– Мой мальчик никогда не станет воздушным гимнастом. И пусть шипят эти ненавистные змеи. Как же они будут шипеть и бросаться, но Панчинелло никогда не станет воздушным гимнастом!
Очередной раскат грома потряс стены больницы, а напряжение в электрической сети резко упало, лампы заметно потускнели.
Когда в комнате потемнело, Руди мог в этом поклясться, кончик сигареты Бизо, которую тот держал в правой руке, ярко вспыхнул, словно кто-то невидимый поднес ее к губам и жадно затянулся.
И Руди подумал, пусть поклясться в этом он не решился бы, что увидел, как глаза Бизо сверкнули красным. Разумеется, это не мог быть внутренний свет, в них лишь отразилось… что-то.
Когда же эхо громового раската стихло, а лампы обрели прежнюю яркость, Руди поднялся со стула.
Он лишь недавно вернулся в комнату ожидания, еще не получил известий о состоянии жены, но ему совершенно не хотелось находиться в компании Конрада Бизо при третьем скачке напряжения в электропроводке. Уж лучше вернуться в палату интенсивной терапии, пусть ничего хорошего там ему сообщить не могли.
Прибыв туда и обнаружив двух медсестер у кровати отца, Руди испугался худшего. Он знал, что отец умирает, тем не менее горло у него перехватило, а на глазах выступили слезы.
К своему изумлению, он увидел, что Джозеф приподнялся на кровати, вцепившись руками в оградительные поручни, и повторяет предсказания, которые уже успел сообщить одной из медсестер. «Двадцать дюймов… восемь фунтов и десять унций… десять сорок шесть вечера… синдактилия…»
Заметив сына, Джозеф сел, и одна из медсестер приподняла часть кровати у изголовья, чтобы поддержать ему спину.
К нему вернулся не только дар речи, но и контроль над парализованной после инсульта половиной тела. Он схватился за правую руку Руди, крепко, даже причинив боль, сжал.
Изумленный столь резкими переменами в состоянии отца, Руди поначалу решил, что произошло чудо, и тот выздоровел. А потом понял, в чем дело: умирающий человек прилагал отчаянные усилия, чтобы сообщить что-то крайне важное.
Кожа на лице Джозефа обтянула кости, словно смерть «съела» все, что находилось между ними. Глаза стали огромными. И в них, когда он смотрел на сына, застыл страх.
– Пять дней, – хрипло прошептал Джозеф. – Пять ужасных дней.
– Успокойся, папа. Тебе нельзя волноваться, – предупредил Руди, но, взглянув на кардиомонитор, увидел, что сердце отца бьется учащенно, но ровно.
Одна из медсестер поспешила за врачом. Вторая отступила от кровати, но держалась поблизости, готовая тут же прийти на помощь, если пациенту вдруг станет хуже.
Облизав пересохшие губы, Джозеф изрек пятое предсказание: «Джеймс. Ему дадут имя Джеймс, но никто не будет называть Джеймс… или Джим. Все будут звать его Джимми».
Слова отца удивили Руди. Он и Мэдди решили назвать мальчика Джеймс. А девочку – Дженнифер, но ни с кем не обсуждали свой выбор.
Джозеф не мог этого знать. Однако знал.
А Джозеф продолжил, и по голосу чувствовалось, что он торопится, боится, что не успеет: «Пять дней. Ты должен предупредить его. Пять ужасных дней».
– Успокойся, папа, – повторил Руди. – У тебя все образуется.
Его отец, и без того белый, как ломоть отрезанного хлеба, побледнел еще больше, став белее муки в мерной чашке.
– Не образуется. Я умираю.
– Ты не умираешь. Посмотри на себя. Ты говоришь. Паралича как не бывало. Ты…
– Умираю, – настаивал Джозеф, хриплый голос стал громче. На висках запульсировали вены, монитор зафиксировал увеличение частоты сердцебиений. – Пять дат. Запиши их. Запиши сейчас. СЕЙЧАС!
В замешательстве, опасаясь, что попытка спорить с отцом может привести ко второму инсульту, Руди поспешил выполнить просьбу отца.
Ручку взял у медсестры. Бумаги у нее не было, и она не позволила воспользоваться картой пациента, которая висела на изножии кровати.
Из бумажника Руди достал контрамарку в цирк, где выступал Бизо: чистая оборотная поверхность могла заменить страницу блокнота.
Контрамарку Руди получил неделю тому назад от Хью Фостера, полицейского Сноу-Виллидж. Они дружили с детства.
Хью, как и Руди, хотел стать кондитером. Но природа не дала ему соответствующих способностей. Об его оладьи люди ломали зубы. А вкус лимонных тортов оставлял желать лучшего.
Полицейская служба приносила не только жалованье, но и «борзых щенков» – контрамарки в заезжий цирк и коробки с патронами от различных производителей. Этими патронами он делился с Руди, получая взамен пирожные, не портившие аппетита, а еще – пироги и штрудели, не вызывающие рвотного рефлекса.
На одной стороне контрамарки надпись «Бесплатно» окружали черные и красные изображения слонов и львов. Размерами, три на пять дюймов, контрамарка не отличалась от карточек, которые используются в библиотечных каталогах.
Руди положил контрамарку на бумажник, чистой стороной к себе, приготовился записывать. Под шум барабанящего по оконному стеклу дождя, схватившись за ограждающие поручни, Джозеф назвал первую дату: «Тысяча девятьсот девяносто четвертый год. Пятнадцатое сентября. Четверг. Запиши».
Стоя рядом с кроватью, Руди записал четким, ровным почерком, каким записывал рецепты: «15 СЕНТ. 1994. ЧЕТВ.».
Широко раскрытыми глазами, словно кролик, загипнотизированный удавом, Джозеф уставился в какую-то точку, расположенную высоко на стене. Но видел, похоже, не только стену, но и что-то более значимое. Будущее.
– Предупреди его, – прохрипел умирающий старик. – Ради бога, предупреди его.
– Предупредить кого? – в недоумении переспросил Руди.
– Джимми. Своего сына, Джимми, моего внука.
– Он еще не родился.
– Ждать осталось недолго. Две минуты. Предупреди его. Девятьсот девяносто восьмой. Девятнадцатое января. Понедельник.
Завороженный окаменевшим лицом отца, Руди застыл, не касаясь ручкой бумаги.
– ЗАПИШИ! – прорычал Джозеф. В крике пересохшие губы так разошлись, что нижняя треснула. Алая струйка крови потекла по подбородку.
– Девятьсот девяносто восьмой, – пробормотал Руди, записывая.
– Девятнадцатое января, – хрипя, повторил старик. – Понедельник. Ужасный день.
– Почему?
– Ужасный, ужасный.
– Что в нем будет ужасного? – продолжал любопытствовать Руди.
– Две тысячи второй. Двадцать третье декабря. Снова понедельник.
– Папа, все это так странно, – Руди говорил, записывая третью дату. – Я не пронимаю.
Джозеф по-прежнему крепко держался за хромированные поручни, с двух сторон ограждающие кровать. Внезапно тряхнул их с такой нечеловеческой силой, что они с диким скрежетом едва не вырвались их гнезд.
Медсестра рванулась к кровати, с тем чтобы успокоить пациента, но ярость и ужас, которые перекосили его бледное лицо, заставили ее остановиться. А после очередного громового раската, когда пыль посыпалась со звукоизолирующих плиток потолка, она отступила на шаг, возможно подумав, что и гром – дело рук Джозефа.
– ЗАПИШИ! – потребовал он.
– Записал, записал, – заверил отца Руди. – 23 декабря 2002 года, снова понедельник.
– Две тысячи третий год, – продолжил Джозеф. – Двадцать шестое ноября. Среда. Перед Днем благодарения.
Записав четвертую дату на оборотной стороне контрамарки, Руди посмотрел на отца и увидел, что выражение его лица и глаз изменилось. Ярость ушла, остался только ужас.
– Бедный Джимми, бедный Руди, – прошептал Джозеф со слезами на глазах.
– Папа?
– Бедный, бедный Руди. Бедный Джимми. Где Руди?
– Я – Руди, папа. Я здесь, рядом с тобой.
Джозеф моргнул, снова моргнул, сбрасывая с ресниц слезы, вызванные охватившим его чувством. Каким именно, установить так и не удалось. Некоторые говорили, что изумлением. Другие утверждали, что такова естественная реакция на увиденное чудо.
Но Руди хватило нескольких мгновений, чтобы понять, что это не удивление, не изумление, а благоговейный трепет. Перед кем-то великим и неведомым.
А голос Джозефа упал до едва слышного шепота: «Две тысячи пятый».
Он все смотрел в некую реальность, что открылась ему там, где другие видели только голую стену. И в эту реальность, похоже, он верил ничуть не меньше, чем в мир, в котором прожил пятьдесят семь лет.
Дрожащей рукой, но по-прежнему разборчиво, Руди записал год и теперь ждал продолжения.
– Ах, – выдохнул Джозеф, словно ему только что открылся какой-то важный секрет.
– Папа?
– Не то, не то, – пробормотал Джозеф.
– Папа, что не то?
Любопытство заставило медсестру вновь приблизиться к кровати.
В палату вошел врач.
– Что здесь происходит?
– Не доверяй клоуну, – выдохнул Джозеф.
Врач переменился в лице, предположив, что пациент только что усомнился в его профессиональной компетентности.
Наклонившись над кроватью, пытаясь переключить отца с невидимого для всех, кроме него, на реальность, Руди спросил: «Папа, откуда ты знаешь о клоуне?»
– Шестнадцатое апреля, – сказал Джозеф.
– Откуда ты знаешь о клоуне?
– ЗАПИШИ! – проорал отец, после того как гром вновь расколол небеса.
И когда врач подходил к кровати с другой стороны, Руди добавил в строку с «2005 г.» на оборотной стороне контрамарки «16 АПРЕЛЯ». А потом и «СУББОТА», едва отец произнес это слово.
Врач взял Джозефа за подбородок и развернул голову к себе, чтобы лучше видеть глаза пациента.
– Он не тот, за кого себя выдает, – сказал Джозеф, не врачу, а своему сыну.
– Кто не тот? – переспросил Руди.
– Он не тот.
– Кто не тот?
– Хватит, Джозеф, – отчеканил врач. – Вы прекрасно меня знаете. Я – доктор Пикетт.
– Ох, трагедия, – в голосе Джозефа слышалась такая печаль, словно он был не кондитером, а актером-трагиком в пьесе Шекспира.
– Какая трагедия? – обеспокоился Руди.
Достав офтальмоскоп из кармана белого халата, доктор Пикетт не согласился с пациентом: «Нет тут никакой трагедии. Наоборот, налицо значительное улучшение».
Вырвав подбородок из пальцев врача, Джозеф воскликнул: «Почки!»
– Почки? – ничего не понимая, переспросил Руди.
– Почему почки должны быть таким важным органом? – пожелал знать Джозеф. – Это же абсурд, полнейший абсурд!
Руди почувствовал, что у него упало сердце. Если разум отца на какое-то время и прояснился, то теперь он снова начал заговариваться.
Вновь ухватившись за подбородок пациента, врач включил офтальмоскоп и направил луч в правый глаз Джозефа.
А в следующее мгновение, будто луч был иглой, а жизнь Джозефа Тока – воздушным шариком, пациент шумно выдохнул и упал на подушку, мертвый.
Его попытались вернуть к жизни, благо больница располагала первоклассным оборудованием, но все попытки реанимации потерпели неудачу. Джозеф ушел в мир иной.
* * *
А я, Джеймс Генри Ток, прибыл в этот мир. Время в свидетельстве о смерти моего деда совпало со временем в моем свидетельстве о рождении: 22:46.
Потрясенный случившимся, Руди Ток остался у кровати отца. Он не забыл про жену, но горе обездвижило его.
Десятью минутами позже медсестра сообщила ему, что роды у Мэдди прошли с осложнениями, и он должен немедленно идти к ней.
Встревоженный перспективой одновременно с отцом потерять и жену, Руди пулей вылетел из палаты интенсивной терапии.
Как он говорит, коридоры нашей скромной окружной больницы превратились в белый лабиринт, и он дважды сворачивал не в ту сторону. Не в силах дожидаться лифта, он скатился по лестнице с четвертого на первый этаж, прежде чем вспомнил, что родильное отделение находится на третьем.
Отец прибыл в комнату ожидания в тот самый момент, когда Конрад Бизо застрелил врача, принимавшего роды у его жены.
На мгновение он подумал, что Бизо стреляет из шутовского пистолета, заряженного капсулами с красными чернилами. Но врач упал на пол по-настоящему, и воздух наполнился запахом крови.
Бизо повернулся к отцу и поднял пистолет.
Несмотря на мятую шляпу-пирожок, короткие рукава пиджака, полосу клетчатой материи на заднице, белые круги вокруг глаз и румяна на щеках, в этот момент в Конраде Бизо не было ничего клоунского. Он смотрел на Руди глазами дикого кота, не составляло труда представить себе, что за сомкнутыми губами скрываются не человеческие зубы, а тигриные клыки. Похоже, его обуяла жажда убийства.
Отец подумал, что и он сейчас получит пулю, но Бизо процедил: «Прочь с дороги, Руди Ток. С тобой мне делить нечего. Ты – не воздушный гимнаст».
Плечом он распахнул дверь между комнатой ожидания и родильным отделением и захлопнул ее за собой.
Отец опустился на колени рядом с врачом и обнаружил, что тот еще жив. Раненый попытался заговорить, но не мог: кровь клокотала в горле, и он задыхался.
Руди осторожно приподнял голову врача, подложил под спину стопку старых журналов, чтобы раненый мог дышать. Стал звать на помощь, но его крики заглушались ревом грозы и раскатами грома.
Доктор Феррис Макдональд был лечащим врачом Мэдди. Он также занялся и Натали Бизо, когда ту привезли в больницу.
Смертельно раненый, он испытывал скорее недоумение, чем страх. Когда горло освободилось от крови, он смог сказать отцу:
– Она умерла при родах, но моей вины тут нет.
В этот момент отец подумал, что речь идет о Мэдди.
Доктор Макдональд это понял, потому что успел перед смертью сказать:
– Не Мэдди. Жена клоуна. Мэдди… жива. Извини, Руди.
И Феррис Макдональд умер на руках у моего отца.
А едва стих очередной громовой раскат, отец услышал еще один выстрел, раздавшийся за дверью, через которую только что прошел Конрад Бизо.
Мэдди лежала где-то за той дверью… обессиленная трудными родами. И я тоже был за той дверью, младенец, неспособный защитить себя.
Мой отец, тогда еще пекарь, никогда не отличался склонностью к решительным действиям. Не прибавилось у него этой самой решительности и несколько лет спустя, когда его перевели в кондитеры. Среднего роста и веса, он не был слабаком, но не мог похвастаться и недюжинной силой. Он привык к спокойной жизни, без стрессов и катаклизмов, которая, кстати, полностью его устраивала.
Тем не менее страх за жену и сына не вызвал у него истерики, наоборот, заставил действовать хладнокровно и расчетливо. Без оружия, без плана действий, но с внезапно обретенным сердцем льва, он открыл дверь и последовал за Бизо.
И хотя воображение рисовало ему кровавые картины, он и представить себе не мог того, что должно случиться, не мог и предположить, что события той ночи наложат свой отпечаток на последующие тридцать лет жизни, моей и его.
Глава 2
В центральной больнице округа Сноу, войдя в дверь между комнатой ожидания и родильным отделением, человек попадает в короткий коридор, по левую стену которого находится кладовая, а по правую – ванная. Матовые потолочные панели, закрывающие флуоресцентные лампы, белые стены, пол, выложенный белыми керамическими плитками, указывают на то, что здесь поддерживается идеальная чистота и ведется непримиримая борьба с болезнетворными микроорганизмами.
Я тоже побывал в этом отделении, потому что мой ребенок появился на свет божий здесь же, в еще одну незабываемую ночь, когда за окнами вновь разбушевалась непогода.
В ту грозовую ночь 1974 года, когда Ричард Никсон уехал домой в Калифорнию, а Бизо обезумел от ярости, мой отец нашел в коридоре медсестру, застреленную в упор.
Он помнит, как едва не упал на колени, от жалости и отчаяния.
Смерть доктора Макдональда, пусть и ужасная, не поразила отца до глубины души, возможно, потому, что произошло все слишком быстро, слишком внезапно. Но всего через несколько секунд он увидел второй труп, молодой медсестры, в белом халате, с золотыми кудрями, обрамлявшими вдруг ставшее таким серьезным лицо, и только тут окончательно осознал, что долгое время находился бок о бок с маньяком-убийцей.
Он распахнул дверь кладовой, в надежде найти там хоть что-нибудь, похожее на оружие. Но нашел только простыни, бутыли с антисептическим раствором, запертый шкаф с лекарствами…