Когда мы прибыли к Жолкевскому, бой еще длился. Гетман на холмике стоял и воздевал к небу руки, точно Моисей. И сюда к этому холмику поляки везли пленных и добычу.
Они ворвались в обоз московского войска и захватили его. Вот так и вышло, что Жолкевский не получил от Якова в дар соболью шубу, но возместил этот убыток с лихвою, взяв все возы с соболями, которые были приготовлены для Яковлевых людей.
Когда шведы перестали сражаться (а многие из них присоединились к полякам и вместе с ними свой же обоз грабили), некоторые польские роты обратились к острогу, в котором по сю пору сидел Дмитрий Шуйский с несколькими тысячами ратных. Однако сей доблестный воевода не стал ждать, пока поляки доскачут до его крепости. Ворота отворились, воинство выехало вон и поскакало во всю прыть к лесу, искать спасения под сенью древесной.
Там, в стане Дмитрия Шуйского, поляки такую богатую добычу взяли, что в это трудно поверить тому, кто сам не видел. Потому что Дмитрий нарочно всё добро бросил в надежде, что враги станут делить добычу, а он пока уйдет. И этот замысел удался: поляки его не поймали.
Потянулись из русского стана возы бесконечною вереницей. И так все воины Жолкевского в тот день стали богачами.
Об этом Клушинском побоище я скажу еще вот что. Поистине Господь показал всему миру волю свою, против нее же люди бессильны. Ведь это великое низлагание войска московского совершилось вопреки и наперекор всякому человеческому разумению. Наших было 50000, считая иноземцев 8000, а поляков всего лишь 7000. И такой малой горсти даровал Господь столь грозное, и полное, и несомнительное одоление над врагом многажды сильнейшим. Из этого любой имеющий разум может понять, что Бог отвратил лицо свое от царя Шуйского. Так что теперь, если кто по-прежнему будет стоять за Василия против воли Божьей, столь явно показанной, того мы можем без ошибки назвать богоотступником, и богоборцем, и иными грубыми словами.
Гетман Жолкевский, разбив и совершенно сокрушив московское войско, нисколько не стал мешкать и тотчас же повел отряд свой обратно к Цареву Займищу. И всю добычу повезли следом за рыцарством польским, и было там, по-моему, больше возов с добычей, чем самих поляков.
Воинство же польское полсе битвы не только не уменьшилось в числе, но даже изрядно пополнилось из-за передавшихся иноземцев, которых было до четырех тысяч.
Того же дня вечером мы были у Волуевского острога. Стали поляки кричать воеводе Григорию, чтобы он покорился. И хвалились своей победой. А Григорий им ответил, что словам их не верит, и пусть покажут ему пленных и добычу. И это было тотчас исполнено. Повезли перед острогом те прежде помянутые возы с соболями, и с золотой и серебряной утварью и с прочим добром; понесли хоругви московских и немецких полков; показали также карету Дмитрия Шуйского золоченую, изукрашенную; и его саблю персидскую, и шатер его златотканный невиданный, о коем я прежде писал с подробностью.
Показали и нас, пленных, велев нам кричать, что истинно поляки Шуйского разбили.
Григорий сказал:
— Вижу теперь, что неложны ваши слова. Добро!
Пусть пан гетман пришлет переговорщиков и целовальную запись, которую под Смоленском составили Жигимонт с Филаретом Никитичем и с тушинскими бывшими ворами. А мы сие дело рассмотрим, обсудим и поправим, что надо. Да пусть еще пришлют к нам вон того отрока Данила, приятеля моего.
Гетман тотчас же собирает дворян, толмачей и писцов, и вместе со мною без всякого страха и сомнения въезжает в острог. Там нас Григорий вводит в избу и за стол сажает, и начинаем мы переговоры.
А целовальной записи у гетмана не было, потому пришлось писать новую. Тут пригодилось и мое умение. Трудились мы долго. А князь Елецкий Григория за рукав дергал и на ухо ему что-то шептал. Григорий же сказал:
— Брось, Андрей Васильевич. Умирать за царя Василия больше дураков нет. И теперь надо о том лишь думать, как бы сохранить государство Российское и православную веру, и остановить пролитие крови христианской, и любою ценою войну прекратить.
Составили мы со многими спорами и пересудами целовальную грамоту. А в той грамоте установили:
Быть царем Московским и всей России королевичу Владиславу Жигимонтовичу;
Сему Владиславу креститься в православную веру;
Войску королевскому идти против Калужского вора, а когда того вора одолеют, то идти бы всем полякам прочь, и город Смоленск оставить бы навеки за Российским государством;
Маринке Мнишковой отнюдь не называться царицей;
Полякам отпустить немедля всех русских пленников;
Латинских костелов не строить, попов латинских не присылать;
Поместий у русских людей не отнимать и полякам их не давать;
И еще много иных условий: два больших листа исписали. Гетман Жолкевский поначалу не хотел соглашаться на крещение Владиславово.
— Крещение, — говорил он, — есть дело духовное, на то воля самого королевича и отца его. А насильно нельзя людей перекрещивать. Патриарху же московскому и попам вольно толковать о том с королевичем, когда он приедет в Москву и на престоле сядет.
Мы же отвечали гетману, что это условие главнейшее; что искони не бывало в нашем государстве царей неправославных и впредь не будет, поэтому ежели королевич не крестится, то царем ему не бывать.
Так мы спорили несколько времени. Наконец гетман на всё согласился, только попросил на грамоте внизу подписать, что условия сии суть временные, и будут в силе до тех пор, пока лучшие выборные московские люди не составят с королем и сеймом окончательного договора.
На этом совет наш завершился. Гетман грамоту подписал своим и королевским именем, и печать свою гетманскую приложил.
Вышли мы из избы; Григорий собрал войско и велел привести попа с крестом. И стали мы подходить поочередно и целовать крест Владиславу. Когда же это было кончено, отворили мы ворота и пошли с поляками дружиться.
Июня 26-го дня
Гетман Жолкевский войско содержит в строгости, бунтовщикам и ослушникам спуску не дает. А иначе с поляками нельзя: они народ буйный. Если же вина напьются, то им и Жолкевский нипочем. Поэтому гетман всякое винопитие запретил. Но не все его послушались.
Минувшей ночью под Царевым Займищем было у нас большое веселье, а также творились многие непотребства и срамные дела. Я у поляка Блинского выиграл в кости жемчугу две пригоршни, а потом обратно проиграл. А он взял этот жемчуг и стал его в пищаль заряжать и ворон стрелять. Столько они добычи взяли под Клушиным, что теперь не знают, куда ее девать; одурели совсем от богатства.
Привели поляки из деревни беспутных девок и заставили их голыми плясать и через костер прыгать. У меня от такого сраму дух перехватило. А Блинский мне говорит по-польски:
— Эй, москва! — это поляки так русских называют в отместку за «литву», как мы их кличем, — Чего рот разинул? Не видал, что ли, голых баб? Погоди, сейчас еще не то увидишь!
Что там после учинилось, мне и написать совестно. Грех, грех-то какой, господи!
Потом пришел гетман и нас всех разогнал. Девки так голыми через кусты и улепетывали, едва успели подхватить платье свое и подарки.
Гетман послал князя Елецкого к Жигимонту, а Григория Волуева при себе оставил. Так что мы теперь вместе пойдем к Москве. Надеемся и уповаем, что воевать больше не придется. Шуйский тотчас с престола полетит, едва узнают в Москве о клушинском деле. А поляки, если гетман не врет, вовсе и не хотят Российское государство воевать, а хотят только смуту унять и прекратить кровопролитие. Сказал гетман, что по смерти Жигимонта Владислав получит к царству Российскому впридачу еще и Польское королевство, и так наши великие державы объединятся. А вера православная не только останется в целости, но и больше прежнего укрепится. Если совершится все сказанное — то есть, если поляки душою не кривят и никакого обмана не умышляют — то, поистине, можно сказать, что мы не даром кровь проливали и столько великих страданий претерпели.
Как же война опостылела, Господи! Скорей бы всё кончилось.
Вот еще, чуть не забыл: атаман Заруцкий не поладил с гетманом и теперь грозится уйти к Калужскому вору со своими казаками. Вор-то, видать, снова в силу входит. Сейчас с ним в Калуге и Маринка, и Сапега с войском своим, и несколько тысяч русских воров. Гетман обещал вора побить, когда Москва присягнет Bладиславу. А с гетманом шутки плохи, это я под Клушиным уразумел. Так что вора нам нечего бояться.
Если я чего забыл написать, то напишу завтра. А теперь пойду с Блинским из пищали стрелять. Мы об заклад побились, кто первым со ста шагов в шапку попадет.
Июня 27-го дня
На рассвете выехали мы всем войском к Можайску, а к вечеру уже были в городе. Можайцы нас с хлебом-солью встретили и в лучших избах поселили. Все горожане целовали крест Владиславу с превеликой охотой и радостно.
Городовой приказчик, именем Устин, потешил нас изрядно:
— Вы, небось, и не знаете, — сказал он, — что мы не по своей воле полякам отдались, а по приказу главного царева воеводы, самого Дмитрия Ивановича Шуйского. Уж он, бедняга, натерпелся! Третьего дня приехал он сюда на полуживой кляче, сам весь в грязи да в тине болотной. «Коня мне!» — кричит. — «Я своего в болоте утопил». Мы его стали спрашивать, что за беда учинилась, и где войско его? «Нету войска», — говорит он. — «Просите милости у поляков!» А сам весь трясется. И больше ни слова не сказал, переменил коня и ускакал в Москву.
Вот как Бог его за гордыню наказал. И поделом ему этот срам! В другой раз не будет невинного человека, который о его же благе радеет, плетьми угощать.
Июня 29-го дня
Подрался я с Блинским. Он, пес литовский, нечестно в кости играет. Теперь у меня левый глаз совершенно света божьего не видит, весь заплыл. Нехристь поганый! Еще раз встречу — хохол оборву. Верно мне Григорий говорил: не дружил бы ты, Данило, с этими лысыми головами. Латины — они латины и есть.
Июля 2-го дня
Посылают меня в Москву. Не хотел я ехать, так и эдак крутился, но, видно, придется. Хорошо хоть пять дней удалось отдохнуть здесь в Можайске. А то ведь Григорий меня хотел прямо из Займища отправить. Начальники наши, то есть гетман Жолкевский и воевода Волуев, шлют теперь каждый день в Москву гонцов с грамотками, чтобы москвичи Шуйского скидывали и Владиславу присягали. Теперь вот и мой черед настал ехать. Дай бог, была бы эта служба последней. Навоевался я уже, хватит.
Июля 5-го дня
Переплыл я Москву реку подле Девичьего монастыря. Водичка тепленькая. Около обители две девицы юные в пруду ризы полоскали. Увидали они меня, засмеялись. Подъехал я к ним и говорю:
— Вы зачем, красны девицы, смеетесь?
— А мы затем смеемся, что ты такой мокрый. И напрасно ты платье свое богатое замочил. Здесь ведь недалече мостик наплавной, против Арбатских ворот.
— А я, — говорю, — мостика не приметил. Да не беда, зато коня искупал.
Побеседовал я с теми девицами. Зовут их Настёнка да Иринка. Сиротки они, в монастыре живут, знатным инокиням прислуживают. Сказали, что Ксения царевна жива-здорова, всё у ней благополучно. Только вот посадили к ним в обитель отряд стрельцов, потому что-де царь Калужского вора опасается. И теперь от этих стрельцов им, девицам, проходу нет, всё норовят ущипнуть, или за косу дернуть, или еще чего.
Настёнка собою пригожа, щеками румяна, волосы у ней длинные, черные, глаза веселые, черные же. Приглянулась она мне. И она на меня поглядывала ласково. А Иринка рыжая дуреха, насмешница.
Стал я им про свои подвиги рассказывать, как я с Григорием Волуевым Иосифов монастырь брал, и как в Троице в осаде воевал. И показал им свой нож, и пищаль, и саблю. Тогда увидели они, какой я отважный ратоборец. И больше меня Иринка юностью моей не попрекала и мелочью не обзывала. А Настёнка спросила, не студеная ль вода в речке. Я же сказал, что вода теплая, для купанья повадная. И пошли мы на речку купаться. А в пруду им нельзя: из монастыря заметят — уши надерут.
Всю эту безделицу про девиц я написал скуки ради, и всуе труд мой. Надо этот лист порвать и выкинуть. Напишу день заново.
Июля 5-го дня
Сегодня достиг я царствующего града Москвы. Переплыл Москву реку подле Девичьего монастыря и поехал к Чертольским воротам. Возле пруда я задержался, потому что встретил двух девиц, Настёнку и Иринку. И захотел я узнать у них о здоровье Ксении царевны. Настёнка-то мне приглянулась: волосы у ней черные, глаза…
О горе мне!
Июля 5-го дня
В Москве.
Приехал я в Богоявленский монастырь, на Троицкое подворье. Рассказал келарю Аврамию о Клушинском деле и о том, как мы с поляками примирились, и как порешили взять Владислава на царство.
Списка с целовальной грамоты я с собою не брал, потому что опасался, не поймали бы меня царевы люди. Но я эту грамоту помню наизусть — ведь я ее своею рукою писал в Цареве Займище. Аврамий мне дал бумаги и велел по памяти все в точности исписать. Когда же я это совершил, он отдал мою грамоту своим дьякам и велел наделать списков побольше.
— Сейчас уж нам незачем таиться, — сказал Аврамий. — С тех пор, как дошли до нас вести о Клушине, царь уже никому не указ. Даже бояре от него отвратились. Ляпунов Рязанский всю Москву своими грамотками закидал. А послания гетмана вашего, Жолкевского, уже на площадях читают. Один только патриарх Гермоген до сих пор за Шуйского стоит.
— Так что же вы не свели еще Шуйского с царства? — спросил я его.
— Тому виной Калужский вор. Ты разве не слыхыл? Он, собака, взял Серпухов и идет к Москве. Войско у него, говорят, большое; горожане его боятся. Помнят, как тушинцы их чуть голодом не заморили. Боязно, Данило, в такое время без царя оказаться. Не приведи Господь, вдруг самозванец Москву захватит? Это тебе, брат, не Владислав. Много тогда прольется крови христианской.
Июля 7-го дня
Нынче собрался народ за Варварскими воротами на Кулишках, крику было много. Пошел и я послушать, о чем кричат. А это пришли новые гонцы от гетмана Жоллкевского с грамотой. В грамоте же такие слова:
«Боярам, дворянам, стрельцам, гостям, детям боярским, всем московским людям. Получили мы писание ваше, в коем вы нас известили, что рады принять на царство его милость наияснейшего королевича Владислава, но хотите, чтобы он непременно перешел из своей латинской веры в вашу греческую. Сообщаем вам, как и прежде неоднократно указывали, что крещение есть дело духовное, патриаршее, и нам с вами о том рядиться не пристало. Мы же сами против королевичева крещения отнюдь не возражаем. А вам надобно поторопиться и действовать с большим усердием, дабы к приезду королевича все было готовы. Ежели вы ожидаете от нас помощи против Калужского вора, который, как мы слышали, конечно вас одолевает, то поспешите исполнить обещанное: сведите с престола Василия Шуйского.»
Люди московские, послушав гонцов, стали кричать, что и вправду, не пристало теперь спорить о крещении; всему свой черед, а нынче нужно скорее поляков на вора напустить, пока он Москвы не взял.
А царевы люди, стрельцы, рядом стояли, усмехались и нисколько этим мятежным речам не препятствовали, словно и не слышали.
С Кулишек пошел я на Пожар в торговые ряды, накупил гостинцев и отправился на Девичье поле с Настенкой повидаться.
Вот сведем мы Шуйского, гетман прогонит вора, настанет тишь да благодать. Может, мне жениться? Оно, конечно, по возрасту мне еще не время. Но трудно хотение естества превозмогать. Укрепи меня, Господи!
Июля 11-го дня
Вор уже от Москвы в семи верстах, в селе Коломенском. Вот напасть! Шуйский-то все еще царствует, но против вора ничего сделать не может. Посылал он тому назад дней пять князя Ивана Воротынского с тем войском, какое в Москве еще осталось, вора остановить. И даже до того дошел царь в отчаянии своем, что призвал на помощь крымских татар, душегубцев и разбойников. Князь Воротынский на вора напасть не посмел, а напустил на него одних крымцев. Но и те, побившись немного, ушли обратно за Оку и вернулись в свои степи. Воротынский же воротился в Москву.