бордуковское озеро, я не стал сворачивать на его берега, а прошел чуть дальше и свернул за обочину в лес: возникло щемящее чувство, что где-то здесь е щ е о д н о ч и с т о е м е с т о, которое надо посетить. Углубляться в лес я не стал, а, обнаружив старую рухнувшую сосну с еще недообломанными сучьями, мшистый взгорок, крохотное травянистое болотце чуть поодаль и по всему пространству куртины живописно зеленого пахучего можжевельника (в один из кустов я сразу воткнул нос), миролюбиво и счастливо всхохотнул и сбросил рюкзак. Площадка была очень сухая, сухой мох-сфагнум, оплетенный пересохшей болотной травой, пружинил под ногами и разил зноем, сосны росли редко, вразброд, а под ними приветливыми купами располагались полутораметровые кусты можжевельника, очень свежего, пахучего, усыпанного лиловыми ягодами. Когда я набрал горсть ягод и засыпал в свой жадный, горячий от продолжительной ходьбы и а в о щ н ы й рот (не подберу общеупотребительного аналога), то было такое чувство, будто разжевал сосновую шишку в том месте, где она крепится к ветке. И сразу понял, остановясь здесь, что у меня авитаминоз и что весь этот участок надо особирать. Оказалось, однако, больше возни с костром, чем предполагал; недостатка в топливе не было, кругом были рассеяны сосновые обломившиеся ветки, но почва под костром начала бойко выгорать сразу во всех направлениях. Возникла реальная угроза, что я наделаю пожара в торфяной местности. Пришлось бегать с крепкой дубинкой и лишний огонь, вспыхивавший то здесь, то там, из зеленых моховых подушек выколачивать. Наконец выгорел участок, достаточный, чтобы можно было оставить огонь без присмотра, и я не спеша пошел в разведку местности. Смолистые, темно-желтые, бурые, коричневые пятна пестрели повсюду, точно на картине жизнерадостного импрессиониста; с сосновых стволов слетала кое-где и шевелилась на ветру пластинчатая, точно луковичная, шелуха (у смолокуров и собирателей живицы есть для нее специальный термин), их почвы, усыпанной шишками и сучками, опять ничего не росло, ни синь-пороху, ни кустика брусники, но в храме леса меж его колонн замечательно легко дышалось, а если задрать голову, виднелись клочки голубого неба. В болотце в ботинках я уж не полез, но и туда, в заросли перевитого и поваленного, как кудель, тростника, хотелось заглянуть. Птичьего пения не было слышно, но какие-то легкие тени в ветвях перепархивали, и я бы не взялся утверждать, что это только солнечные блики. Было желание повторить сладостный эксперимент, совершенный в лесу под Решетниковом, вкусить опять того же состояния святости и счастья, с каким наверно просыпался у себя в скиту поутру Сергий Радонежский, но что-то поторапливало, просило здесь не задерживаться, беспокойно и всечасно пыталось мое счастье отравить: мол, конечно, порадуйся, но недолго, пробежкою. Мне было горько от сознания, что я не могу (мог бы, если бы не эти егозы) поселиться в лесу; даже, не спеша, обмозговать эту возможность мне не дают. И тем не менее, беспокойные егозы, когда возвращаюсь в город, на контакт и светские отношения со мной не идут. Вы понимаете, какое это несчастье – дегустировать от прекраснейших блюд, когда не можешь или не позволяют съесть целиком хотя бы одно! Выходило, что эти мерзавцы, будущее которых частично зависит и от моего выбора, очень боятся, что я возьму да и уйду в скит, хоть на носу ХХ1 век, они уговаривают меня и на этой можжевеловой поляне долго не задерживаться, а как чуть до дела и я предлагаю им прямые и честные отношения, они сами, того и гляди, норовят забиться в какую-нибудь, вроде этой, благодетельную щель спасать душу. Я отогнал эти горькие размышления, поправил и набил валежником костер, выкурил сигарету и принялся собирать ягоды можжевельника в пластмассовый стакан термоса. Собственно, эти сизые плодики называются шишкоягоды. Я активно принялся за дело, но, обобрав несколько кустов и весь исколовшись, вдруг с досадой ощутил себя немного евреем, отцом той еврейки, который только что мне повстречался, - евреем в том смысле, что стремлюсь извлечь пользу и выгоду. «Из ягод я приготовлю настойку, чтобы восполнить весенний недостаток витаминов, а остальное съем, тщательно разжевывая», - вот каковы были соображения, которыми я сейчас руководствовался. Если евреем и часть остального населения живут п о т а к и м законам, то это же ужасно, это же сепаратор, соковыжималка, миксер, это же – ни минуты не знать счастья. И к себе, который, пусть на десять минут, принял природу и окружающую среду за дойную корову, озабоченную меня ублажить, я ощутил легкое презрение. Ягоды меж тем едва покрывали дно, и на кустах их висело еще много. «Похоже, евреи, особенно местечковые, по жизнеощущению до того нищие духом, что пытаются извлечь пользу даже из картофельных очисток», - подумал я, вспомнив, однако, себе в возражение, что т а еврейка, купив и отремонтировав квартиренку на берегу реки Рожайки, обзавелась еще и «фатерой» в Москве и, следовательно, принцип высасывания пользы отовсюду не так уж плох. Встав в тупик перед сложностью жизни, я опустился возле пламенного костра на поваленное дерево и загрустил, машинально поедая ягоды. Ведь выходит, что надо жить либо в лесу, либо в обществе. О н и, в том числе и евреи, живут целиком в обществе и относятся к соседу с такой утилитарной экспансией, с таким прагматизмом, точно магнит, нацеленный на везде-поиски-железа (в том числе золота). Могу ли я так обустроиться в обществе? Увы, мне и в голову не приходит всех ненавидеть за инаковость и во всех искать выгоду для себя.
Значит, придется повторить судьбу отца, тетки с железными зубами и прочих русских простофиль? Потому что у властелина мира при взгляде на можжевельник возникает мысль о производстве и продаже джина.
Я сидел на валежнике и, поедая шишкоягоды, крепко думал.
(Нет, вру: ни о чем особенном я тогда не думал; это сейчас меня вынудили такую концовку очерка приделать. А тогда лишь щемило, что взамен пребывания в таком вот очаровательном месте – пассаж, кросс, бег).
НЕЛИДОВО
Убеждение, что нужно покинуть Москву, крепло, рисовались картины счастливой жизни на природе. Я выходил только до булочной, но, пережидая поток автомашин, чтобы перейти улицу, возвращался уже больным: гул стальных коробок напоминал, что я по-прежнему заперт. Широкомордые, опухшие от пива москвичи (пейте пиво пенное, морда будет здоровенная), одетые частью как приказчики и нэпманы двадцатых годов, а большей частью – как чекисты и комиссары (кожанки, кепки, перчатки с раструбами), казались марионетками чудовищного спектакля: возобновленное время, пошедшее по кругу. Озадачивало, что в с е к а к о д и н: мужчины, женщины, старики, подростки – все в искусственной коже: карманы, молнии, металлические застежки; да и кожа-то по большей части черная. Влезешь в троллейбус – удивляешься, не в катафалке ли. Я как-то пробовал надеть свою – так сразу вспотел, точно в шкуре кентавра Несса. Куртка облегала и снимала все желания, кроме одного: рыскать, промышлять. А я родился в местности, где на картинном разнообразии лесов, полей, рек, оврагов, угоров, делянок и перелогов человек встречался не чаще лося.
Я зачастил на Никольскую улицу, где заседало Географическое общество СССР, в надежде напроситься в экспедицию хоть на плато Путоран (как раз в те дни туда отправлялась киногруппа, и я набивался хоть помощником геодезиста – таскать нивелир). Мыслилось тоже, что после такой экспедиции помимо возвращенного здоровья соберется немало полезных свежих впечатлений и дневниковых записей. Так все это и представлялось. Но как я не льстил этим парням из туристического бюро, они подарили мне только пару красивых видов сибирских рек да однажды, довольно грубо, предложили отправляться автостопом, раз уж неймется. Я не стал им докладывать, что таким образом уже немало попутешествовал и предпочел бы теперь оплачиваемое бродяжничество. С этой же целью я разослал письменные запросы во многие заповедники страны, от Печенгского до Сихотэ-Алинского, хотя и не представлял, как туда доберусь в случае благоприятного ответа. К февралю 1998 года мне ответили отовсюду и везде отказали: нет ставок, денег, жилья.
Позднее, читая астрологическую характеристику Стрельца, я понял, что поведение и увлечения тех лет были н е м о и, навязанные – отцом и, особенно, сестрой, что произошло довольно странное и длительное наложение на привычней мне психотип домоседа и философа устремлений, пусть и весьма давних, моей сестры, которая прошла от Карпат до Саян и от Кавказа до Архангельска из одного лишь активного любопытства. Приходится таким образом признать, что и увлечение-то было не мое, перелицованное, переданное мне как-то раз неожиданно нагрянувшим племянником. Это была как бы идущая снизу генетическая конвульсия, которой я вынужден был подчиниться. А поскольку такое мирочувствие мне было внове, такие разведывательные планы походов и наблюдений меня возбуждали, я им с восторгом подчинился и вовсе не считал навязанными.
Дерево, хотя бы тот же бамбук или сосна, растут за счет верхушки из верхушечного сочленения: как штырь их складной удочки или антенна из ячейки транзистора, выскакивает этакий весенний проросток и, вытягиваясь за сезон, оттесняет крепежный узел, почку, сочленение, перевясло. Проросток устремляется ввысь, а фундамент закольцовывается. Так и племянник: нагрянул, передав мне вибрации своей матери и, оттеснив, пророс. Однако в те жни, в феврале 1998 года, свое поведение я никак не связывал с агрессией родни. Хотелось уехать – и я подыскивал работу. А поскольку после литературы больше всего любил лес, природу, работать в заповеднике казалось прельстительнее всего.
И еще: не исключался и такой вариант, что я просто оставлю московское жилье на год-два, а затем, почерпнув здоровья и набегавшись, вернусь, чтобы продолжить дело всей жизни. Я тогда еще не знал, что племянник тоже пописывает и что честолюбивые родители готовят его в Академию; пока же он приторговывает как коммивояжер, а точнее – как шалопай. Я никак не предполагал, что мне вырыли яму и втихаря и втайне подготовили заместителя помоложе. Да ради Бога, если бы это было въяве, если бы я знал об этих поползновениях родни. Мало ли, Боже мой, Успенских, Бестужевых, Дюма, Маннов, Доде, сосуществовавших мирно и по-родственному, состоявших в переписке и обучавшихся друг у друга литературному мастерству. В моем же случае оказывалась элементарная штука: подсидеть, подложить свинью, подвести под монастырь, украсть. Я бы общался с этим балбесом, как гончаровский Адуев-старший, если бы мне, в противность этому герою, было хоть что-нибудь известно. Я и думать-то никогда не думал о нем, а не только что подозревал сестринские козни; мне всего лишь напрочь отказывали в удаче, за двадцать лет не заключив ни одного литературного договора, но упреками я осыпал семью, с которой состоял в разводе, и родителей. А на практике оказывалось до обидного просто: я работал, а плоды пожинали.
И вот теперь мне внушались идеи о пользе здоровья и сельской жизни. Не говорилось: уступи молодому; внушалось: отдохни, попутешествуй, оздоровись. Это совпадало и с внутренним убеждением, хотя я еще пытался быть честолюбивым м носил стихи по редакциям. Но отказ, жертва, рокировка уже были предрешены. Яма уже была вырыта. И копали из провинции, о чем мне и в голову не приходило. Им, наверное, казалось, что в Москве – рай. А мне – что рай в лесу. Вот такая рокировка в длинную сторону, такой взаимополезный размен. В те годы издавалась одним предприимчивым евреем толстенная, листах на восьмидесяти, газета бесплатных объявлений под названием «Из рук в руки», которую я часто почитывал. И вот эта-то недвусмысленная передача и з р у к в р у к и и происходила как раз, о чем я и не подозревал. Казалось, это сама Природа-мать зовет меня на лоно.
И зов был услышан.
Ближе других располагался Центрально-Лесной биосферный заповедник. От его директора господина Желтухина я получил такой же стандартный отказ, как и отовсюду, но что-то меня вновь и вновь возвращало к этой местности в верховьях Западной Двины. Дорога на Ригу мнилась почему-то особенно привлекательной. Чтобы уравновесить недобрые импульсы с Северной Двины, предполагалось подробнее исследовать и Западную. В Великих Луках родилась и провела военное детство теща, в Нелидове добывал бурый уголь тесть. Без логической последовательности предполагалось, что в этом случае их безобразно эгоистичная дочь откроет, наконец, дверь своей московской квартиры для моих редких посещений, безумная родня, используя преимущества п о л н ы х с е м е й, перестанет, наконец, рвать меня на части, провинциалы прекратят р ы т ь, и я, наконец, устроюсь комфортно. Пока же я был только возбужден, нервничал, как перед экзаменом, меня выгоняли: уступи. Уступи место молодому: молодым везде у нас дорога. А не хочешь – наложи на себя руки: после смерти похвалят.
Но я уже склонялся к обмену. К переприспособленчеству. И сего ради побежал на Рижский вокзал, на электричку до станции Шаховской, чтобы через Ржев и Зубцов добраться до Нелидова. Хотя бы до Нелидова, потому что до латышских границ уже прежде ездил. Если бы мне сказали, что мною двигают польские гены северодвинского родственника, что это через мой задний проход, через анальное мое отверстие пытается прорасти к темени и там дать всходы мой племянник, я бы, может, попытался адаптироваться, не выходя из крохотной московской квартиры размером с бабушкин сундук. А так я мчался, точно апостол Павел к Закинфу, точно Андрей в Ливадию, точно Петр к Тиру: с той же полоумной верой в з о в свыше. А так как, кроме странников и ненавистников цивилизации Стрельцов, в родне было навалом и сумасбродных Водолеев, которых хлебом не корми – дай поиграть словами, то, стоя на перроне с билетом до Новоиерусалимской (дальше – не хватало денег), я думал, что, съездив туда, избавлюсь уж заодно и от тети Лиды – одной своей очень несчастной и больной родственницы. Лида – Нелидово: всё очень просто. Логики никакой, а сумасбродства навалом. А в это время в километре от меня проживала родная дочь, которая за восемь лет не изволила ни разу позвонить отцу (так же, впрочем, как и человек сорок других московских родственников). И я начинал понимать, почему Емельян, возвращаясь с базара с возом горшков, нахлобучивал горшки на заснеженные придорожные пни (чтоб «робята не мерзли»). Похоже, разумные старшие братья относились к нему так же, как моя родня ко мне. Сумасшедший – это в ы н у ж д е н н ы й поступать неправильно, чтобы у нормальных все было ништяк.