А потом припомнил и ту, местную:
В какой-то момент меня бросило-таки на койку — но не отключило, как я надеялся. Словно бы дуть протрезвел, несмотря на количество к тому времени выпитого. И мерещилась мне в алкогольном полусне всякая чушь. То появлялась Катя, в той же распоясанной гимнастерке, с косой на плече, ничуть не унылая, присаживалась на край койки и заботливо так, ласково просила за нее не беспокоиться и не мотать себе нервы, мол, у нее все хорошо — и перстень этот чертов у нее на руке посверкивал… То объявлялся Борута, вставал возле меня и душевно просил не считать его такой уж сволочью, он, мол, берет только тех, у кого сердце пусто, свободно от любви и полно тоски, так что с ним ей будет только лучше… Исчезали, потом возвращались, снова твердили о том же, пусть и не слово в слово, спели мне даже на два голоса:
А может быть, это я себе под нос пел — прекрасно понимал, что они мне только чудятся в алкогольном дурмане. В конце концов все же провалился в каменный сон без сновидений и уж тем более кошмаров.
Назавтра я уже не нарезался, скорее уж тихонько похмелялся по глоточку, курил без продыху и песен сам себе уже не пел. Нужно было помаленьку приводить себя в порядок: по неписаному правилу после «вольных» следовало явиться к начальству в самом свежем виде, без малейшего запашка, Боже упаси, в это утро уже не опохмеляясь. Так я и поступил, благо и на этот счет опыт был богатый, и следовало поступать, как надлежит, не дал бы мне Крутых скидку на некоторую необычность операции…
Прежде всего, он сообщил, что всех наших фигурантов забрала Москва — и майора, и трех абверовцев, и немца-радиста, и даже планериста. Работу по делу считать законченной, все группы расформировываются.
Подробностей он не приводил, но человеку понимающему все было понятно и так: теперь, получив такой улов, Москва намерена продолжать игру сама, но уже, похоже, в масштабах, выходящих за рамки одного нашего фронта. Иначе бы их оставили нам. Не думаю, чтобы понадобилось много времени для склонения абверовцев к сотрудничеству — у нас это получалось получше, чем у Дон Жуана, склонявшего красоток к постелям. Только, я вас душевно умоляю, не надо снова про «пытки в застенках». Кулаком еще можно выбить, какую-то конкретную разовую информацию, а вот склонение к долгому сотрудничеству, повторяю, требует совсем других методов, чисто психологических, давно и хорошо разработанных. К тому же время и обстановка благоприятствовали: уже многим из немцев, кто не был зашоренным фанатиком, стало приходить и голову, что хваленому «тысячелетнему» Рейху приходит аллес капут.
На нас уже через неделю просыпались награды. Судя по оперативности, с какой я прежде и не сталкивался, вывод напрашивался один: Верховный дал указание наградить всех участников операции. Его указания полагалось исполнять немедленно. Вот и выполнили, я так полагаю, в сжатые сроки…
Я получил «Александра Невского». Остальные офицеры, в том числе и Ружицкий — кто «Боевое Красное», кто «Красную Звезду», Сидорчуку дали «Славу» первой степени (вторая и третья у него уже имелись), Томшику — «Славу» третьей. Бойцы, включая двух поваров, получили «За боевые заслуги». Не обошли и другие группы, работавшие на своих участках. У полковника Крутых на груди появился новехонький орден Ленина — но есть сильные подозрения, что он был и не особенно рад.
Своя специфика, понимаете ли. Орден Ленина в армии не то чтобы недолюбливали, но относились нему с некоторым холодком. С одной стороны — высший орден СССР, с другой — награда, так сказать, двойного назначения. Ею часто награждали и гражданских — и передовиков производства, «знатных», как тогда говорили, машинистов, ткачих, чабанов, и актеров, и поэта Михалкова за детские стихи.
Ничего не имею против поэта Михалкова, стихи его я читал и детям, и внукам — а уж к передовикам производства следовало относиться тем более со всем уважением, без них и армия воевать не смогла бы, труженики тыла необходимы. Тут другое: боевому заслуженному офицеру носить на груди тот же орден, что есть и у знатного чабана… Не унизительно, но все равно, как-то не то…
Тогда я эту мысль высказать не решился бы, а вот сегодня уже можно… Сталин многое не побоялся позаимствовать у царских времен, и погоны, и шашки у железнодорожной милиции, и «министерства» вместо «наркоматов», и еще разное, вплоть до раздельного обучения мальчиков и девочек. А вот с наградами не все продумал, старую систему не ввел. При царе, да простят меня за легонькую крамолу, наградная система была устроена пограмотнее. За гражданские заслуги — орден. За военные — тот же самый орден, но непременно с мечами. Даже если офицера отправляли в отставку без права ношения формы, любой, глянув бы на его награды, моментально определил бы, что получены они именно за военные заслуги. Ничто не мешало добавить к орденам Ленина или «Знак почета», скажем, не мечи, а скрещенные сабельки — для военных. Не додумался никто…
Как раз когда мы малость обмывали ордена, пришла информация, лично мне чуть подпортившая настроение. Поляки отозвали своих розыскников. Винить их не в чем: они скрупулезно и добросовестно отработали каждую деревушку, каждый хутор в том самом круге диаметром километров двадцать, а кое-где и вышли за его пределы — но нигде не обнаружили следов Факира. И Катю, описанную со всем прилежанием, никто не видел. Кстати, она единственная и осталась без награды, потому что пропала без вести. Посмертные награждения — практика распространенная, но вот пропавших без вести в жизни не награждали…
А еще через несколько дней фронт резко пошел вперед, а следом и мы, как же иначе. Работы для нас моментально стало выше головы — мы чистили тылы от «Верфольфа». Знаете, что это была за гоп-компания? Хорошо… Вот только у нас, уж и не знаю отчего, о «Вервольфе» принято писать с иронией: дескать, бегали по лесам и темным углам мальчишки-фанатики из «Гитлерюгенда», не умевшие толком держать винтовку.
Таких бы писарчуков на наше место… Попадались и мальчишки — но редко. «Вервольф» ставили несколько серьезных немецких учреждений, имевших прямое отношение к разведке и контрразведке, отправляли туда эсэсовских и партийных функционеров, но немало было и фронтовиков, как правило, прошедших именно восточный фронт. Так что враг был серьезный: поджоги, взрывы, убийства, даже порой обстреливали наши военные комендатуры и пускали поезда под откос. Сотрудничали с АК и УПА. Порой, суки, использовали наш же партизанский опыт: скажем, мальчишки, старики и девушки в роли разведчиков, информаторов, исполнителей разных поручений. Так что хлестались с ними всерьез, до начала сорок шестого, и потерь у нас хватало. Армия после Победы имела полное право расслабиться, а вот мы воевали, как все прежние годы…
Другое дело, что не было массовости — счет им шел на сотни, а не на тысячи. Между тем перед вступлением наших войск на территорию Германии и многие толковые люди, и сам Верховный всерьез опасались, что наши там столкнутся именно что с массовым партизанским движением. По приказу Верховного был разработан обстоятельный и толковый план мероприятий по противодействию как раз массовому движению.
Никак нельзя назвать это глупостью или блажью. Наши учитывали не только советский опыт — Польша и Югославия, Франция и Италия, Греция и Словакия. Вспомнили, как в самой Германии обстояло некогда: у них в некоторых государствах после вторжения Наполеона было довольно крепкое подпольно-партизанское движение. Был и Фемгерихт, этакая помесь контрразведки с трибуналом. Выражаясь современными терминами, выявляли пособников оккупантов и вызывали ночью на суд, где приговором сплошь и рядом была высшая мера.
Причем предупреждали заранее, но в бега пускались немногие: знали, что в покое не оставят, под землей найдут.
Но массового движения мы не встретили — что нам хлопот ничуть не убавило и погибших не вернуло…
Конца я не застал, правда, гонял их до начала августа. И понемногу происшедшее в той лесной глуши начало помаленьку уходить из памяти. В нашем деле еще и важно уметь забывать, неважно, странную ту историю в мазурских чащобах или обычную операцию. Если держать в голове всё — голова, чего доброго, лопнет… Нельзя сказать, чтобы забывали совсем, — но очень многое уходило в самые дальние закоулки памяти и уже не вспоминалось. Вот и теперь мазурская история начала было уходить в те самые закоулки-закутки, как не раз прежде, и я надеялся, что ей там и почивать вечным сном.
А судьба рассудила так, что получилось вовсе даже наоборот…
Так вот, в конце августа немало наших ребят вдруг получили предписания о переводе на Дальний Восток — и с армейскими офицерами стало происходить то же самое. Мы моментально сообразили что к чему — для этого вовсе не требовалось быть такими уж прорицателями. Просто люди с военным опытом прекрасно понимали: рано или поздно разберутся и с Японией, с которой союзники давненько уж воевали. Был, конечно, Договор о ненападении — но подобные договоры столько раз перечеркивали в одностороннем порядке… Нельзя было оставлять у наших границ недобитого врага, союзника Рейха. Японцы, кстати, несмотря на упомянутый договор, всю войну нам пакостили по мелочам. И обстрелы территории нашей случались, и провокаций хватало. Видели такой фильм — «Приказ: огня не отрывать»? Ну вот. В жизни, как рассказывали служившие там, именно так и выглядело. Захватывали наши торговые суда, а порой и происходило их торпедирование «неизвестными подводными лодками». Одним словом, никто у нас тогда не сомневался, что вскорости придет черед Японии — которая к тому же вовсю воевала с нашими китайскими партизанами.
Меня тоже потянуло на Дальний Восток. Дело было не в мальчишеской жажде экзотики (хотя капелька таковой, каюсь, присутствовала). Скорее уж, хотелось себя проверить в совершенно других условиях. Пожалуй, это главный мотив.
И отправился я к Крутых позондировать почву, выяснить нехитрыми намеками, нельзя ли и мне на Дальний Восток. Однако получилось так, что я и рта не успел раскрыть, успел лишь спросить но уставу: «Разрешите войти?» Полковник, оживившись, сообщил, что я заглянул как нельзя более кстати, что он сам собирался меня вызывать. Что на меня уже есть предписание отправиться к новому месту службы, вот только не на Дальний Восток, а в Польшу, советником УБ — Управления безопасности при польском МВД. По его словам, решал не он, а вышестоящее начальство: мол, польский знаю неплохо, как и тамошнюю обстановку, некоторый опыт по взаимодействию с польскими коллегами имеется. Идеальная кандидатура, решило начальство. Так что — сутки на сборы, сдачу дел, билет и зубы — и на поезд…
Ну что же, в армии, как известно, приказы не обсуждаются.
Сдача дел много времени не отняла, я как-никак не начальник, лицо подчиненное. Просто-напросто часа два рассказывал своему преемнику о кое-каких наших наработках. А сборы отняли и того меньше времени — барахлишком я не оброс, все уместилось в один, не особенно и большой чемодан. Выставил ребятам «отвальную» и поздним вечером сел в поезд. Опасался только одного: что меня запихнут на какую-нибудь чисто кабинетную должность шуршать бумагами — а такое совершенно не в моем характере.
Зря опасался. По прибытии выяснилось, что меня распределили, и точно, в МВД, но не в УБ, а в КБВ — другой, новый, только что сформированный. Аббревиатура та же, а расшифровывается иначе — корпус внутренней безопасности, аналог наших войск НКВД, в первую очередь занимавшийся борьбой с подпольем. Кабинет мне и в самом деле выделили, но бывал я там редко, выходил на акции, натаскивал новичков. Наших советников, и не только в МВД, оказалось гораздо больше, чем в других занятых нами странах, — учитывая историю и национальную специфику, ничего удивительного. Пусть это и звучит чуточку цинично, но за поляками нужен был особый пригляд… Иные, чисто кабинетные мои коллеги порой жаловались втихомолку меж своих, за рюмочкой, что отношение к ним поляков не то чтобы откровенно враждебное, но сплошь и рядом отстраненное — холодная корректность от сих и до сих, и не более того, пся крев…
У меня сложилось совершенно иначе. Нормальные были отношения, с некоторыми я даже подружился — не сказать, что стали «сердечными друзьями», но все же… Наверняка все дело было в том, что общался главным образом с такими же розыскниками, как сам, а это, знаете ли, если называть вещи своими именами, каста. Без оглядки на историю и национальную специфику. Они быстро убедились, что я в деле за чужими спинами не прячусь, ремесло знаю неплохо. И приняли.
Доводилось бывать и на Возвращенных Землях — так у поляков в обиходе именовались территории, отошедшие им от Германии по Ялтинским соглашениям. Там имелась своя специфика, все структуры власти, и гражданской, и военной, и прочей приходилось, по сути, создавать на голом месте. И долго наводить порядок. Есть такой польский фильм «Закон и кулак», не видели? Ну, если будет случай, обязательно посмотрите, там очень точно показана тогдашняя обстановка — американский Дикий Запад, да и только…
Забегая вперед, скажу: так уж карта легла, что в Польше мне пришлось пробыть до весны пятьдесят третьего. За это время вырос до полковника — нашего, а соответственно, и польского. Заработал два польских крестика, Виртути Милитари и Крест Грюнвальда, пусть оба и самой низшей степени, но ордена чисто боевые. В сорок седьмом году там же и женился — не на польке, конечно, нам такое было прямо запрещено. Зашел как-то в наше официальное представительство МГБ, встретил там новую вольнонаемную машинистку, москвичку — и, как говорится, искра проскочила. Буквально за два месяца дошло до регистрации, о чем мы с ней до сих пор нисколечко не жалеем. По этой причине вместо прежней «кавалерки», то есть холостяцкой однокомнатной квартирки, получил, как поляки говорят, М-2, то есть двухкомнатную, в том же самом доме для сотрудников КБВ. В сорок восьмом сын родился.
Не скажу, что я так уж особенно тосковал по Родине — так, в меру. Возвращаться мне, собственно, было некуда и не к кому — сам я туляк, в свое время бои за Тулу шли ожесточеннейшие, немцы даже прорвались на окраины, хоть дальше их и не пропустили. Соответственно, бомбежки были лютые — и однажды бомба не из малых легла аккурат в наш домик. Родители и младшая сестренка на этот раз не успели укрыться в вырытой во дворе щели. От домика только воронка осталась. Мне соседи потом написали, добрые наши знакомые, у них был номер моей тогдашней полевой почты.
Так что остался я один-одинешенек, ни кола, ни двора. К тому же — с семнадцати лет в военной форме — это тоже влияло. В общем, нельзя сказать, чтобы я в Польше особенно уж тосковал — вдобавок ко всему некогда было. Вот только многие новости доходили с большим запозданием: я, к примеру, в сорок седьмом только через четыре месяца узнал, что Крутых, к тому времени уже генерал-майор, погиб в Закарпатье. Несомненно, крутил какую-то очередную операцию: сам он ехал тогда в погонах подполковника медицинской службы, все, кто был с ним в «доджике — три четверти» — пятеро оперативников и шофер — тоже носили узенькие погоны мед службы. Так и осталось неизвестным, то ли была наводка, то ли «трезубы» устроили засаду на первых попавшихся. По машине с двух сторон резанули из трех ручников, немецких, как быстро определили по гильзам, — и всех семерых убили вмиг. Вот тут я погоревал и при первой возможности выпил стакан за помин души — толковый был розыскник, хороший начальник…
Но я не о личном. Вышло так, что, вопреки ожиданиям, мне пришлось оказаться в той самой мазурской глухомани. Нет, не по службе. В сорок шестом я случайно узнал, что Ружицкий так там и остался, его назначили начальником как раз создававшегося повятового управления УБ. Позвонил при случае, с тех пор, хоть и не особенно часто, но перезванивались. А в августе наступил очередной отпуск. Вот что было хорошее на польской службе — ежегодные отпуска. За войну я и забывать стал, что они бывают…