Увы, в деревне Чернево, противу последующей привычки, я даже еще не торговался насчет избы.
(Постскриптум: пришло сейчас в голову: может, я навстречу деду ездил, тому, который в первую мировую войну воевал на галицийском фронте?)
И сейчас, и тогда (особенно) нервировало одно: паралогизм. Согласен: пускай Иоанну Богослову Слово казалось богом; а мне-то зачем? И тогда, пять лет назад, я был знаком с Леной Черниковой, и сейчас, только что закончив главу «Себеж», но меня ни с каких точек зрения не интересует, что, знакомый с писательницей Леной Черниковой, я встретил Лену в деревне Чернево. Тем не менее, некий верховный параноик с упорством, достойным лучшего применения, уже несколько лет предлагает мне подобные тесты и сопоставления неизвестно для чего! Согласен, что писательство, хотя бы и путевых очерков, есть п р о г р а м м и р о в а н и е, проектирование, но, честное слово! – ни тогда, ни сейчас мне не хочется жениться на Ленке Черниковой. И тогда, по телефону, и сейчас, при встречах, я способен молоть языком всякую чушь, даже свататься, - но не надо, господа программисты, принимающие меня за зомби, уж настолько явно, настолько белыми нитками шить мою судьбу. Ведь даже прожорливая форель, даже гольян не берут, если уж очень явно из приманки торчит крючок. И, тем не менее, верховные параноики пытаются таким вот образом уловить меня.
А мне ведь важно одно: запечатлеть бывшее, по возможности точно передать т е состояния, т е, не проектируя ничего в личной судьбе. Неужели они всерьез ждут, что, написав, как пять лет назад купался с Леной в Черневе, я опрометью помчусь в окрестности Дома правительства делать предложение Ленке? За кого они, черт возьми, меня принимают! (Как спрашивал в свое время Иисус, интересуясь у учеников впечатлением, произведенным на своих зомби). И семантические обертоны вроде «чернить», «чернение», и этимологическая одинаковость девичьей фамилии экс-супруги и фамилии «Черникова» меня так же ничуть не заботит, - зачем это мне? Я хочу н е з н а т ь, ибо знание подоснов, праязыка, суперсмысла попросту мешает жить, действовать. Поэтому хорошо бы, позволив, наконец, дописать главу о поездке в латвийским границам, эти верховные управленцы (в которых я сильно подозреваю молодых родственников), оставили меня в покое. Я ведь могу и вообще оставить литературу, раз это их так бесит; пусть только в этом случае они подыщут для безработного писателя что-нибудь адекватное (но не лесоповал и не грузчиком на складе).
(И ведь что неприятнее всего: после моего развода они ни разу не предложили мне приемлемую женщину б е з мужей, любовников или хоть детей! Тароватые умники).
МАЙКЛТАУН – ЛЕВАШ – ИГМАС
Кто хочет действительной временной последовательности путешествия, может прочесть прежде главу «Меньково – Пожарище – Нижняя Печеньга». Но последовательность воспроизведения такова, как здесь.
Был не то чтобы возбужден, но полон сил и спокойного энтузиазма. Сказал только матери, что навещу тетю Лиду (Брязгину, ту, с железными зубами, которая помогала мне во Власове Шатурского, что ли, района в Подмосковье). Навещу и заночую в Игмасе. По поводу Игмаса мать не выразила ни грана удивления: она многим перестала интересоваться, уйдя во внутреннюю жизнь. Я же знал, что как снаряду, пущенному по прихотливой траектории или по многоколенчатой трубе, необходимо в возможно краткий срок и пешком посетить несколько окрестных населенных пунктов. Зачем это было нужно, я не особенно интересовался, но и от зомби во мне почти ничего еще не ощущалось: сохранялось веселое любопытство, неподдельный интерес к природе и людям в пути следования – без навязанных мыслей. В рюкзаке опять было только самое необходимое: хлеб, консервы, нож, спички, кое-что из белья. Странник, гонимый за правду.
Сейчас уже не воспроизвести нюансов и потока впечатлений того дня. Но, похоже, было очень тихое, светлое, северное утро, когда всё точно в янтаре и нигде не зашелохнет, только набирает мощь ровное свечение солнца и так заливаются птицы по сторонам дороги, точно они в пустом и очень просторном вокзале: резонанс такой же. Невзирая на безмятежные блики листьев и тени певчих птиц, чувствовалось, что день будет не без перемен.
Этим путем я много лет ходил в среднюю школу, а потом долгие годы студентом и мелким служащим в летнем отпуску хаживал на сенокос. Сперва предполагалось, что пять верст до деревни Нижняя Печеньга к дому Брязгиной пройду не сворачивая, но видеть ее уже с полпути не захотелось: безумная деревенская оборванная старуха в старой кофте, карман которой пришпилен булавками, унижала всякого здорового человека видом нищеты. В версте от деревни я свернул на лежневую дорогу, которая шла мимо прежних сенокосов. И вскоре пришлось об этом пожалеть. Это не была Экваториальная Африка, но за годы совершилось закономерное: лесовозный тракт зарос. Сквозь ветхий настил лежневых ободранных плах пророс кустарник, местами настолько густой, что уже скрадывалась и насыпь. На подъемах лежневка выглядывала на свет, в низинах опять терялась в зарослях. Прорубаясь в них чуть ли не с тесаком, я впервые догадался, что только задержанные в развитии и обращенные в прошлое дураки, вроде меня, способны вламываться в уже забытое и заросшее, что это не только зряшная потеря физических сил, но и прямой вред (смутная угроза настоящему). Это место заросло, эта тропа забыта. Прочно, всеми. Цивилизация здесь одичала. Рана зарубцевалась. Путь заброшен. Что же меня-то гонит, какой исследовательский поиск? В долине ручья, пересохшего уже сейчас, в начале лета, вымахали такие березки, что я застрял, как вошь в шерстинках свитера. И застрявшего, меня обуял страх. Это была глушь: глухо от тишины, глухо от отзыва. Но тогда мне казалось важным пройти этим путем, как происходит вторичная регенерация затянувшегося шва. Из руки я не выпускал перочинный нож с двухдюймовым лезвием, потому что определенно казалась неизбежной встреча с медведем. Случаи приступообразного страха в знакомом месте были самым частым делом в моей юности. Этот был последним и кратким.
В месте, которое называлось Ковбенки, я свернул с лежневки, которая, как назло, совершенно очистилась сколько хватало глаз, на лесной тракт, обратно к деревне. Тракт был давно, еще в шестидесятые годы, чищен бульдозерами, но, поскольку пролегал в старом ельнике, с тех пор совершенно не зарос. Глина его весенних высохших луж растрескалась, как такыр. Контраст с заросшей лежневкой был полный. Хмурые ели сразу за метровыми заросшими отвалами земли застилали высокое солнце; оттуда, как всегда в ельнике, не доносилось ни звука. Но идти было очень легко в коротких резиновых сапогах. Через сто метров я наткнулся на отчетливые глубокие медвежьи следы. Моя ладонь уместилась в нем, как детская в мужской, след когтей был отчетлив в илистой глине. «Интересно», - подумал я, снова вынимая нож и сознавая смехотворность такой самообороны. Еще через полсотни шагов заметил идущие несколько наискось следы лося; лосенок шагал рядом, видимо, бок о бок. На мгновение во мне проснулся охотник и следопыт в канадском варианте, я кисло вздохнул, потому что пользовался ружьем лишь несколько раз в жизни, и то чужим (если не считать упражнений в тире). Я был азиат без автомобиля, без оружия; мне даже, как японцу, не оставляли во владение хорошего ножа для ближнего боя. В глубине души на мгновение ворохнулась обида и злоба на моих мучителей, оставлявших для меня лишь немужской путь отшельника. Йога, санньяса, ивовый шалаш на рисовом поле в провинции Сычуань. А лось был здоров, след, можно сказать, еще дымился. Если бы за плечами болтался хоть винчестер, хоть бердана, я бы пустился по следу. А так я лишь кисло осклабился и убрал нож, пригодный для детских свистулек. Таким заднюю ляжку не отрежешь.
Вместе с тем мне вдруг стало необыкновенно хорошо: настоящие животные, вот они прошли! Не на Пресне, вокруг помоечных прудов. Мои зрение и слух обострились, я с предвзятостью осматривал выровненные колеи и подпинывал тугие шишки, если они слишком застилали обзор. И был вознагражден, почти тотчас наткнувшись на следы волка. Следы были старые, но отчетливые, зверь матерый. В ребяческом восхищении я даже остановился: до деревни, если полевой тропой, которую оставил в стороне, было не более двух верст. Удовлетворение заключалось в том, что подтверждалось наличие органической природы в экземплярах, которых я хоть и не видел, но выследил. Одновременно с этим удовлетворением, в резких тенях через дорогу ощутилась еще одна первичная угроза, и почти сразу же, как осознал ее, - раздался удар грома. Мне давали вкусить от полноты, но и попугивали. Я вышел на перекресток в местность, которая когда-то называлась Домики. В окружении леса на вырубке, достаточном для огородничества, здесь когда-то стояли три (кажется, три) четырехквартирных финских дома и жила моя семья.
Я прибыл в исход.
Лесной тракт, по которому только что шел, начинался с лесосек и выходил на берег Сухоны близ поселка Майклтаун. Там лес штабелевали и сплавляли весной по половодью. Его пересекал проселок Майклтаун – Игмас. Отсюда до околицы деревни Нижняя Печеньга было двести метров – сразу за изгибом проселка. Направо же лежал длинный путь в десять верст до деревни Леваш. Туда мне и надлежало двигаться, если бы удар грома не напомнил, что я по крайней мере странный человек. Если не сказать, дурак. Сейчас лянет. На мне рубашка и легкая куртка, я даже не запасся свитером. Так, должно быть, летают в недоумении вокруг да около заколоченного скворечника пара женатых птиц, не находя отверстия: пойти за поворот и взглянуть на деревню я определенно боялся. Я же чувствовал: боюсь.
И вместе с тем было так отрадно, что я скинул рюкзак и сел на перекрестке на травяной бугор. Я не был счастлив. Но я был тот жалкий, в мизинец длиной, несъедобный гольян, который наконец-то из бензобака попал в светлый родник и там теперь дышит, часто махая жабрами. Им брезгуют все, даже мальчишки, но вот он у себя и надо надышаться надолго вволю.
Сразу после допущения – «надолго вволю» - гром ударил плотнее и на лесную прогалину неуклонно выползла лиловая грозовая туча. Мне напоминали: следовало спешить. Следы видел? Видел. Домики видел? Правильно: нету домиков, прошло тридцать лет. Вот, а теперь чеши в быстром темпе дальше, не расслабляясь и, главное, не задумываясь: кросс, бег. Вон тебя как подмывает, и вовсе не от электростатического напряжения. Ты и без того полон сил, твои поиски - реминисценции преступны.
Я и сам чуял, но не преступность свою, а кризисность: как поршень без смазки, вот-вот тресну.
Я знал, что несчастливее и гонимее существа нет и быть не может, поэтому, когда дождь после вкрадчивого вступления сразу за лывой полил ледяными струями и без грома, я даже не сделал значительной попытки спрятаться. Вы знаете, как это бывает: как раз во всей окрестности при дороге не нашлось путёвой елки, которая бы надежно скрыла беднягу. Я не плакал, не пел, даже не мерз, но мне все было омерзительно. Это не было Родиной. Эти тощие, хоть и расфранченные березы, эти серые противные струи, сразу обратившие весну в осень, это болотистое уродливое скудное произрастание рахитичных деревьев на сотнях гектаров неудобья – что может быть безотраднее? Что меня с э т и м связывает? Какого черта и десять, и двадцать, и тридцать лет подряд я сюда таскаюсь?
Из презрения я даже не спрятался, когда заслышал за спиной треск колесного трактора. Да было уже и поздно, потому что за хлюпаньем дождя меня уже различили. Я брел по канавистой дороге, вмиг раскисшей, не оборачиваясь, твердо решив не садиться, если даже предложат. Это был синий «Беларусь» на огромных колесах; колпак его застекленной кабины вечно дребезжит и тесен, как у торпеды. Как им управляют сто процентов русских механизаторов, уму непостижимо. Я вежливо вышел из колеи на обочину, очень надеясь, что трактор проедет, не забрызгав грязью, но он вдруг остановился вровень и из кабины меня весело окликнули по имени. Я поневоле оглянулся, но мужика не узнал. Видно, это было написано на лице, потому что он назвался. Теперь я его узнал: это был сосед из избы напротив Владимир Никитинский по прозвищу Механик. Он был шестым из десяти, что ли, детей и с детства обожал возиться со всем, в чем хоть на унцию содержалось железа. После службы в армии он единственный не уехал из деревни и, по слухам, работал в колхозе «Память Ленина», центральная усадьба которого находилась в Леваше.
Вероятно, я аж скривился от злости, когда вынужден был лезть в кабину. Механик был человек фантастически безобидный и даже не очень зашибал; ему было достаточно нескольких траков и рулевой тяги, чтобы он за лето смастерил из них самодвижущуюся систему. Но я ненавидел железо стократно сильнее, чем проливной дождь. Дверца, конечно, не закрывалась, от раскаленного кожуха несло гарью и маслом, из приборной доски вместо указателей торчали оранжевые и синие провода, стеклоочиститель со стальным визгом елозил по стеклу, а кожанка волочилась следом, как выпущенная кишка. Я пожал Механику промасленную руку, а он дохнул слабым перегаром. Из всех Никитинских мне нравился только он один. Возможно, мы были одинаковы по пункту р о д и ны,
А вовсе не по увлеченности любимым делом, как я считал прежде, но в ту минуту его трезвая деликатная услужливость была неприятна: лучше бы ему проехать, я бы не узнал: левашанин и левашанин.
- Куда ты? – заинтересованно спросил он, и я понял, что сумасшедшим он меня не считает. И взгляд был ясный, трезвый и доброжелательный, несмотря на перегар.
Я ответил.
- А мне тетя Лида сказала, ты собираешься на Леваш.
Я понял, что моя родственница с железными зубами, только вчера навещавшая Майклтаун для закупок в лавке, уже телеграфировала соседке Серафиме Никитинской, матери Механика.
- А ты?
- У меня тут машина застряла. Надо дернуть.
Я недоуменно уставился в его честное лицо.
- Ну, застрял, - пояснил он. – Думал, проеду.
Положение не стало яснее, но я с пониманием кивнул.
Трактор ковылял в глубоких колеях, как больной на палках. На дороге вдруг образовались извилистые лужи.
Вскоре за скользкой излучиной пути, когда, огибая огромную лужу, мы едва не съехали в кювет, показалась красная легковая машина марки «Запорожец» (ЗАЗ), обращенная носом к нам, и ситуация прояснилась: Механик застрял, сходил пешком в деревню за трактором и теперь возвращался к месту дорожно-транспортного происшествия уже на нем. Двери лязгали, кузов скрипел, стеклоочиститель верещал, дождь шумел, мотор урчал, Володя Механик блаженно улыбался при виде своей легковушки, зарывшейся бампером в жирную грязь. Я начинал испытывать пугливое отвращение ко всему человеческому роду. Он ее любил, свою легковушку, хотя одна дверца у нее была синей, а задняя спинка пассажирского сиденья (было видно издали) не принайтована и крепилась, как подушка к софе.
Мы остановились, и я соскользнул с огромного колеса в грязь. Механик вылез со стальным чокером, каким связывают на лесосеках охапки хлыстов. Из разговора в кабине я узнал, что трактор тоже его, приватизированный: колхозная собственность в очередной раз перераспределялась. У Володи были две железяки, и он ими играл. Когда-то мы вместе катали тачки (упрощенный вариант тех, рудничных, у сосланных декабристов) на дорожных ручьях. Только он это дело полюбил навсегда, а я пошел по другой части.