— А это уже мой отец.
— Со шпорами, — восхищенно заметила Лика. — Ксения Карловна, он, что в кавалерии служил?
— В Первой конной, у Буденного. Не подумайте, нет, он не был лихим рубакой, Он же пенсне носил. Пользовался огромным уважением у сослуживцев.
— Интересным мужчиной был Ваш отец, — сказала Лика, переворачивая страницу. — А это кто с ним? Наверное, ваша мама?
— Нет, это ее сестра Шура. А вот это, с короткой стрижкой после тифа, это мама. От нее весь наш род такой выносливый, ничего нам не страшно, никакие беды нас не берут. Мама нам всем тонус задала, показала, как надо жить…
Глава 14
Письма моему правнуку
Наверное, когда ты вырастешь, ты спросишь, зачем твоя прабабушка все это писала? Ответ прост. Ты еще совсем малыш, а я старею и не знаю, доживу ли того дня, когда ты сможешь понять, когда тебе будет интересно, как же все начиналось. Наступит день, и ты узнаешь все о судьбе своего отца и матери, у тебя возникнет много вопросов, ты узнаешь много нового. Но я хочу сказать тебе уже сейчас, как сильно мы все тебя любим. И что я хочу тебе, как моему любимому внуку, передать историю нашей семьи. Лучше меня это никто не сделает. Ты — часть этой семьи, никогда об этом, пожалуйста, не забывай.
Так сложилось, что в нашей семье всегда все было непросто. Много выпадало невзгод, но мы несли свою ношу с гордо поднятой головой, не жаловались и преодолевали все невзгоды. Твоя судьба тоже непроста, с самого начала у тебя в жизни сложилось не так, как планировалось, не так, как могло бы быть. Но я уверена, ты сможешь взглянуть на все разумно и с благодарностью принять свою судьбу.
Впрочем, начну с самого начала, с моей мамы. Мама моя, твоя пра-бабушка, настоящая казачка, родом из станицы Ильинской, славилась своими роскошными косами. Мать ее умерла рано и заботу о детях взяла сестра отца Марина, строгая женщина, нелюдимая, волосы всегда туго обвязаны черным платком, косы спрятаны, ни один волосок не выбьется. Не очень-то ее любили в станице, но в одном отказать не могли — умела Марина вязать такие пуховые платки, какие другим и не снились. Была в станице такая традиция — помимо сельского хозяйства женщины обязательно еще и рукоделием занимались, вязали пуховые платки. Платки эти славились в самом Оренбурге, куда их возили продавать. Всех девочек с раннего детства приучали к вязанию, к подростковому возрасту невесты-на-выданье уже могли похвалиться своим умением. Лень не приветствовалась, но на детство скидка все же делалась — родители, хочешь не хочешь, а считались с тем, что дети не могут равняться на старших. Все, кроме тетки Марины. Марина и сама была нелюдимой, и девчонок своих на улицу не пускала. Нечего, говорила, играть там, все впустую время тратить. Лучше делом заняться. В шесть лет Полина с сестрой Шурой уже со спицами сидели. Тетка Марина следила строго. Вроде бы сама занята вязанием, спицы так и мелькают в ловких руках, а сам — зырк в сторону девчонок, если увидит, что отвлеклись, протянет спицы и давай колоть их руки.
Маме больше всего на свете хотелось иметь куклу, но куклы не было, и надежды, что купят, тоже. Бывало, свернет мама какой-нибудь лоскут в виде куклы и сидит, баюкает на руках этот сверток. Тетка, если увидит ее за игрой, начинает ругать и спицами вязальными тыкать. Мама не плакала, губы подожмет, насупится, в угол сядет и молчит, пока тетка вновь за спицы не посадит. Жизнь стало легче, когда отец Полины привел в дом мачеху. Мачеха была женщиной доброй, ласковой, девочек любила, и они, наконец, почувствовали, что такое детство — игры, пироги в доме, смех. Однако труды тетки Марины не канули в небытие. Мама со временем стала отличной рукодельницей, ее платки покупали через перстень, чем и славятся настоящие оренбургские платки. Когда ей исполнилось семнадцать лет, стали ее сватать, но мама наотрез отказалась от незнакомого жениха. А дело все было в том, что полюбила она красивого казака Василия. Василия Дмитриева воспитывала только бабушка, отец у него погиб в русско-японскую, а мать убежала с каким-то офицером. Парень он был прямолинейный, неизбалованный, к маме прикипел всем сердцем. За него и вышла замуж, жили они хорошо, дружно. Мама родила двоих сыновей и дочь. Начавшаяся Гражданская война перевернула судьбы многих людей. Василий ушел на войну и не вернулся, семья мамы таяла на глазах. Разруха, голодные годы, болезни, эпидемии сделали свое дело. Сначала заболели мальчики, их лихорадило почти неделю, исхудали, сил совсем не осталось, врачебной помощи в станице не было, лекарств достать неоткуда, вокруг лишь нужда и голод. Мама своими руками зарубила собаку, никому ничего не сказала, втихую сварила мясо, чтобы накормить детей. Но мера эта помогла лишь на очень короткое время. Мальчишки так и не справились с хворью, умерли оба, а вскоре за ними не стало и бабушки Василия. Станица переходила из рук в руки воюющих; то к красным, то к белым. Мама с сестрой Шурой переждали какое-то время, а потом решили все бросить и бежать в город. Такая безысходность господствовала везде, что казалось, хуже не будет нигде.
В город таких, как они, понаехало немереное количество, нужно было искать приют и работу. Поначалу работали с Шурой, где придется, любому куску хлеба были рады. Ночевали, где получится, а утром вновь отправлялись на поиски любого приработка. Дочку Таню маме временно пришлось поместить в приют. Думала, как только заработают на что-то существенное, как только угол постоянный появится, так ребенка заберет. Они с Шурой навещали девочку в приюте каждую неделю, а сами, не унывая, искали работу и пристанище. Танюша, добрая и ласковой девочка, казалось, все понимала и никогда не жаловалась. Когда мама приходила к ней на свидание, она доставала из кармана платья маленький кусочек сахара и говорила, что берегла этот кусочек, чтобы угостить маму.
Через несколько месяцев маме с тетей Шурой повезло — они устроились прислугой в дом к известному купцу Сафонову. Он имел пекарню и небольшой ресторанчик, платил хорошо и позволял прислуге жить в пристройке. мама решила на той же неделе забрать дочь, и на выходные помчалась с Шурой в приют. Дежурная сестра все искала в журнале фамилию и никак не могла найти. Мама следила, как та водила пальцем по многочисленным строчкам журнала, а у самой замерло сердце. Потом дежурная подняла голову и бесстрастным голосом сказала, что девочки нет, что она умерла от тифа и находится в сарае, куда складывают умерших детей. Когда сестры подбежали к сараю, и сторож открыл им дверь, они увидели страшную картину — там лежали штабелями голенькие тельца погибших детей, стриженные, исхудавшие, похожие друг на друга. Мама взяла себя в руки и принялась разбирать эти трупики и искать своего ребенка. Она оказалась в самом низу, по маленьким сережкам в ушках смогли опознать ее среди груды тел. Однако хоронить ей дочку не отдали, боялись распространения инфекции, согласно указу хоронить их надо было в общем специально отведенном месте. Так мама потеряла всю свою семью. Осталась только сестра Шура, с которой они продолжали пробиваться сквозь жуткие дни.
Вскоре и тетя Шура уехала. Как-то ей попалось на глаза объявление, что в Среднюю Азию требуются работники на хлопок. Тетя Шура решилась ехать в Фергану с несколькими женщинами. Мама же осталась одна в чужом городе, наедине со своим горем.
Работа у купца Сафонова казалась настоящим везением, просветом в ее жизни. Она старалась, как могла, и ее работой были довольны. Но везение длилось не долго, через несколько месяцев наступили черные дни и для Сафоновых, отобрали и ларьки, и ресторанчик, и пекарню, хозяина выслали, и он бесследно исчез. Больше мама о нем никогда не слышала. Жена Сафонова осталась, ее пожалели из-за троих маленьких детей и оставили ей дом. Однако она совершенно упала духом от пережитого и долгое время не могла прийти в себя. В итоге на плечи бедной мамы упали все заботы — о доме, о детях, и даже о пропитании. Мама нашла выход — понемногу пекла разные изделия и продавала, а еще часть дома сдала под квартиры. Этих денег хватало на весьма скромное существование, но они к этому быстро привыкли.
Уже точно и не припомню, в каком году это произошло, когда эшелон военных возвращался из Средней Азии, где они участвовали в боевых действиях. На станции тогда выгрузили раненых и больных, разместили их по больницам и квартирам. Так и случилось, что иностранный доброволец Карл Людвиг Тальберг очутился в небольшом русском городе с диагнозом «тропическая лихорадка», где ему пришлось долгое время лечиться, а в итоге пришлось и уволиться из Красной Армии. В поисках квартиры после госпиталя судьба привела его в дом Сафоновых, где снял он крошечную комнатку. Пожитков у него было лишь кожаный саквояж да чугунная маленькая сковорода, а потому и самого маленького угла ему хватало.
Спросишь, почему твой прадед не вернулся на родину, где остались мать с двумя сестрами? Не знаю, наверное, политическая обстановка не позволила. Сейчас уже трудно сказать. В любом случае, судьба распорядилась благосклонно, он встретил женщину, которая выстрадала право на жизнь и на маленькое счастье. Это была моя мама.
Помню, долго в туалетном столике лежало папино письмо, написанное очень мелким почерком, зелеными чернилами. Я тайком пробовала читать, но потом отказалась от этой затеи, а жаль — письмо было о его симпатии и чувствах к ней. Жаль, что не сохранилось оно, такое нежное, искреннее, жаль, что много утеряно и уничтожено фотографий, долго хранившихся в большом кожаном портфеле, это память, которую я бы с радостью передала тебе. Жаль, что ты не сможешь прочесть о таких сильных чувствах, потому что это помогло бы тебе лучше понять твою маму.
Глава 15
Мишкиному возмущению не было предела. Он гневно смотрел на шахматную доску и прикидывал, кто мог здесь поработать. Он отлучился всего лишь на час в Центральную заводскую лабораторию, оставив недоигранной партию с Герой, вернулся — а на доске полный бардак.
Гера, Лисицкий Георгий Иванович, инженер лет тридцати четырех. Работяга, каких поискать. Умница и скромняга, говорили о нем на заводе. Он был из категории тех тружеников, на которых, как правило, всегда все ездят, потому что они усидчивы и безотказны. Отличался он феноменальной памятью — стоило ему один раз услышать, он тут же запоминал, словно магнитофон, и легко мог впоследствии дословно все воспроизвести. Худощавый с арийским носом похожий на «ганса», успешно окончив институт, он приехал в их город на радиозавод по направлению из Питера. Думал на пару, другую лет. Оказалось навсегда. Как часто бывает, временное оказалось самым постоянным. Встретил здесь свою любовь, женился, обзавелся детьми. Страстно любил шахматы, рыбалку, ковыряться с женой в саду. Скромный, открытый и отзывчивый, он быстро снискал уважение и симпатии сотрудников.
Гера был из разряда чудаков, ярым последователем учения Порфирия Ивановича Иванова. В любое время года по утрам и вечерам он под любопытными взглядами многочисленных соседей появлялся на лужайке рядом с детской песочницей, неся два ведра с холодной водой. Стоя босыми ногами на пяточке, который уже покрылся ледком, он обливался. При этом от его тела облаком поднимался пар. Что интересно, капли воды на раскрасневшейся коже тут же испарялись. Поблагодарив громко вслух природу за подаренное здоровье, он брал ведра в руки и спокойненько шлепал к родному подъезду.
Когда дел был не так уж много, он и Миша от скуки поигрывали в рабочее время в шахматы. В лаборатории находился огромный ящик из пенопласта типа пенала с задвигающейся крышкой. В нем периодически проводили климатические испытания электронных блоков, засыпая в него сухой лед. Пристроив внутрь ящика шахматную доску и выдвинув наполовину крышку, сотрудники частенько коротали время за игрой. Когда кто-нибудь из посторонних или начальства входил в комнату, они просто-напросто задвигали крышку и вели непринужденную деловую беседу. А потом спокойно доигрывали. Но на этот раз за Мишу уже явно доиграли.
— Ну? И кто здесь хозяйничал? — возмущенно спросил Миша, оглядев окружающих. — Кто тут руку приложил? Кузя-хорек что ли тут опять отирался?
— Не поверишь. Шеф.
— Какой еще шеф?
— Наш шеф. Евгений Михайлович.
— А он откуда узнал, что мы играем?
— Пришел, помотался по лаборатории, поглазел по углам, спросил, почему пыль не вытираем, потом от нечего делать крышку сдвинул. Смотрит — шахматы. Давай, говорит, сыграем. Ну и стал за тебя доигрывать. Влепил мне мат через пять минут. Вот так-то.
— М…да, кончилась лафа, — грустно протянул Миша. — Поиграли…
Неожиданно в комнату влетел, как метеор, дерганый Федор Федорович, подсел к Тихонову, подсунул ему клочок миллиметровки с нарисованной электрической схемой. Схемка представляла собой генератор, излучающий определенную частоту, при которой комары, если не дохли тут же тысячами, то в испуге разлетались подальше, в разные стороны. Для рыболовов и туристов вещь прямо незаменимая. Пришлось Мише покорпеть над его идеей пару часов. Не дав ему закончить паять эту схему, вновь примчался «Федя» с еще одной глобальной идеей. Вид у него был возбужденный, черные глаза лихорадочно блестели, ширинка была нараспашку. Похоже «ценная мысля» осенила его в туалете под звуки падающей струи, когда он топтался перед писсуаром.
— Миша, спаял? — с ходу бросил он.
— Не все еще, чуть-чуть осталось, Федор Федорович. Через минут пять-семь будет готова.
— Бросай ее ко всем чертям собачим, потом доделаешь! Давай листок, я тебе сейчас другую схемку набросаю!
— Извините, Федор Федорович, но для начала ширинку застегните.
— А черт! Забыл! Женщин нет? — смутившись, он оглянулся по сторонам. — Спасибо, что заметил!
Присев рядом, он быстренько накидал новую «гениальную» схему.
— Федор Федорович, не успеем. Уже вечер скоро. Не до утра же сидеть!
— Ну, хоть начнем. Ты пока подумай, а мне надо к конструкторам заглянуть.
Миша скорчил недовольную гримасу. Уже который день он задерживается и не видит Лику. Обычно перед уходом он забегал к ней, на остановке, слившись с толпой, подходил и стоял рядом с ней, пока не появлялся ее автобус. Извержение идейного вулкана Белова было совсем некстати.
Около пяти вечера к ним вновь заглянул Кузя, в руке на этот раз у него был карандаш, в торец которого была глубоко, намертво, воткнута большая канцелярская кнопка. Он устроился рядом с Мишей. Тихонов не отрывал головы от схемы, игнорируя Кузю. Обычно его визиты не заканчивались ничем, кроме проблем. Кузя высидел молча ровно полминуты.
— Спорим, не сможешь вытащить кнопку двумя пальцами.
— Серега, вали-ка подальше. Не видишь, некогда мне всякой ерундой заниматься. Кстати, что у тебя с лицом?
— После вчерашнего в себя никак не приду. Морда опухла, глаза продрать не могу.
— Оно и видно. Только не от этого опухла.
— А от чего же?
— От наглости, дорогой.
— Ну, уж скажешь.
Кузя, нисколько не обидевшись, направил свои стопы к плечистому Витьку, который, сгорбившись, корпел над кальками и исправлял допущенные Светкой ошибки.
— Я не смогу? — добродушно рассмеялся Витя. — Да я тебя самого в бараний рог могу согнуть, не то, что какую-то кнопку вытащить!
Уцепив кнопку за шляпку пальцами, он с силой потянул ее, и она, освободившись из карандашного плена, развернулась и пребольно впилась в большой палец спасителя.
Витя взвыл от дикой боли и поклялся убить «подлого» Кузю, но тот с воплем «Эксперимент удался!» уже уносился по коридору.
У Вити на Кузю давно уже зуб наточен был. Виктор во всем подразделении славился своими спортивными достижениями. Он был заядлым лыжником и каждую зиму ставил перед собой задачу: пробежать за сезон 5000 километров. Любимой темой обсуждения всегда были лыжи. Хлебом его не корми, только дай о лыжах, о спортивных соревнованиях или о лыжной мази поговорить. Частенько его можно было встретить в выходной день на лыжне в одной футболке, обтягивающей его могучий торс и бицепсы. Как-то зимой, в разгар зимних соревнований на День здоровья, Кузя, одетый в белый овчинный полушубок и валенки, слегка поддатый для куражу, неуемно вертелся, мешаясь под ногами у спортсменов, и в итоге умудрился нечаянно наступить на лыжу Виктора. Раздался хруст и Виктор, как и остальные свидетели происшествия, с ужасом увидели, как лыжа разломилась на две части. За этими лыжами Витя специально ездил в командировку за три девять земель и очень гордился ценным для него приобретением. Ожидали, что День Здоровья для Кузи закончится, как минимум, переломом носа, но тот отделался легко — звонкой затрещиной.