Москвичи всполошились: неужто снова им в осаду садиться? И кто теперь их от вора избавит? Скопина-то нет.
Торговые люди разбегаются, лавки стоят заперты. Обещал я Настенке орешков привезти, а не могу, негде купить.
Намедни приходил к келарю Аврамию Захар Ляпунов, брат рязанского воеводы Прокофия — здоровенный детина, точно медведь, усы восьмивершковые. Толковали они с Аврамием опять о том же — как бы царя Василия с царства ссадить. Приходили и другие важные заговорщики: князь Голицын да митрополит Филарет. Филарет нынче в большой чести: живет в Кремле, молебны служит у Пречистой соборной, с большими боярами беседует. Жена Филаретова, старица Марфа, тоже сейчас в Москве: также и сынок их Миша. Я с этим Мишей свел знакомство: он двумя годами меня младше; отрок добрый и смышленый, только дури в голове много. Играли мы с ним в догонялки, и я его поймал. А он от обиды осерчал и стал хвастаться и мне грозить:
— Погоди, — говорит, — Данилка! Вот буду я царем на Москве, ужо я тебе покажу! Меня, — говорит, — батюшка обещал на царство посадить.
— Дурак ты, Миша, — говорю я ему. — Бога моли, никто бы твоих речей не услышал. Вон Гришка Отрепьев тоже похвалялся, что будет царем, и за то его Господь покарал. Убили его, голым положили на Лобном месте, и вся Москва над ним потешалась.
Июля 17-го дня
Свели мы нынче Шуйского с царства. Случилось же это вот как. Поехал я утром к Девичьему монастырю, Настёнку на коне покатать. Встретились мы в условленном месте, посадил я ее перед собою, и поехали мы потихоньку вдоль речки. Так мы с ней хорошо ехали, только она всё упасть боялась, за руки меня хватала и конем править мешала.
Доехали мы до Арбатских ворот, смотрю я: стоит толпа дворян и детей боярских, шумят, совещаются. А посреди толпы Захар Ляпунов влез на пень, ручищами машет и громче всех орет.
Настёнка спрашивает:
— Что это тут за народное собрание?
Я ей отвечаю:
— Это, Настасья, служилые люди советуются. Опять, небось, царя Василия низлагают. Надо бы и мне послушать. Да только мне неловко в таком виде им показываться. Дай-ка я тебя назад отвезу.
— Ну вот еще, — говорит она. — Я тоже любопытствую, как будут царя низлагать. Я и Расстригина низложения не видала, потому что маленькая была. Что же мне, и это не поглядеть? Я здесь за деревом притаюсь и послушаю.
Не стал я с ней спорить, ссадил с коня, а сам подъехал к советующимся. Они меня сначала прогнать хотели, но Захар Ляпунов им не позволил.
— Это, — говорит, — Данилка Вельяминов, свой человек. Он у Григорья Волуева служит, и сам Филарет Никитич ему доверяет, и Аврамий Палицын.
Стали они дальше спорить. Одни говорили, что надобно Шуйского немедля свести, а там видно будет. Другие же им возражали, говоря, что следует сперва с цариковыми людьми условиться, которые в Коломенском стоят, чтобы и они своего вора отставили. Тогда-де все русские люди станут заодно, и можно будет нового царя сообща избрать, и даже полякам отпор дать, и на Владислава ихнего наплевать.
Решили отправить гонцов в Коломенское, и выбрали троих детей боярских, а меня четвертым. И мы тотчас отправились в путь. Настёнка мне из-за дерева платком помахала. А Захар Ляпунов нам вслед крикнул:
— Встретимся на Пожаре у Лобного места!
Миновали мы Китай-город, по мосту переехали в Заречье, и оттуда Серпуховскими воротами к Даниловскому монастырю направились. Кругом монастыря цариковы люди бродили. Вот мы им и говорим:
— Бегите-ка в свой табор да скажите своим боярам и дворянам, пусть пришлют преговорщиков.
— А вы кто? — они спрашивают.
— Мы, — говорим, — выборные от московских служилых людей.
Недолго мы прождали, и вот приезжают переговорщики от цариковых бояр: от князя Трубецкого, от Сапеги и от атамана Заруцкого. Сказали мы им, что задумали Шуйского свести. Они же меж собой переглянулись и ответили:
— Бог в помощь! Давно пора.
— Только надобно, чтобы и вы своего царика связали и к нам в Москву привели. И тогда мы все купно соберемся и решим, кому быть царем.
— Это можно, — сказали они. — Что нам до царика? Нам он давно опостылел. На кол его посадить, и всего делов.
— А вы поклянитесь, что не обманете.
— Зачем нам вас обманывать? Ступайте, вяжите своего Василия, а мы завтра же своего Димитрия повяжем.
Поехали мы обратно в город, нашли Захара с товарищами у Лобного места и всё им рассказали. И тотчас же Захар повел нас в Кремль, в палаты царские. Хотел и я с ним к царю пролезть, но не сумел: слишком много было охотников, отпихнули меня. Пришлось вместе с прочими, кто в палатах не поместился, у крыльца ждать.
А стрельцы, что крыльцо охраняли, нисколько нам не препятствовали, а только спросили:
— Что, православные, хотите царя-батюшку с престола свести? Ну, туда ему и дорога. До чего Россию довел, подлец!
В скором времени выходит Захар Ляпунов, усы дыбом, глаза горят, взмок весь, кулачищами машет.
— Не слазит, собака, сопротивляется! Я ему говорю: Василий Иванович! Люди московские тебе челом бьют. Ты на царство сел не по праву, избран не всенародно. Через то и нет счастья царству твоему. Видишь сам, что делается: вся земля разорена, кровь льется, враги одолевают. Как твои братья пойдут на войну, так всякий раз со срамом возвращаются, а войско разбегается. Защитника нашего и спасителя, Михайла Скопина, вы отравой окормили. Положи посох свой, сойди с царства! А мы уж о себе сами порадеем. Так и сказал, без увертки и прямо, посовести. А он как вскочит, как ножками затопает! Нож даже выхватил, на меня замахнулся. Ах ты, кричит, сукин сын, выблядок! Как ты мне смеешь такое говорить, когда мне бояре этого не говорят? Я ему отвечаю: Василий Иванович! Убери ножик! И не тронь меня, а то я тебя как вот этой рукой возьму, так в прах и изотру! Кулак ему показал, он и обмяк. Ну ладно, думаю, государь! Будут тебе бояре! Пойдем, братцы, объявим народу! Велите в колокола звонить! Айда на Лобное место! Тащите бояр, патриарха, попов, дьяков, всех!
Разбежались мы по городу народ созывать. Я первым делом на Троицкое подворье кинулся, кликнул старца Аврамия и всю братию. Аврамий велел бить в колокола, а меня послал за Филаретом. Но Филарета уже и без меня нашли и на Пожар привели; также и Василья Голицына, и Ивана Воротынского, и Федора Мстиславского, и прочих бояр, и патриарха со всем священным собором.
На Пожаре народу тьма, не протолкнуться, а со всех сторон еще люди бегут. От колокольного звона речей не слыхать. Вот смотрю я: народ подвинулся к Водяным воротам. Видно, решили, что на Пожаре всем не поместиться, и вздумали в поле идти к Данилову монастырю — там места поболее.
Когда по мосту шли, я думал — сейчас мост потопим. По колено в воде брели, вот сколько было народу. На Ордынке нескольких баб чуть до смерти не задавили. Здесь, в стрелецкой слободе, к нам и стрельцы пристали, иные даже с семьями.
За Серпуховскими воротами собралось нас тысяч сто, а то и больше. Здесь я внезапно Настёнку заметил.
— Ты чего, — говорю, — Настасья, сюда явилась? Тут дело государское решается, мужеское, а девкам надо дома сидеть.
— А я любопытствую, — говорит она.
Обратились к народу лучшие люди: большие бояре, думные дворяне и прочие. Что говорили они, невозможно было нам услышать из-за множества людей и большого отдаления. Сдается мне, все речи были против Шуйского. Может быть, только патриарх Гермоген стоял за Василия: очень уж он гневно на Захара и на бояр крестом махал. Опричь патриарха не нашлось спорщиков. Народ вопил: «Долой Шуйского!», и других слов никто не молвил. Потом велели нам расступиться и пропустить бояр: они к царю поехали. А мы все за ними пошли обратно в город. И там у Лобного места долго ждали, пока нам объявят, чем кончилось дело. Дождались наконец князя Воротынского.
— Василий Иванович царство оставил, — сказал он. — Венец свой царский, посох, державу и бармы вернул в казну. Отныне, пока не даст Бог нам нового царя, рядить дела будет дума боярская, как исстари заведено.
Составилось в народе большое ликование и веселье. Избавились от царя несчастливого! Больше не литься крови христианской!
Тут, видать, и торговые люди смекнули, что дело миром уладилось, и не будет смуты кровопролитной, как в тот день, когда Расстригу скидывали. В миг все лавочки пооткрывались; откуда ни возьмись всякий многоразличный товар появился.
Напились мы с Настёнкой квасу; купил я ей и орешков обещанных.
Потом долготерпеливейшие из людей остались смотреть, как Василий Иванович из царских палат в свой княжеский дом поедет. А мы не захотели ждать, пошли к монастырю Девичьему: путь неблизкий, а ночь скоро; мне же еще возвращаться.
Ай да мы, ай да люди московские! Сумели такое великое и страшное дело совершить без крови, без лиходейства, по закону божьему и человеческому, а не по звериному. Даже Василия, всех бед виновника, как ни были на него злы — не под приставы, не в темницу, не в монастырь — домой отправили с миром, ни единый волос с его головы не упал. Примета добрая! Дай, Господи, нам и с прочими бедами так же совладать, как с царем Василием!
Июля 18-го дня
Обманули нас проклятые псы, цариковы люди. Приехали к ним наши гонцы, говорят: — Мы свое клятвенное слово сдержали, Шуйского свергли. Выполняйте теперь вы свое: вяжите вора и тащите к нам в Москву.
А те им отвечают:
— Очень дурно вы поступили, нарушили крестное целование, предали государя своего. Увы вам, несчастные! А мы своей присяге верны. Да здравствует сын Иоаннов! А ну, пошли прочь, сволочь московская! Усмрем за Димитрия!
И вот опять Москва в смятении, народ шумит, квас вздорожал. А я услышал ненароком беседу старца Аврамия с Филаретом Никитичем, как Аврамий Филарету говорил:
— Надобно тебе уразуметь, Филарет Никитич, что нам теперь от Владислава не отвертеться. И Василью Васильевичу это скажи, коли встретишь его, и Ляпунову.
Что-то душа моя неспокойна. А ну как мы и впрямь неправое дело совершили, что подняли руку на государя? И нас Бог теперь за это покарает? Неужто опять польются реки кровавые?
Июля 19-го дня
Слушал я молебствие в Кремле у Пречистой соборной. Патриарх Гермоген призывал вернуть Василию царский венец, а на ослушников и мятежников грозил клятву наложить.
А в Стрелецкой слободе поймали людей Шуйского, которые стрельцам деньги раздавали, чтобы они за Василия постояли. Захар Ляпунов как узнал об этом — премного осерчал и сказал: надо-де Василию глотку заткнуть. И без него-де довольно смуты. И пошел с князьями Турениным, Засекиным, Волконским да Тюфякиным, да с дьяками, да с попами, да со стрельцами в дом к Василию, и там они его насильно в монахи постригли. Сказывают, будто сам Захар Василия за руки держал, чтобы то драки не учинил. А когда поп, обряд совершая, спросил Василия по обычаю, хочет ли он постричься, Василий на всю избу заорал: «Не хочу!»
А обещание иноческое за Василия говорил князь Туренин. Другие же сказывают, что Тюфякин говорил, а третьи — что Иван Салтыков. Но все согласны, что сам Василий не говорил обещания.
Теперь нам уж поздно свои мысли переменять. Кончено! Осталось только на Бога уповать. Гетман Жолкевский лишь того и ждал, чтобы Василия убрали, и того ради не шел к Москве. Теперь дождался; стало быть, завтра иль позавтра здесь будет с войском.
Июля 23-го дня
Поехал я к Настёнке, да не доехал. Только до деревянной стены и добрался. Чертольские ворота затворены, стрельцы не пускают ни входящих, ни исходящих. Говорят, войско вдали показалось.
Ладно, думаю, проеду Арбатскими. Приезжаю к Арбатским — там стреляют. Я у ратных спрашиваю:
— В кого ж вы, братцы, стреляете?
— А в литву! Пущай не лезут!
— В какую литву? Сапежинцы, что ли, на приступ пошли?
— Ага, видать, сапежинцы.
Выглянул я в бойницу, гляжу — а там гетмановы люди Жолкевского, уже на нашем берегу, но, впрочем, не столь близко к стенам, чтобы стрельцы их уязвить могли.
— Что ж вы делаете, — говорю я ратным. — Это же не цариковы люди, а гетмановы. Они с миром пришли!
— Кто их, хохлов, разберет! Все лысые. Стреляй, Семен! Бей литву!
— Вот достреляетесь, что вам головы снимут. Этих поляков сам Федор Иваныч Мстиславский многажды звал, чтобы они вора помогли прогнать.
Угомонились стрельцы, смотрят на поляков, призадумались. А те уже близко. Вдруг выехал вперед один всадник, в русской одежде, как будто знакомый мне. Я из бойницы голову высунул, чуть уши себе не оборвал, пригляделся — да это же Григорий Волуев! Вот радость-то!
— Здорово, Григорий! — кричу я ему. — Какие вести привез? А мы Шуйского свели! А вор в Коломенском стоит!
— Данило, ты ли это? Как жив-здоров? Да вы бы ворота отворили, мы ведь не воевать вас пришли.
Стрельцы отворили ворота, только велели литве отъехать прочь и в город никому из пришлых не входить. Мы сами им навстречу вышли.
Обнялись мы с Григорием, даже прослезились оба. Но не успели потолковать. Внезапно зазвонили колокола, прискакали из Кремля гонцы боярские, сказали, что коломенцы напали на город, к Серпуховским воротам приступают.
Гонцы далее поспешили, к гетману, а Григорий кликнул своих воинов и сказал стрельцам:
— Братцы, дозвольте мне воров проучить. Пропустите в город! Я Григорий Волуев, служил князю Михайлу Скопину, может, слыхали обо мне?
— Слыхали, батюшка, как не слыхать. Ну, проезжай, Бог в помощь.
Поскакали мы через весь город. И Михалка Салтыков за нами увязался с казаками: тоже захотел, подлец, отличиться, тушинские грехи искупить. Ну да я не забуду, как он нам под Троицей пакостил.
По дороге Григорий кричал войску своему:
— Веселей, ребята! Сапежинцы, небось, только нас увидят — сейчас хребет покажут, вспомнят Троицу!
Так и вышло. Не успели мы из Серпуховских ворот выскочить, как воровские рати от города отступили и вернулись к себе в Коломенское. Вреда же только и натворили, что кирпичный двор сожгли.
Вот так я нынче до Настёнки и не доехал.
Июля 25-го дня
У Девичьего монастыря, по правую сторону, где роща — там у нас с Настёнкой условное место для разговоров. Едва я к роще подъехал, слышу: какая-то девица жалобно кричит и восклицает, дескать, помогите, добрые люди. Я испугался: уж не Настёнка ли в беду попала? Но голос был не Настёнкин, и вскоре я смекнул, что это, должно быть, подружка ее Иринка рыжая. Подъехал я ближе, гляжу: и точно: Иринка. Поляк Блинский на нее из кустов напал, наземь повалил и как будто жизни ее хочет лишить: хватает за руки, за ноги и за иные места, да еще рот зажимает, чтоб не кричала. Он, еретик некрещеный, видать, реку переплыл втихомолку, чтобы против христианских девиц злое промышлять. Я же не мог на токое бесстыдство смотреть без душевного содрогания, ни бездельным оставаться. И вздумал я подать Иринке помощь. Хотя она едва ли того заслуживала по делам своим, ибо многажды нам с Настёнкой мешала спокойно беседовать и грубыми и пакостными насмешками всячески изводила.
Обратился я к Блинскому с увещевательной речью, но он меня восе не послушал, ибо был пьян мертвецки. Тогда я сошел с коня, поднял палку тяжелую и ударил со всей силы этого воровского поляка по голове его латинской. И он тотчас же перестал над Иринкой мучительство чинить и впал в беспамятство, на земле распластавшись. А мы с Иринкой его поскорее связали, чем Бог подал, и поспешили в разные стороны: Иринка в монастырь, поведать Настёнке и сестрам о своей беде и счастливом избавлении, а я в город. Позвал я на помощь троих стрельцов, знакомцев моих. Вместе мы того Блинского, привязав к коню, повезли на польский берег к гетману. Там напротив монастыря, на большой дороге Смоленской, уже белый шатер парчовый поставили, чтобы нашим боярам с поляками в том шатре договариваться об избрании Владислава на царство.
На мосту наплавном встретили мы московских приказных людей, которые везли в польский табор большую телегу, холстом прикрытую.