Это был вариант, который бы он имел, если бы научился действовать спонтанно, не координируя поступки и не размышляя о них. Он имел бы теперь, сделав такой выбор, не четырех, а семидесяти четырех женщин, и море женской тревоги и боязни, и уж конечно, достаток в доме, и уж конечно, собственную автомашину (и возможно, не одну). Но он пошел путем пережевывания, так что красивые женщины уходили к крутым пацанам. (Крутые, замечу в скобках, умеют крутить баранку и рисковать жизнью, а и то и другое в России неотделимо от выпивки). Но все пошло как пошло, он ее больше не увидел, хотя смертное отчаяние от внезапной влюбленности еще не раз испытал.
И вот теперь, когда из подсознания вынуто и выболтано, зачем он в Харовск стремится, пусть он туда катит, наш путешественник. Он-то считает, что едет туда исключительно из-за писателя Василия Белова. Худо же ты знаешь д е й с т в и т е л ь н ы е собственные побуждения, хоть тебе и 44 года!
Не помню, чтобы кто еще высадился на перрон в то погожее раннее утро на минутной остановке. Во всяком случае, дорогу было спросить не у кого. Как всегда после движения, земля казалась особенно незыблемой. Как всегда после Москвы, я показался себе сумасшедшим. Здесь даже п а у т ы еще не обозлились ради предстоящего красного дня: один сел на рукав и спокойно дождался, пока задавлю. Чего мы там копошимся, в столице, как опарыши на тухлом мясе? Ведь вот и в Америке, если не в Мехико высадиться, а в Пето, сразу понимаешь, что спешить некуда.
Мастеровой, по виду слесарь, встреченный на перекрестке, не знал, где редакция, и рыхлая баба, следовавшая за ним бейдевинд, - тоже. Я на них рассердился, что они такие сонные, но и без подсказки вскоре вышел на центральную площадь города Харовска. Она была пуста и ограничивалась гостиницей, районным исполнительным комитетом, поликлиникой и гастрономом (все здания в два-три этажа, гастроном закрыт). Газетчики, конечно же, ютились у исполнительной власти и занимали две тесных комнатенки. Утренняя уборщица, похожая на первую, законную жену моего дяди по материнской линии, как раз возила мокрой шваброй в редакторском кабинете и вытряхивала плетеные урны. А то бы без этого напоминания я не вспомнил, что она в свое время убирала за 70 рублей в месяц контору в центре Вологды. «Вологдабумдрев» или «Вологдакоопторг». Что-то в этом роде. Она была откуда-то отсюда родом или из Сямжи, говор и интонационное членение речи заметно отличались от того, как говорят в Тотьме. Добрейшая женщина, с детьми которой я несколько месяцев делил кров и которая нанесла мне огромный урон. Вторая же жена, точнее полюбовница дяди, как помнит внимательный чтец, убирала столовку в Себеже. Вообще-то она, тоже в свое время, работала посудомойкой в столовой в метрах в двухстах от первой в Вологде (через площадь, от улицы Ленина к библиотеке имени И.В.Бабушкина).
Приятно было встретить их через столько лет в других местах России и моложе прежнего.
«Обождите, скоро придут», - приветливо сказала мне эта родственница, подавая мягкий стул. Когда появились сотрудницы, я еще полчаса егозил, как возбужденная плотва в городской ванной, а потом надолго затих: эти бабы вели себя так и на разведочные расспросы отвечали с таким умиротворением, что становилось ясно даже мне, порывчатому маниаку: все давно решено, изменить что-либо нельзя. Провидение все предусмотрело. Автобус на Сямжу ходит, а пойдет ли седни, не знам. Редакционный шофер вроде сломался, но это надо узнать у редактора. Редактор, шустрый, живой и круглый господин, - вероятно, из управленцев: инструктор горкома партии, районный семеновод, что-нибудь в этом роде, - на мою наглую просьбу одолжить 50 рублей с возвратом через неделю ничуть не сконфузился и запел про низкие оклады, дороговизну. Весь тираж приходится печатать в соседнем районе: своя типография даже бланки не издает, подписчиков не стало, дотаций нет. Машина? Машина на приколе, бензин вон как вздорожал. А вы к Василию Ивановичу? Он теперь вдвоем с сестрой живет, но в Тимонихе его сейчас нет: в Вологду уехал. Вам бы лучше созвониться. У него-то машина есть, «Нива», сам рулит.
Последовало несколько неодобрительных замечаний по поводу депутатской активности патриарха советской литературы. Письмо? Письмо перешлем, это можно. А зачем вам в Лисино? А-а…
День вызревал и наливался зноем, а в редакции было прохладно, комфортно. Сотрудницы угостили меня прекрасным пустым чаем. Я заботился, удастся ли на обратном пути сесть в поезд за фу-фу: на эти 50 заемных рублей я, наивный человек, очень рассчитывал. Хлестаков неудачливый: провинциалы, святая простота – как не дать столичному аферисту. Редактор щебетал до того много и сладко, в его словах сквозила такая, юмором сдобренная зависть к В.И.Белову, что я уже готовился как поядовитее ему нагрубить. Вот так-то и всю мою жизнь с этими говорунами: посодействовать на словах, помочь морально, советом – нет проблем, а сделать что-либо реально – таких трудностей навоздвигают, таких хлопот напредрекают, что вечным дебитором себя ощутишь. Такой же вот Чухонцев сидит в «Новом мире», такой же Лаврин в «Юности», такой же Ковальджи в «Московском рабочем», такой же Трофимов в «Советском писателе», такой же Финько в Государственной Думе, такой же Ионин в «Столице», такой же Дорошенко в Московском отделении Союза писателей, такой же Артемов в «Москве», такая же Чичина в «Смене»: в лепешку разобьются, чтобы отговорить тебя от твоих намерений.
Я просидел там до трех часов пополудни, позволив себе только пачку рассыпчатого печенья фабрики «Большевичка» (на бисквит это изделие не тянуло), чтобы не пить столь щедрый чай совсем впусте. Транспорт в моем направлении все еще был возможен, и редакционный шофер мог починиться.
Озабоченный, что, пока спускаюсь пыльным тенистым проулком к реке, они там роются в рюкзаке, интересуясь полномочиями столичного гостя, я испытывал некое термостатическое и лимфокровеносное беспокойство: было так жарко, что так и тянуло к воде уравновесить разнонаправленные дисбалансы внутрях. Рубашку уже загодя снял и, выведенный на берег, невольно в восхищении остановился.
Бывают удовольствия, которые, когда их вкушаешь, длишь. Там есть гидродинамический реостат, в организме. На случай закипания влаги, на случай пожара в крови, и он показывал крайнюю отметку; заглоченный внутрь горячий чай настоятельно давил на клеточные мембраны; всю эту конструкцию Вассермана следовало немедленно погрузить в воду, чтобы предотвратить Уотергейт. Но кожа плеч, когда оглаживал, еще холодила, следовательно, процесс контролировался. Тенистый проулок вывел на возвышенный пустой берег к узкому – только двоим разминуться – длинному навесному мосту; мост провисал совсем немного. Другой берег был пологий, травяной с каменистой отмелью; где часто раздевались купальщики, уже образовался серый песок. Это была та же река Кубена, которую мы проезжали на подступах к Устью, только вполовину ỳже и ближе к истокам. Где-то я этот ландшафтный вариант уже смотрел, но сейчас было не вспомнить. Бронзовое проникновенное солнце высвечивало каждый камень в русле; вода стремилась в ложе берегов лавиною, как неяркий штапель из рук щедрого мануфактурщика, - без единой складки, без завихрений и воронок. Задорно визжали и барахтались щуплые бронзовые дети. Уже зная, что сейчас к ним присоединюсь, я еще задержался на этом берегу.
Не знаю, кто что об этом подумает и обо мне умозаключит, но только я боялся. Если бы всё в этой поездке было морально дозволено, я не встретил бы депутацию от матери. На родину матери, в Тарногу, я ездил двумя годами прежде. Кокшеньга была лишь территориальной соседкой Кубены, даже текла в противоположную сторону. Обе были притоками Северной Двины. В Кокшеньге я никогда не купался, на купание же в Кубене сохранялся запрет. Шкодить, да притом матери, меньше всего хотелось. Это было как целиковый вкусный кремовый торт, оставленный на честное слово: не забранят, если отрежу кус, но морально нехорошо. Мне бы понять уже тогда, что и двоюродники по матери (родственники ее брата) не так уж благорасположены ко мне – и к ней самой, как прежде представлялось, что это они попугивают наказанием за удовольствие, которое даже лису доступно. Отпрыски у них шли в Сямжу, Тарногу и Тотьму. И совсем не безупречно с моей стороны, что ни в один из этих соседних районов я не намылился, а приехал в Харовск – якобы в Белову, якобы в Лисино. «Давне-енько не брал я руки шашек. – Зна-аем, как вы не умеете в шашки играть». Точь-в-точь на широте Майклтауна, даже минуты и секунды совпадают. А Вологду, зараза, проехал без остановки и к двоюродникам гостевать не пошел. «Зна-аем, как вы не умеете в шашки играть». Вот тебе полчаса – и решай. Или на вокзал - и в Москву, или интервьюером в Тимониху, либо памятливым Борхесом в Лисино оживлять прежнее восприятие, или в Сямжу пешим туристом. А только ночевать тебе здесь нельзя.
«И чего приехал? – тоскливо размышлял я, стоя перед мостом. – Ведь был же уже в Тарноге… Хоть бы с матерью чего худого не случилось. Что вообще за странности со мной происходят который уж год!» Тревога росла, множилась на фоне общей оптимизации самочувствия, но получасовое допущение я уже от кого-то получил. Впрочем, не так уж трудно было догадаться, кто там нагнетает истерию и психоз, - стоило еще часов восемь-десять продлить путешествие на север и восток, в район сталинских лагерей, расцветших ныне поселками городского типа (п.г.т.): сестра.
Я отбросил тревогу и шагнул на мост. Шел – и возникало неотвязное представление некой пространственной перестановки типа «алеа якта эст»: вот, мол, ты и перешел Рубикон, вот, мол, искупался. Уж в Сухоне тебе тепереча, паре, не купыватче. Укор был материн, внутренний гэбист и стращатель подзуживал, а я старался только восхищаться чистотой реки. Он был бессилен, а страшилищами он меня закончил пугать еще в начале девяностых.
(Понимаете: одно дело, когда пишешь, таким образом решая назревшую или темную личную проблему; это называется «спасаться творчеством», как женщина спасается рожденными ею детьми. А другое, как сейчас: писать, расходуя неприкосновенный запас, устойчивый статический нейтралитет, прекрасное самодовольствие и равнодушие. Этого в моей судьбе было дано так мало, что я не хотел бы расходовать эти ингредиенты, изводить добро на дерьмо. Я даже не уверен сейчас, что, исследуя харовскую поездку, не создаю себе проблем или не помогаю врагам решать их проблемы. Вот. Зачем все-таки пишу? – спросите вы. Вот именно, зачем?..)
Когда я утверждал, что удовольствия длишь, имелось в виду, что есть, например, удовольствие давно не мывшегося человека или шахтера при виде чистой проточной воды. Кроме того, что был потный, я, проживая в Москве, был так давно гоним, так давно не соприкасался с натурным, так давно и на полной эмоциональной злобе ненавидел духи «шанель» и автомобильную полировку (а именно такого рода искусственной красотой, такой правотой цивилизация и изгоняла меня, грешного натурального человека), что эта благословенная мелкая речка воспринималась как желанный оазис. Ведь я сотни раз проезжал и десятки раз стоял в летней Москве на Электрозаводском мосту, но Яуза не только не вызывала интереса влажностью, мокростью, но и полное отвращение: никто же не стремился бы, кроме извращенцев, искупаться в разведенных экскрементах. А ведь это была та самая Яуза, в которой еще Леонид Сабанеев ловил рыбу на пуды. Теперь же я предвкушал настоящее блаженство ч и с т о й проточной воды. Причем – нисколько не выдумываю – к этому предвкушению добавлялся привкус а с т р а л ь н о й чистоты моей стихии – воды. Я готовился искупаться как бы в себе – в воде. И некие контролеры, допустившие меня сюда приехать, зная, что волжскими реками брезгую, допустили и искупаться в Кубене в жаркий июльский полдень.
На зеленом берегу я быстро скинул одежду и, неловко после обуви ставя стопу, пошел по камням в воду. Это было благолепие! Ничего чудеснее этого купания у меня не было. Эту красноватую, как слабая марганцовка или чай дерева каркадэ, эту студеную и чистую воду можно было пить, как охлажденную пепси-колу, а не то что плавать в ней. Окунувшись сразу и с головой в этот горный хрусталь, я ощутил себя рыбой, тем более что шемая тут же во множестве вертелась под ногами. Ни одной поганой водоросли не встречалось глазу, ни одной вонючей кубышки – только россыпи разноцветных камней, среди которых сразу захотелось начать поиски всерьез поделочных. Я плавал, нырял, поворачивался с ощущением, что я куда моложе, здоровее и счастливее этих детей (хотя был только строже в расходовании сил и не визжал). Дважды я пил эту воду долго и вдосталь, как делают, забредя по колено, коровы в жаркий полдень; когда литая прохлада влаги вливалась в распаленное нутро, в то время как такая же литая напористая сбивала и раскачивала тело, я познавал блаженство настоящего покоя. Такое же со мной бывало осенью, если проселочная дорога сплошь блестела лужами, а с небес с пробрызгом и ветром продолжало лить. И как очень хорошее вино полезно в меру, и очень большое удовольствие – не затянутым, мое купание тоже не продлилось и десяти минут. Я только подумал со сглаженным раздражением, что эти небесные блюстители, контролеры, ангелы, предстоя окаянной душе моей, слишком увлекаются запретами. Я еще не знал тогда, что наслаждения в моей жизни будут ими пропорционально отмерены и всё последующее поведение сдержанно подчинено защите интересов будущего поколения (или, возможно, соузников из смежных камер). Но и этот укол раздражения не был протестом, это была печаль.
Я знал, что больше не увижу Кубены, но купался в Кокшеньге. То есть в Сухоне-то, на родине отца, я купался бессчетное количество раз, а вот в материнском речном притоке – впервые, да и то в подмененном. Вот такая сложная штука – жизнь, особенно когда у вас полно сумасшедших родственников. Удобное положение среди них, чтобы они тебя бритвами не покромсали и спичками не сожгли, не скоро отыщешь. Усилия по реабилитации и спасению других, пусть даже и потомков, тобою самим воспринимаются как милость, как дозволение самому спастись (да побыстрей!), а ведь чувствовал я и тогда, что эти скоты изводят мать и сам я, здесь вновь объявившись, ей врежỳ. При этом новое пространственное положение, дополнительные сигнатуры качественно измененного бытия следовало все же осуществлять, хотя бы и по тому парадоксальному постулату, который в свое время вывел Лев Шестов: мол, если у меня умер отец, так это ужасно, а если у соседа – это естественно, в природе вещей. Так вот, я-то приезжал чувствуя, что это м о я мать умирает, что это я смертельно рискую и противозаконно наслаждаюсь, что поэтому, если уж рисковать, то в быстром темпе и. возвратясь в Москву, постараться вред от поездки дезавуировать. Это был тот же тришкин кафтан: от полы отнималась заплата, чтобы надставить рукав. Руина в одном месте оказалась необыкновенно крепка, и я реставрировал ее наиновейшим составом.
В редакции я тотчас вскинул рюкзак за плечи и молча двинул к выходу. Это были очень пустые сердечные люди, а я уже научился не транжирить злобу по пустякам. Предлежала очень сильная положительная эмоция – пешком в хорошей обуви по северному предвечернему холодку в обрамлении природных красот верст двадцать прошагать. Туда ведущая харовская улица была по-деревенски тениста. Предполагалось, дав крюку через деревни Лисино и Малинник, вновь пересечь Кубену и добраться до районного центра Сямжа, а уж оттуда автобусом до Вологды. Но далеко ли доедет паровоз, у которого в топке лишь одна лопата угля? Так и у меня в рюкзаке лежала лишь одна банка рыбных консервов. Пусть в сердце горела отвага и душу возвышал энтузиазм, путь предстоял неблизкий.
Но воздействия он не оказал – вероятно, из-за психологической установки на любование: похоже, эту местность мои локаторы снова не пеленговали. В деревне Беленицыно я решил было прямо чесать на Сямжу, чтобы не надрываться, потому что Лисино лежало далеко в стороне; но в этом случае остался бы неосуществленным з а м ы с е л. Порядком уже усталый, преодолевая лень и жажду, я решил все-таки идти на Лисино. Тот факт, что на карте не оказалось деревни Тимониха, зато в Грязовецком районе такая была, ввел меня во многочасовую внутреннюю дискуссию: так все-таки в Харовском или в Грязовецком районе живет писатель Белов? Нельзя было не доверять объективности и действительным людям, с которыми только что говорил. С другой стороны, даже на этой подробной карте такой деревни не было, а вот в Грязовецком районе – была. Я начал было думать о паранормальности всей нашей поебаной земной действительности, и в течении всего времени, пока шел, об этом думал. То есть вполне могло быть, что я его не там ищу, Белова. Следовало выйти, не доезжая Вологды, и а н а л о г и ч н у ю же ситуацию, только южнее, расследовать. С другой стороны, редактор не мог говорить о своем районе как о Грязовецком – это чушь. Следовательно, сохранялась какая-то еще не разрешенная личностная нелепица. В пути я не раз разворачивал карту, находил в Грязовецком районе деревню Тимонино и с тоской всматривался в кружочек ее масштаба. Что-то здесь было напутано, непостижное уму. Я пытался вспомнить, что писал прозаик Евгений Носов, однажды тоже пробиравшийся этим путем, но воспроизвести в памяти топографию уже не мог. Но в Харовском районе деревня Тимониха отсутствовала начисто, это точно. Внешняя похожесть Белова на евангелиста Луку и отца той женщины, с которой у меня была бурная, но бестолковая связь, окончательно запутывала дело.