***
Всю первую половину дня я навожу порядок в зимнем саду.
Пересаживаю розы из-под задавивших их пышным цветом георгинов, урезаю секатором бойкие плети дикого винограда. Долго думаю, нужны ли маки в одной клумбе с рудбекией, но в результате решаю, что корни их слишком тесно переплелись, да и плотный ковер клевера пострадает при разделении. Потом проверяю температуру и уровень влажности, обхожу весь зал, осматривая систему полива. Садовник, которого я нанял в начале прошлого года, до сих пор исправно следит за поддержанием порядка. Арсеньевичу где-то под семьдесят, и он так же, как и я, с трепетной любовью относится к растениям. Поэтому сад встречает меня терпким запахом удобрений и прелой земли, сладким дурманом лилий-однодневок и тончайшим шлейфом любимой маминой парижской лаванды.
— Ну что, Саша, доволен работой? — бодро спрашивает Арсеньевич. Он улыбается, а глаза, утонувшие в жестких складках морщин, лукаво поблескивают. — Ты как коршун все кружишь-кружишь по саду. Нашел, где я напортачил?
Он спрашивает это весело, но мне становится немного стыдно за пристальный осмотр. Все-таки, Арсеньевич в мое отсутствие с боем отстоял зимний сад у отца, который в отместку за мои выходки хотел спалить здесь каждый росток.
— Нет, вы чудесно справились, — честно отвечаю и достаю бумажник, отсчитывая несколько купюр.
— Это ты, хозяин, убери, — Арсеньевич неодобрительно хмурится. — Ты мне уже на карточку деньги начислил, ничего сверху мне не надо.
Я настойчиво пытаюсь всунуть ему хотя бы двести долларов, но он отстраняет мою руку, резко разворачивается и хромает в сторону выхода. Странный старик. Пока аппетиты нашей прислуги множатся с каждым месяцем, Арсеньевич молча работает за сущие гроши и отказывается от любых премий. Помню, пытался зачислить ему анонимно деньги за сверхурочные, так на следующий же день обнаружил всю сумму наличкой в конверте под дверью.
Возвращаюсь к рудбекии, которая слепо тычется рыжими цветками в стену и морозит лепестки о ее стеклянную панель.
Спустя час, когда за окнами уже сгущаются сумерки, и сад переходит на мягкое искусственное освещение, заходит Громов. Он неловко протискивается между пихтой и мраморным краем фонтана и замирает прямо надо мной, салютуя папкой, что держит в руке.
— Досье на твоего подопечного, как ты просил.
Я вздыхаю. Мое уединение среди статичных спокойных растений вновь нарушает суетный внешний мир, который бесцеремонно врывается, когда его не ждешь, напоминая о себе звонками, сообщениями, даже чертовым Громовым, чье бесстрастное лицо мне опротивело уже за жалкие семь секунд. Его крупный римский нос и полные губы, немигающие карие глаза, которые пристально уставились на меня, приглаженные длинные волосы. Дыхание с резким запахом мятной жвачки, напряженная поза. Сейчас мне ненавистно в нем все, потому что он нарушил мой покой.
Мечтаю о том, чтобы он поскорее съебал.
— Подозреваю, у инвалидов не самая интересная жизнь, — произношу с легким раздражением, надеясь, что Громов не станет читать вслух. Но он отрицательно качает головой:
— Ты удивишься.
Втыкаю совок в мягкую податливую землю и поднимаюсь, отряхивая руки. Что ж, придется ознакомиться.
— Ты его уже видел вчера, — напоминает Громов, листая свои бумажки. — Никиту этого.
— Новенький? — пытаюсь припомнить хотя бы внешность, но все, что запечатлелось в памяти — он сидел рядом с Виктором, и они весь урок рубились в морской бой. Так себе интеллектуальное развлечение. — И что же в нем должно меня привлечь?
Звучит слегка двусмысленно. Громов, похоже, улавливает это в самой интонации, потому что на мгновение поднимает на меня колючий взгляд. Да, Дима, когда-то нас с тобой связывало нечто большее, чем просто начальственно-подчинительные отношения, но совсем не обязательно каждый раз унижаться, напоминая о себе и своих чувствах.
Ненависть к Громову во мне поднимается сразу на несколько пунктов.
— До аварии он был баскетболистом, — взгляд Димы вновь опускается на бумажки. Его голос звучит по-прежнему равнодушно. — Пользовался популярностью, медали собирал, даже по городу.
— Как интересно.
Я зеваю, но не наигранно. Просто разница во времени с Америкой, препирательства с отцом и мелкая работа по саду меня порядком вымотали.
— Тебя заинтересует то, как он стал инвалидом, — только теперь я замечаю, что взгляд Димы не движется по строкам. Он не читает, просто отводит глаза, не решаясь их поднять. И это странным образом заставляет меня напрячься. — Он попал в аварию. Машину, в которой он ехал, два года назад сбила твоя мать.
Сердце невольно екает.
Тот страшный день, врезавшийся мне в память, вновь кадрами мелькает на обратной стороне машинально опустившихся век. Моя мать, маленькое солнышко, улыбчивая жизнерадостная женщина, которую отец вывел из себя очередной заебистой ссорой, впервые напилась до беспамятства и вылетела на своей ауди на встречку, протаранив три машины, и вместе с грузовиком слетела в овраг. Это показывали по новостям целую неделю, количество жертв — умерших и просто раненых — превысило три десятка. Поэтому я почти не удивлен совпадением. В такую статистику попасть несложно.
Задуматься меня заставляет другое. Я столько раз прокручивал в голове сцену аварии, представляя ее, судорожно размышляя, кто из участников стал последней шестеренкой механизма, выбросившей машину матери с шоссе. Кто-то неудачно вывернул руль, или кто-то отвлек водителя нечаянным разговором. Кто-то копался в пакете с едой из фастфуда, глядя на дорогу лишь краем глаза, или кто-то вдавил педаль газа, врезавшись в мамину тачку так, что у нее не осталось и шанса удержаться на мокрой от дождя дороге. Кто-то слушал музыку и оказался застигнут врасплох тем, что ремень безопасности врезался в грудь. Кем был этот Никита?
— Оба его родителя погибли, а у него отказали ноги. Теперь живет со старшим братом, — заканчивает Громов на той же отстраненно равнодушной ноте. Я медленно киваю.
Значит, Никита стал одной из последних ошибок матери. Сардоническим напоминанием для меня, что и она не была безгрешной. Мне уже невыносимо думать об этом инвалиде, уже ломит кости от желания никогда больше его не видеть.
— Никита Воскресенский не знает, что это была твоя мать, — говорит Громов тихо, замечая что-то недоброе в моем взгляде. Конечно, два года назад отец приложил к этому делу руку. Заплатил нужным людям, договорился с одним из высокопоставленных друзей, избавился от документации, сделал так, чтобы не прошло ни одно из заявлений родственников жертв аварии. У отца есть выгодные связи в городе. — Послушай, Алик…
Я морщусь, отворачиваясь лишь затем, чтобы не видеть сочувствия в его взгляде.
— Оставь папку в холле и можешь идти.
— Да я же просто…
— Дим, съеби, пожалуйста, — вкладываю в голос толику вежливой настойчивости, но этого и не требуется. Громов безупречно срабатывает на собственное имя в моем исполнении. Смущенно бормочет «конечно, как хочешь» и идет к выходу, только и слышно, как шуршит гравий под его тяжелыми шагами.
Я вздыхаю, силясь прогнать все ненужные мысли.
И возвращаюсь к рудбекии.
***
Как ни странно, во мне не находится желания пренебречь приказом отца быть хорошим мальчиком. Даже приезжаю в школу я не на мотоцикле, а на хонде с личным водителем. Отсылаю подоспевшего Ромашку принести мне стаканчик капучино из кафетерия, здороваюсь с охраной в холле. Лениво плетусь по школьному коридору с сумкой наперевес, все только провожают настороженными взглядами.
Шушукаются за спиной, оглядываются, даже ненавязчиво обходят стороной.
— Бу! — поддавшись внезапному порыву, негромко рявкаю на первоклашку. Он вздрагивает всем тельцем, сжимает в кулачках лямки рюкзака и с невразумительным писком уносится прочь.
Даже детей малых мною пугают. Смешно.
В лифте качусь вместе с Виктором Лебедевым. Мелкая сошка, сын инженера у Романова-старшего, а ведет себя так, будто всех здесь знает как облупленных, и мы его чем-то до глубины души обидели. Когда он видит меня, его веснушчатое лицо сразу каменеет, широкие губы растягиваются в презрительной усмешке.
Мне до настойчивого зуда хочется повторить недавнее «бу», но я сегодня хороший мальчик. Сдерживаюсь, становясь у панели с кнопками, избавляя Виктора от непосредственной близости.
— Где там твой дружок? — спрашиваю, вспоминая, что Никита у меня теперь вроде как под шефством.
— С девушкой со своей, — цедит Виктор, складывая руки на груди. Нифига себе, этот безногий уже кого-то сцапал.
— Что за девушка? — пытаюсь поддержать светский разговор.
— Тебе какое дело? — вскидывается Виктор, но под моим прищуром вроде как вспоминает, кто из нас кто, и тихо буркает: — Ульяна.
Дочурка генерального директора местной компании по грузоперевозкам. Да, хороший пирожок себе Воскресенский с полки взял. А логистика вообще больная тема в моей семье. У отца давние терки на почве бизнеса с отцом Ульяны Климовой.
— Как интересно.
Виктор смотрит на меня в упор, словно хочет сказать что-то, но не решается. Помню, классе в первом, еще до всего, я пытался с ним подружиться. Тогда не было ни Громова, ни Ромашки, ни отцовских дел, которые неминуемо коснулись меня уже в четырнадцать, а к грядущим восемнадцати и вовсе впутали по самое не балуй. Прежние детские обиды и недопонимание кажутся такими мелкими и забавными по сравнению с тем, что рознит нас сейчас. Если бы тогда Виктор наплевал на гордость среднего класса, мы могли бы не ехать теперь демонстративно порознь. Были бы в одной лодке.
Лебедев молча выходит, когда лифт останавливается.
Вот и все наше общение.
***
Перед началом урока я прошу Ромашку постоять в дверях кабинета и никого не пускать. Его внушительная фигура закрывает собой весь проем, поэтому от окна я даже не вижу лиц тех, кто пытается зайти и оставить сумки. Пока набираю рабочий номер отца, слышу, как Карина недовольным голосом пытается выяснить, почему ей нельзя зайти и повторить параграф в тишине кабинета. Ромашка односложно бурчит «Алик по телефону разговаривает», и Карина тут же успокаивается и уходит, не вставив ни слова поперек.
— Милославский, слушаю, — спустя несколько гудков резко отвечает отец. Его сухой деловой тон так сильно отличается от вчерашнего срывающегося голоса, что я вновь невольно восхищаюсь тому, как чертовски хорошо он разделяет семейные и рабочие дела.
— Прости, — решаю начать со смиренного покаяния. Стоит показать, что и я умею легко отходить в случае необходимости. — Вчера был в плохом настроении.
Отец молчит.
Значит, готов выслушать.
Негромко рассказываю про Никиту, у которого я назначен куратором, о его отношениях с Ульяной. Отец прекрасно понимает, что Воскресенскому мне придется уделять теперь немало личного времени, таскать его на мероприятия, даже к себе домой, когда начнется пора выполнения совместных проектов. А это означает, что Никита может ненароком услышать вещи, не предназначенные для его ушей. А уж тем более — ушей Ульяны и ее отца.
— Ульяна Климова это нехорошо, — замечает отец. Я слышу, как у него заливается трелью офисный телефон. — Ты не можешь просто уговорить этого Никиту ее бросить, чтобы не возникало лишних проблем?
Отец делает едва уловимое ударение на слове «уговорить», и я невольно фыркаю. Сомневаюсь, что безногого впечатлит, если я попытаюсь ему заплатить или стану ненавязчиво угрожать.
— Отец, в школе так никто не делает, — вздыхаю, оглядываясь на Громова, которого Ромашка пропускает внутрь. Эти двое смотрят друг на друга с плохо скрываемым презрением, тут же отворачиваясь — один к доске, другой в сторону коридора. Ни время, ни общие дела их отцов, ни даже их преданность мне не вытравили из Димы и Жени жгучей взаимной неприязни. — Ты ведь хотел, чтобы я не высовывался. А подкуп инвалидов не самый мудрый шаг для того, кто собирается вести себя тихо до конца учебного года.
Отец вполголоса велит секретарше взять пресловутый офисный телефон и вновь тяжело дышит мне в трубку, что-то прикидывая в уме.
— Хорошо, — наконец говорит он. — Я пришлю договор о неразглашении, поставлю условия так, что Никите этому придется держать рот на замке. Без угроз, мягко и по-взрослому. Пусть подпишет в двух экземплярах, один возьмет себе, другой мне привезешь. Попроси Диму, чтобы поднялся на этаж администрации и распечатал. Сброшу ему на почту.
Я вздыхаю с нескрываемым облегчением.
Как же вольно дышится, когда нет необходимости платить или вгонять в ужас вкрадчивыми угрозами и обещаниями разрушить жизнь по кирпичику. Кем бы ни был Никита Воскресенский, в глубине души я чувствую, что после аварии обязан ему хотя бы душевным спокойствием. Если он будет смирно себя вести, то и я не буду строить из себя последнего ублюдка.
По крайней мере, когда у меня есть выбор, я предпочитаю быть нормальным.
А сейчас он есть.
— Спасибо, — даю отмашку Романову, чтобы запускал всех в класс.
Звенит звонок, и я нажимаю на отбой.
========== 2. Неплохие парни ==========
На уроке вместо того, чтобы искать синтаксические ошибки в предложенном тексте, исподволь наблюдаю за Никитой. Инвалид как инвалид, разве что по пиджаку, плотно сидящему на расправленных широких плечах, видно, что не хлюпик, а бывший спортсмен. Темные волосы, темно-серые безучастно глядящие глаза — их цвет я замечаю, когда он оборачивается, чтобы достать из школьной сумки ластик, и как бы невзначай смотрит на меня пару секунд.
Тоже присматривается.
— Где жрать сегодня будем? — спрашивает Ромашка, наклоняясь ко мне через проход, когда Ольга Михайловна открывает свежий номер «Форбс», утыкая в него свой орлиный клюв, и забывает о нас на несколько блаженных минут.
— Ромашка, ты, может, и жрешь, а мы изволим кушать, — язвительно отзывается Антон слева от меня. Я удивленно поворачиваюсь к Васильеву, ставящему подбородок на скрещенные на парте руки. И когда он только с Громовым местами успел поменяться?
Антон смотрит на доску с невозмутимым прищуром и не спешит выгружать из сумки тетрадь и письменные принадлежности. На нем тщательно отутюженный форменный пиджак и белоснежная рубашка, даже русые волосы в кои-то веки уложены в некое подобие прически. Ни дать ни взять примерный ученик. Судя по тому, что бланка с заданием у него нет, Антон только что незаметно прошмыгнул в класс и уже успел вытряхнуть Громова на парту вперед.
Вполне в его стиле.
— Думал, ты завтра прилетишь, — говорю вместо приветствия, пожимая протянутую ладонь. На самом деле я безумно рад, что мне не придется прозябать в этом унылом отшибе цивилизации только с Громовым и Ромашкой. Все-таки Васильев, он — друг детства, рядом с ним и расслабиться можно, и поделиться личным.
Антон покрылся бронзовым загаром, пока жарился на израильских пляжах, поэтому теперь его белозубая улыбка выделяется на фоне темного лица, ослепляя почти неприличной радостью. Я невольно ухмыляюсь в ответ.
— Да вот, решил осчастливить вас своей персоной, — без лишней скромности заявляет Антон и резко дергает рукав моей рубашки, разглядывая только-только затянувшийся шрам. Улыбка на его лице не тускнеет, но я вижу мимолетную тень недовольства в его зеленых глазах. — Что, потрепало тебя коренное население Америки, мой Колумб?
— С мотоцикла слетел неудачно.
Поскорее одергиваю рукав рубашки, замечая, что Громов поворачивается в нашу сторону и откладывает уже доделанный бланк на край стола.
Антон сощуривается:
— Надо было с тобой лететь в Чикаго и за тобой приглядывать. Не повесили бы на тебя сейчас инвалида новенького, будь я рядом.
Когда он успел все разнюхать? Верно, недаром он — сын аудитора. Автоматически проверять все и вся у Антона в крови.
— Ты мне кто, нянька, идиот? — бормочу невнятно, ловя первый настороженный взгляд Ольги Михайловны поверх журнала. Чтобы не смущать ее своим откровенным бездельем, с серьезным видом изучаю свой бланк, вижу две пропущенные запятые и отмечаю их карандашом.
— Ты как с лучшим другом разговариваешь? — театрально возмущается Антон. Он прижимает ладони ко рту и корчит такую рожу, что во мне впервые за последние пару месяцев просыпается жгучее желание по-мальчишески звонко рассмеяться.