— Тебе кто-нибудь нравится сейчас? — выпаливает Ульяна, почему-то отклоняясь глубже в тень. Я вижу из-под поверхности письменного стола только нижнюю часть ее лица, хитро улыбающиеся губы и их напряженные уголки.
Голубые глаза Гришки удивленно распахиваются, а Вик громогласно хохочет, так что трясутся его плечи, и ехидно комментирует со знанием дела:
— Девчонки.
У меня вопрос такой бурной реакции не вызывает, только легкое недоумение. Нравится? В смысле, как девушка? В голове немедленно формируется догадка о Каринке, которая могла подбить Ульяну на допрос с пристрастием.
— Ну… — я дергаю за завязку своей толстовки и задумчиво хмурюсь. В прошлой школе я как-то встречался с девушкой из параллели. Нас неожиданно, сальными шуточками и намеками в кругу общих друзей, свел мой бывший приятель, и я, ведомый волнующей новизной, сперва был даже этому рад. Но длинноногая красивая брюнетка с головой, забитой только косметикой, модными журналами и мечтами о жизни в Париже, она быстро наскучила, и мы с ней превратились в блеклое школьное клише — баскетболист и королева класса. Когда она настояла на том, чтобы перейти на новый уровень, я уже не чувствовал ничего, кроме естественного возбуждения, вызванного тесным контактом тел в ее кровати и дерганным бестолковым — для обоих это было впервые — ерзаньем под одеялом. Через месяц, когда уже я ей наскучил, меня бросили. — Не знаю.
Я смотрю на Гришку, который отвернулся к окну, пытаясь скрыть румянец жгучего смущения на щеках, и неуверенно говорю:
— Наверное, нет.
Виктор смотрит на меня со странным многозначительным прищуром, а Ульяна смещается чуть ближе, шурша валяющимися под столом черновиками по физике. Я буквально чувствую, как в комнате, спустя час веселой болтовни и нашего непринужденного гогота, повисает неловкая тишина.
— Совсем-совсем? — ульянин голос звучит неестественно тихо по сравнению с тем, каким я привык его слышать. Она откашливается, наклоняясь к свету, а потом добавляет уже веселее с ухмылкой на губах: — Даже я?
Виктор вдруг дергается, приподнимаясь на локтях, и, пока я замираю, сбитый с толку подобным вопросом, оглядывается на Гришку и делает ему страшные глаза.
— Слушай. Пойдем, покурить выйдем? — Вик поднимается на ноги, подлетает к нему и поднимает чуть ли не за ворот вязаного свитера. Гришка трясет головой в знак согласия, краснеет еще больше и неловко оступается, задевая дверцу шкафа: зеркало в ее расшатанной рамке мелодично брякает. — Давно уже хочу.
И тогда до меня доходит.
Я бы не назвал себя тормозом, но сейчас, когда Вик и Гришка выходят в коридор, захлопывая за собой дверь, я понимаю, что иногда бью рекорды в медлительности мыслительного процесса.
Ульяна выбирается из-под стола, поправляя светлые волосы. Я все еще считаю, что ее прическа идеальна, и она зря каждый раз тянется заправить непослушно выбивающуюся из-за уха прядь.
В горле у меня пересыхает, а сердце екает, будто я узнаю о чьей-то симпатии в первый раз в жизни. Но сейчас все иначе, верно? Я колясочник, который только встать сможет спасибо, если лет через семь. Я уже не тот парень из школьной сборной, который на переменах находится в центре самой оживленной веселой компании. С кем уж точно кто-то из девчонок в тайне хотел бы встречаться.
И осознание того, что Ульяна смотрит и, очевидно, с самого начала смотрела на меня, не обращая внимания на факт парализованных ног, претит мне и одновременно сбивает с толку, вызывает чувство легкой волнительной тошноты и отзывается приятным томлением в грудной клетке.
— Так и не ответишь? — Ульяна на четвереньках подбирается ближе, и озорно сверкающие глаза с лучистыми морщинками веселья в уголках оказываются совсем близко, как и ее запах — яблочных духов, такой ненавязчивый девичий аромат. — Неужели, — она театрально ужасается. — Я все-таки страшная?
Я смеюсь над выражением ее лица. Если Ульяна и была смущена минутой назад, то теперь она все та же веселая умеющая непринужденно рассмеяться над собственной неловкостью девчонка. Которая определенно не может не нравиться.
«Так оно и происходит, верно? В один момент, легко и быстро».
— Ты набиваешься на комплимент, — замечаю я, расплываясь в дурацкой самоуверенной ухмылке.
— Зато ты все еще думаешь, что выглядишь мило, когда вот так улыбаешься! — не остается в долгу Ульяна. Я вижу, что мы соприкасаемся коленями и чувствую ее теплый смешок.
— Ты меня тогда обманула, в спортзале, — заявляю, отталкиваясь одной рукой от кровати, чтобы потянуться ближе, а другую кладу ей на затылок. Мои пальцы запутываются в мягких локонах. Зеленые глаза напротив искрятся весельем. — И сейчас обманываешь. На тебя ведь действует.
Мне хватает незначительного наклона вперед, чтобы ее поцеловать. Наши губы соприкасаются очень мягко и трепетно, Ульяна тянется ближе, чтобы облокотиться ладонями о край кровати и удобнее склонить голову — целуется она явно круче моей бывшей и единственной до настоящего момента девушки. Я думаю о том, как это непривычно, целоваться в своей спальне, в нескольких метрах от вертящегося на кухне брата, который с ума бы сошел, узнай, чем я сейчас занимаюсь. Думаю о том, что поцелуй этот теплый и нежный, каким и должен, наверное, быть. А больше ни о чем не думаю, расслабляясь от чувства легкой будоражащей радости и довольства, поднимающихся внутри.
У ульяниного гигиенического бальзама шоколадный вкус, и я, совершенно это не контролируя, провожу языком по ее сладкой верхней губе.
Пустой желудок сводит, и в животе у меня утробно урчит.
Ну, вот так всегда. Спасибо за неловкость, глупый мешок мышц.
Ульяна отстраняется и прыскает, утыкаясь лбом мне в плечо. Наши грудные клетки поднимаются в унисон, я чувствую ее гулкий смех чуть ли не всем телом.
— Надо уже начать эту пиццу, — ехидно бормочет Ульяна.
— Хорошая идея… Но, Уль, — я чувствую, как она улыбается мне в шею, широко улыбаюсь сам и на всякий случай уточняю, силясь не рассмеяться: — Если ты об этом подумала, я честно не собирался тебя есть.
***
Перед первым уроком в понедельник кто-то включает телевизор, и его мерное бурчание создает шумовую завесу, сквозь которую я не слышу, о чем Карина шепчется у доски с Дублем. Но, судя по ее недовольному лицу и угрюмым взглядам, то и дело обращающимся в нашу сторону, явно обо мне. И явно не в позитивном ключе.
— Куда смотрим? — спрашивает Ульяна, присаживаясь на край моей парты. Ее плиссированная юбка сегодня лимонно-желтого цвета, и я на мгновение задумываюсь, не сшили ли ее на заказ? По крайней мере, не видел ни у одной девчонки формы такого смелого цвета.
— На Каринку, вестимо, — Вик кладет на стол несколько учебников и устраивает на них подбородок, щурясь, как довольный кот. После того, как они с Гришкой в субботу вернулись в комнату, полчаса проторчав неизвестно где, он только и делал, что многозначительно улыбался и что-то ворковал сладким голоском Ульяне на ухо. — Она сейчас дырку в Нике проделает. Извелась вся.
— Она мне заявила, что мы больше не подруги, — фыркает Ульяна, болтая ногами. Мыски ее туфель задевают висящий на крючке через проход портфель Громова, но я подозреваю, что остающиеся от этого пыльные полосы доставляют Уле эстетическое удовольствие. — Если бы Никита стал встречаться с Каринкой, я бы не стала отказываться от нашей с ней дружбы так легко. Парни не стоят этих ссор.
— Вот это ничего себе, — закатываю глаза, откидываясь на спинку коляски. Карина, к счастью, в этот момент демонстративно берет вяло сопротивляющегося Дубля под локоть и ведет прочь из кабинета, судя по всему, желая оставить меня один на один с чувством вины. Которого нет. — Я бы в любом случае не стал с ней встречаться. Карина просто любит игрушки. Новые игрушки, которые отличаются от уже приевшихся богатых и прямоходящих.
Вик широко зевает:
— Вот. Теперь и ты поднабрался опыта, юный падаван.
Назойливой трелью врывается в класс через распахнутую дверь эхо второго звонка, и Ульяна соскакивает с парты. У ее класса урок будет этажом выше, поэтому она быстро меня целует, оставляя вкус своего шоколадного бальзама, и, весело подмигнув — «не парься» — убегает в сторону лифтов.
Я облизываю губы, размышляя над тем, чем принципиально отличаются обычные поцелуи от поцелуев с языком. Вторые слюнявее, но вроде как ощущений вызывают гораздо больше. В том числе там, где не надо бы, когда ты в школе и у тебя намечается сдвоенная алгебра.
— Герой-любовник, ты спустишься к нам, смертным, на землю? — Виктор само ехидство. Его глаза сверкают из-под полуопущенных светлых ресниц бесноватым огнем. Он так воодушевлен зачатками романтики между нами с Ульяной, что не может спокойно просидеть пять минут без расспросов и шуточек.
— Я с тобой, — отзываюсь, закатывая глаза, и буркаю, недовольный тем, что меня отвлекли от приятных мыслей: — Любимый.
— Какая фамильярность! — Вик пихает меня под бок, я не остаюсь в долгу, и у нас занимается неуклюжая потасовка. Борьба, с какой стороны ни взгляни, выходит нечестной: у Вика острые локти, от которых остаются здоровенные синяки под ребрами.
В класс возвращаются Карина и Дубль, на их лицах, даже на обычно меланхоличном Дубля, написано какое-то нездоровое волнение, поэтому я останавливаю Вика, кивая в сторону двери:
— Чего это они?
Вик перестает пихаться и супится, сдвигая брови к переносице.
— Алик даже Каринку с ее проблемами заткнет. Явился.
Я не отрываю взгляда он двери. Все сторонние мысли тут же вылетают из головы, шутливая беззаботность сменяется ожиданием с примесью невольного нервозного волнения.
Сначала в класс стремительно влетает Ромашка, за ним решительным широким шагом — Громов, но у пустующего учительского места оба замедляются и, переглянувшись, в нерешительности останавливаются, чтобы уступить дорогу.
Алик, высокий худощавый блондин, заходит в класс как-то навытяжку, но, если бы у других такая осанка и решительный разворот плеч смотрелись бы неестественно прямо, то при взгляде на него не возникает ощущения неправдоподобности. Он не сует руки в карманы форменных брюк, не придерживает ими школьную сумку и не складывает на груди. Идет между парт медленно, с ленцой, не глядя ни на Ромашку, ни на Громова, ни на одноклассников — уставившись в окно, будто в помещении никого, только праздно воркующий телевизор, включенный на канале новостей.
У него очень выразительные черты лица: ярко очерченные высокие скулы, ровный разлет бровей — на полтона темнее самих волос. Чувственные губы, ровный нос, небольшая ямка под нижней губой. Серые глаза, но не как у меня, темные, а почти прозрачные. И взгляд исподлобья, самое в нем примечательное, мрачный полный отрешенной задумчивости взгляд, словно говорящий собеседнику: Алик одновременно и здесь, и где-то глубоко в своих мыслях, как если бы он был слишком недоволен тем, что происходит вокруг, чтобы постоянно осознанно присутствовать в настоящем.
Есть ли в этом человеке хоть в половину от той агрессии и пылкой несдержанной ярости, которую ему приписывают? Потому что, глядя на Александра Милославского, я вижу бесконечно усталого человека, в напряжении бредущего к последней парте и едва заметно кривящегося при любой попытке Громова к нему обратиться.
«Оставь меня».
«Притворись, будто меня здесь нет».
Вот, что сквозит в каждом его движении.
Но Вик наклоняется к моему плечу и тихо шепчет, чтобы не услышал зависающий в игрушках айфона Триплет:
— Не обманывайся.
========== 2. Алик ==========
Мечты становятся планами,
Потом душевными ранами.
Сильнодействующие, быстро губящие
Большие планы на будущее.
(Смысловые галлюцинации “Большие планы”)
***
— Ты не посмеешь, — произносит отец бесцветным голосом, по-прежнему стоя ко мне вполоборота. Бледный профиль в скудном освещении пасмурного неба, краешек которого виднеется в окне, кажется вырезанным из сероватой слюды. Носогубная складка, углубившаяся из-за скривившей лицо презрительной мины. Сведенные к переносице брови. Сжатая до гуляющих под кожей желваков челюсть. — Я запрещаю тебе. Ты позоришь меня своими выходками. Если я узнаю, что отчисление из американского кампуса тебя ничему не научило…
Такой надменный. Такой жалкий в попытке вновь обозначить свою давно отвергнутую власть.
Я молчу. Нет никакого смысла в пустых препирательствах — смысл есть только в прямом неподчинении. Двигаюсь по направлению к двери, невнятно хмыкнув «еще бы», но отец резко, будто предвидел это, шагает наперерез, цепко схватив меня за предплечье.
Занятный способ демонстрации силы. В других обстоятельствах я бы даже посмеялся над тем, во что превратились мы с отцом.
— Отпусти, — в тоне ни на грамм раздражения или бестолкового юношеского гонора. Только нечеловеческая усталость. Взрослею я, что ли, в самом деле? Поднимаю взгляд так медленно и нехотя, будто мне вовсе наплевать на жгучую боль, пронзившую то место, где зияет расчертивший руку от запястья до локтя уродливый незаживающий шрам, оставшийся от падения с мотоцикла. Рана, которая даже сейчас, неделю спустя, сочится теплой кровью и марает рубашку.
Отец со смесью удивления и отвращения глядит на собственные судорожно сжавшиеся на моей руке пальцы, рукав под которыми становится грязного красного цвета.
— Ты мерзок, Александр, — почти рычит он, отталкивая от себя мою руку. Я тускло усмехаюсь, одергивая липкий рукав и касаясь рваного края раны, выглядывающего из-под манжеты. Больно, но отрезвляюще. Я ощущаю уже знакомую приятную дрожь в груди и пьянящее предчувствие живости, холодящее загривок.
Отец не может требовать от меня прекратить. Приказ остановиться сродни приказу перестать дышать.
— Ты насквозь пропах табаком и потом, — бросает отец, отворачиваясь, но не спеша двигаться с места. Есть что-то отчаянное в его нежелании отступаться от своего, в его озлобленном бессилии и попытке держать меня, как цепного пса, у ноги. Чтобы создавать видимость ускользнувшего сквозь пальцы «раньше».
Я кривлюсь. С меня уж точно хватит. Порыв неконтролируемого раздражения встает поперек глотки, мешая ровно дышать.
— Я насквозь пропах этой дырой, — окидываю выразительным взглядом скрюченную напряженную фигуру отца и смотрю в упор в блеклые серые глаза, в которых не осталось эмоций живее гнева и животной тоски. Я бросаю с издевкой: — Склеп имени моей матушки.
Ни один мускул на лице отца не дергается, но приглушенный рык, едва не сорвавшийся с его губ, и застывшие в уголках глаз злые слезы не могут обмануть. Я думаю с убежденностью, продиктованной презрением к жалкой тени, в которую превратился отец, что никогда не позволю себе так унизиться. Любовь и привязанность делает из людей рабов эмоций и опутывающих их сердце чувств.
Никогда. Я не окажусь настолько зависимым от кого-то. Бред, фальшь, херово внушение, засевшее занозой в лимбической системе головного мозга.
— Когда ты уже перестанешь цепляться за нее? — продолжаю я ровно, не собираясь проявлять чуткость и понимание. Меня такому не учили. Я делаю еще шаг по направлению к отцу и безжалостно произношу, упиваясь слабостью, которую тот не в силах сейчас скрывать: — Мне тоже не хватает ее. Но я выпускаю эту боль. Вот так, — вытягиваю руки перед собой и сжимаю ладони в кулаки, демонстрируя сбитые костяшки с запекшейся коркой крови. Отец неприязненно дергает подбородком в сторону, и я улыбаюсь, почти по-настоящему. — Что, не нравится, отец? Попробуй хоть раз, — я скалюсь и почти смеюсь, хрипло и с надрывом. — Ударь меня, сбей меня нахер с ног! Покажи, что ты не бесхребетный слабак, покажи, что в тебе осталась хоть толика чувства, задевающего так глубоко, что хочется взорваться.
Слова, нечаянно, но так точно описавшие меня самого. Это близкое к забвению состояние эйфории и блаженной механической злости.
Отец смотрит в окно, на накативший со стороны горизонта каскад грозовых массивных туч и ровный частокол кипарисов парковой территории особняка. А потом шепотом произносит, едва шевеля губами:
— Ты стал монстром.
— Быть может, я должен извиниться? — грудь колет мимолетное сожаление, тотчас сменяясь угрюмой усталостью. — Но разве ты когда-нибудь извинялся, — обхожу отца, преодолеваю последние метры до двери и замираю на пороге, — за то, что вырастил меня таким?