— Хорошо, — сказал я. — Допустим, он наряжается под Боруту. А внешность? Она ведь остается прежняя. Если это человек, он должен жить не особенно далеко, не за сто верст. Что же, местные лица не опознали бы? В такой глуши, вообще в деревне все друг друга знают. Давно пошли бы разговоры, что в виде Боруты попадался в лесу такой-то и такой-то. Но нет таких разговоров…
— Или твои люди их попросту не зафиксировали, — уточнил он педантично. — Согласись, не могли же они, пусть и каждый вечер сидя в корчме, дознаться обо всех остальных разговорах, имевших место быть в деревне? Ну вот не говорят об этом в корчме, и все тут… Ситуация на этот счет следующая: в деревне уже вовсю работают, я уже говорил, польские оперативники. Их там человек двадцать, и ожидается подкрепление. Все согласовано на очень высоком уровне. Когда закончат здесь, отработают каждую деревушку, каждый хуторок и округе, радиусом километров в девять. Деревушек и хуторов, как мне сказали, всего-то десятка три с лишним, так что работа надолго не затянется. Не может быть, чтобы они при столь плотном охвате населенных пунктов не зацепили ни малейшего следочка этого «лесного черта»… — Он чуть подумал. — Да, если уйти в сторону, разговор все равно насквозь неофициальный… Ты ничего не слыхивал о «лесных людях»?
— Приходилось, — сказал я. — В Белоруссии. Причем от людей, которым стоит верить. Правда, судя по всему, там никакой мистики…
И в Белоруссии они есть? — чуть дивился он непритворно. — Вот не слышал… Хотя ничего удивительного: в Белоруссии тоже чащобы добрые, иные нашим сибирским не уступят. Все правильно, никакой мистики. Мы с отцом в тайге такого собственными глазами видели, да и многие наши деревенские… Годов до тридцатых их в тайге не то чтобы кишмя кишело, но обитало немало. Это потом пошли стройки-лесоповалы, и они ушли, я так полагаю, на север, в места необжитые. И точно, никакой мистики. Это не леший и не черт, просто животное такое, хоть и очень умное — ну да медведь с росомахой тоже не дураки… К чему это я? Животное. Здоровенный такой дядя, весь в шерсти, и рожа, довольно-таки обезьянья, сплошь заросла диким волосом, такая, что не только красотка — ни одна баба не польстится. Да и говорить они не умеют, достоверно известно, и в жизни я не слышал, чтобы они баб уманивали или обижали как-то, случаев не было. Они вообще никого первыми не обижали, если их не трогать, — ну и не было дураков их первыми трогать. Отношение к ним держалось самое спокойное, они, в отличие от прочего зверья, никому никогда вреда не приносили. К чему я клоню? Да к тому, что верю я исключительно в ту разновидность лесного черта, который и не черт вовсе… Что у тебя еще?
— Странно, что Сидорчук вдруг заплутал в трех соснах. Старый лесовик, и вдруг…
— Тоже не ребус, — моментально ответил полковник. — Вот об этом я обстоятельно поговорил с медиками, было время. Объяснение есть. Твой старшина, не забывай, чуть ли не десять дней каждый вечер в корчме бимбер пивком лакировал. Верю, что не увлекался, и тем не менее… Медики уверенно говорили: подобных случаев немало, и они им прекрасно известны. Понимаешь ли, при достаточно долгой, пусть и умеренной, но регулярной выпивке любого может торкнуть хоть и не белая горячка, а кратковременное помутнение сознания. Потом проходит без всяких последствий. Крайне это похоже на то, что с твоим старшиной произошло… Еще что?
— Поведение собак, — сказал я.
Он даже рассмеялся, без малейшей насмешки, искренне, весело:
— Ну, тут уж ответ долго искать не надо. Ты же вроде охотничал?
— Да так, баловался, — сказал я. — Исключительно по птице, раз только на кабана ходили…
— Значит, с медведями дела не имел?
— Не приходилось как-то…
— Вот то-то и оно, сокол мой! — нацелил он на меня указательный палец. — А у меня дед с отцом знатные были медвежатники, да и меня первый раз взяли на берлогу, когда мне шестнадцать стукнуло — аккурат в последний год перед Великой Октябрьской. Ну, тогда не я один по нему стрелял, но лично за мной два медведя числится. Так вот, чтоб ты знал… Только зверовая лайка, как раз и натасканная медведя за «штаны» хватать, попав на его след, преспокойно по нему пойдет, без малейшего страха. А все остальные, попав на медвежий след, будут себя вести в точности так, как ты описывал Ульяшову. В точности. Собачки у нас хорошие, охулки на лапу не положат, но натасканы они исключительно на человека. И нет у меня никаких сомнений, что там крутился медведь. Они ведь тут водятся, насколько я знаю?
— Водятся, — сказал я. — Но гораздо выше, у самых гор, и сюда забредают редко.
Но ведь забредают? Вполне мог забрести и сейчас — тем более что они, вылезши после спячки, худющие и голодные. Вполне мог рыскать возле деревни в надежде чем-то да поживиться, да хотя бы оплошавшей собакой. У нас одного такого мужики застрелили по весне, потому что он с голодухи в овчарню полез, когда еще и не стемнело толком. Медвежий запах — это я тебе скажу, такая штука… Если снова чуть отклониться от главного… Случались, знаешь ли, штукари, выдававшие себя за колдунов выгоды и уважения ради. Вот едет свадьба, прямиком в распахнутые ворота, и вдруг кони встали, шарахнулись, упираются, во двор не идут. «Колдун» стоит тут же и ухмыляется: мол, не позвали меня на свадьбу, вот я и изладил, в следующий раз зовите заранее, да на почетное место. А это он, хитрован, столбы у ворот заранее медвежьим салом намазал! У лошадей зрение плоховатое, а вот нюх отличный, они почуяли и шарахнулись. Не только колдуны самозваные, но и обычные парни из ухарей порой так шутили. Но редко. Потому что, если свадьба дознается, били крепко. Вот тебе и объяснение. Что-то еще не слава богу?
— Цветы, — сказал я. — Вот как вы их объясните? Ведь мы, слово офицера, их оба с Сулиным слышали. Я не большой знаток психиатрии, но вроде бы двум людям одновременно одни и те же галлюцинации привидеться или услышаться никак не могут. Дело сугубо индивидуальное…
— Цветы, цветы… — барабанил он пальцами по коленке. — Верю я, что вы все это слышали, оба вместе. И не допускаю даже мысли, что вы, сговорившись, меня разыграть решили — прекрасно понимаете, что не время и не место. Да и в спокойное время, в спокойном месте не стали бы начальство разыгрывать, не курсанты сопливые. Цветы… Ладно, согласен, что это самое темное местечко во всей этой истории. Однако само по себе это никак не доказывает реального существования лесного черта. И нет доказательств, что это вообще с ним как-то связано. То, что подарил их именно Факир, ничего еще не доказывает. — Он помолчал. — Ты знаешь, твой капрал-мистик прав в одном: в глуши порой и в самом деле случается всякое. Не лезущее в обычные рамки. Сугубо между нами… Не только отец с дедом, но и наши мужики, и я сам видели в тайге кое-что такое… не лезущее. Но лично я, в отличие от стариков, уверен на все сто: никакая это не чертовщина, а попросту неизвестное пока что науке, непризнанное ею явление природы. Некий природный феномен. Ну не докопалась еще наука до разгадки! Кстати, она очень многое далеко не сразу признавала — те же метеориты вспомнить, да мало ли случаев… Кстати, в «лесных людей» она тоже пока что не верит, хотя они есть. Говорил я с одним ученым еще до войны, как раз на их тему. Он мне так и отрезал: пока, мол, этот ваш лесной человек не попадет нам в руки живым или мертвым, пока мы его не исследуем со всей скрупулезностью, не признаем. А он не такой дурак, чтобы им в руки попадаться… В общем, запишем ваши цветочки в разряд неизвестных пока что науке феноменов природы. Тем более что опровергающих такую точку зрения фактов у тебя наверняка нет? Ну вот видишь… Нехай себе проходит как загадка. Загадка природы. Их до сих пор хватает. Так оно выйдет материалистичнее, что ли…
Меня так и подмывало спросить: а что же он в тайге видел своими глазами? Не лезшее в рамки? Но крепко я подозревал, что не расскажет…
— Вот так, — сказал полковник. — Ну что, сокол, сбил я тебя с этой паршивой, откровенно говоря, позиции? «Не знаю, что и думать». Или как?
Собрав все свое скудное лицедейское мастерство, и сделал вид, будто чуть призадумался, потом сказал медленно:
— Пожалуй что сбили, товарищ полковник…
Отчаянно кривил душой: на самом деле с моей позиции он меня изрядно потеснил, но полностью не сбил, краешек позиции я все же удерживал. Краешек… Где-то на обочине сознания прочно угнездилось прежнее «не знаю, что и думать».
Крутых так и впился в меня пытливым взглядом, но, видимо, сыграл я хорошо — он определенно поверил, что полностью поставил мне мозги на место. Ухмыльнулся удовлетворенно:
— Ну вот, порой вовремя проведенная профилактическая беседа с людьми чудеса делает… Держи хвост пистолетом, не лезь в мистику, и все обойдется. А Факира твоего поляки накроют, не могут не накрыть. И если нас к тому времени не передислоцируют— что вряд ли, не будут они месяц копаться — я с ним, паскудой, лично побеседую… Ну что, все обговорили вроде? Теперь можно и пообедать? Вообще-то несолидно начальнику у подчиненных их пайком харчиться, но, я так понимаю, у вас найдется что-то… внештатное, не из казенного довольствия?
— Так точно, — сказал я. — Суп сегодня с зайчатиной, а к каше найдется и ветчина, и колбаса домашняя. Самогон мы, согласно вашей инструкции, тоже берем, иначе получилось бы подозрительно — что это за унтера, которые каждый вечер бимбер в корчме попивают, но в уплату за керосин и соль его не берут? Не бывает в жизни таких унтеров. Но, опять-таки согласно инструкции, выливаем ночью до капельки. А вот съестного хватает.
Он даже причмокнул:
— Супец с зайчатиной, говоришь? Ветчина с домашней колбаской? Кучеряво живете. Выгодное это все же, выходит, дело — казенным имуществом спекулировать среди местного населения… Ладно, веди к супцу и прочему.
Когда он уехал, снова подступили скука и безделье. И я, как уже не раз, сидел у палаточного окошка, смотрел на дорогу. Довольно быстро отметил: у Мазуров кое-что изменилось. Понаблюдав еще с полчаса, понял, что именно.
Они больше не отпускали девушек и женщин в одиночку, не то что раньше. Всякий раз, шла ли мазовшанка пешком или ехала в повозке, рядом обязательно шагал хмурый мужик или парень. У парочки сзади торчали из-под домотканых пиджаков топорища, а у одного парня, местного ухаря на вид, правый карман очень уж многозначительно и знакомо оттопыривался — ну да, война в эти места не заглянула, но пистолетик и тут раздобыть, сдается мне, не особенно и трудно, скажем, в повяте, на тамошнем базаре, из-под полы, да в особенности если еще на золотой песочек… Чем только на базарах во время войны ни торговали из-под полы…
Вот, значит, как. Быстренько они сориентировались и приняли меры, хотя и непонятно пока, откуда узнали, Сидорчук с Томшиком ни за что не проговорились бы. Ну мало ли как. У Мазуры та натура…
А еще через полчасика меня словно бес попутал. По всем правилам оставил за себя Сулина, как старшего по званию, взял «виллис» и поехал в деревню, благо запрещавших бы это инструкций не было. Поехал отыскать Конрада и потолковать кое о чем, если согласится. Нет, я ни во что мистическое по-прежнему не верил, да и паршивая, по выражению полковника, позиция «не знаю, что и думать» понесла значительный урон. Просто… Просто-напросто розыскник и должен был отработать все источники, даже такие, как Конрад. Так я себя, по крайней мере, убеждал…
Корчму, где каждый вечер сиживали наши, я, по их рассказу, нашел легко. Время было еще раннее для выпивки, но за столами уже наливались четыре человека, судя по облику и замашкам, записные местные пьянчуги. Корчмарь, сразу видно, продувная бестия, как его и описывали наши, ко мне прямо-таки разлетелся. Чуть поскучнел, узнавши, что мне не нужно ни обеда, ни выпивки, но быстренько растолковал, как найти домишко Конрада. Я туда прямиком и поехал. Пару раз попадались шагавшие с деловым видом польские розыскники, но всякий раз ограничивалось взаимным отданием чести — ну, понятно, у них своих забот по горло, а мне их спрашивать и не о чем…
О Конраде, как обо всех заметных в деревне персонах (от старосты до самых искусных браконьеров) наши успели кое-что разузнать. В том числе и вызывавшее к нему определенную симпатию оказалось, он не поляк, а чистокровный немец (дед с бабкой и мать с отцом по каким-то своим причинам обосновались в этой глухомани еще до создания империи, когда здесь была не она, а Пруссия). Тем не менее он, когда пришли немцы, не записался в фольксдойче, хотя имел к тому все основания. Автоматически стал бы полноправным гражданином Рейха, что в оккупацию несло немалые выгоды, — но вот не захотел. Был в его биографии и такой интересный момент: он, оказалось, не в местной четырехклассной школе учился, а закончил полноценную гимназию, даже не в повяте, где ее не имелось, а в воеводстве. И после того, да еще отслужив обязательную военную службу при кайзере, вернулся в деревню, где безвылазно и обитал до старости. Жил с огорода, с курятника, но главным образом зарабатывал тем, что лечил травами. Круг пациентов у него был обширный, ездили даже из довольно отдаленных деревенек и хуторов, так что шарлатаном он наверняка не был: крестьяне — народ прижимистый, и зря выкладывать денежки, да не один раз, не станут. Забавно, но те же самые люди, что у него лечились и исправно платили, в то же время считали его кем-то вроде деревенского дурачка или по меньшей мере блаженного. То ли какие-то его высказывания их на это толкнули, то ли своим практичным мужицким умом не могли взять в толк, как такое может быть: чтобы челочек, единственный на всю округу, закончивший воеводскую гимназию, не стал делать карьеру в городе, а вернулся сюда на всю оставшуюся жизнь. Откровенно говоря, у меня самого такое не вполне в голове укладывалось…
Я без труда нашел его избу. Вот он, немаленький огород, окруженный хлипким плетнем, вот он, курятник — он вместе с изрядным куском земли отгорожен проволочной сеткой, и там разгуливают куры, каких я уже видывал в Польше, — побольше наших деревенских и как-то даже посолиднее. И вот что интересно: яблоньки, в отличие от тех, что я видел на других здешних подворьях, не укутаны внизу так, чтобы зимой оголодавшие зайцы их не обгрызли, а курятник, в отличие опять-таки от других, сколочен тяп-ляп, с изрядными щелями меж досками — а ведь тут хватает лисиц, без зазрения совести шаривших по курятникам во все времена года, и в иные щели лиса протиснется запросто…
Едва я остановил машину у невысокой калитки, он показался на пороге — в точности таким описывали, седой как лунь, усы вислые, длинные, совершенно не на немецкий, на чисто польский манер, лицо в морщинах. И взгляд какой-то… глубокий что ли. Не бывает таких глаз ни у деревенски дурачков, ни у «блаженненьких», как розыскник говорю…
Я вошел во двор, козырнул, представился. Он спокойно, неторопливо кивнул, потом спросил:
— Что привело в мой скромный домик пана капитана?
Речь у него была правильная, не совсем деревенская, и, как оказалось позже, в ней гораздо меньше словечек из местного говора, хотя они все же присутствовали, — ну конечно, он здесь родился и прожил почти всю жизнь, ни у кого не получилось бы в таких условиях полностью избавиться от местного диалекта.
Я сказал, чувствуя себя чуточку неловко:
— Хотелось бы поговорить, пан Конрад, если вы не против. Совершенно частным образом, ничего официального…
Он спокойно посторонился:
— Прошу вас.
Вошел следом за мной в небольшие чистенькие сени, провел в комнату, явно служившую, как у нас в старину говорили, горницей. Бедновато, но очень чисто — а ведь он бездетный вдовец, неужели сам управляется? Шкаф, явно сделанный еще при кайзере, стол, покрытый домотканой скатертью с узорами («Интересно, а кто ему стирает? — подумал я машинально. — Или и тут сам управляется?»), два столь же старых, но крепких на вид стула. Икон не видно — ну да, он же, по агентурным данным, не католик, а лютеранин, лютеране икон не держат. И семейных фотографий не видно, хотя поляки их обычно вешают, что в городе, что в деревне, — ну, может, так у немцев заведено, в немецких домах я еще не бывал. Большой, тоже явно старый, писанный красками портрет Бисмарка на стене — видел и раньше его портреты в энциклопедиях и сразу опознал. А в углу предмет меблировки, совершенно нетипичный для здешних мест — высокая этажерка из темного дерева с изрядным количеством книг. Есть сравнительно новые, то есть довоенные (кто бы при немцах разрешил печатать книги на польском?), есть постарше, хватает и вовсе уж старинных: толстенные тома в потертых, потрескавшихся переплетах из натуральной кожи, без тисненых на корешках названий. Я такие уже видел в Польше. На столе большая медная пепельница с окурками самокруток — ага, и в комнате присутствует табачный дух, уже легче, значит, и я смогу подымить вволю…