Когда я приезжаю в дом престарелых, Рут ждет меня в фойе с двумя офицерами полиции. Они достаточно деликатны, чтобы не высказываться по поводу моего наряда.
— Здравствуйте, я Эмили Пратт. Джек Пратт мой дедушка. — Я пожимаю им руки. Я говорю адвокатским голосом; возможно, серьезность тона затмит блестки на моем платье. Мои глаза мгновенно начинают обыскивать фойе в надежде на то, что произошло недоразумение и дедушка Джек сидит здесь где-нибудь и читает книгу. Может быть, они его просто не заметили, как люди иногда не замечают очки на собственном лбу.
— Мы направили две наши патрульные машины в рейд по улицам. Мисс Пратт, я уверен, что мы очень скоро его найдем, — говорит один из полицейских; его рука небрежно лежит на бедре, чуть повыше кобуры с оружием. «Он мог бы пристрелить меня прямо сейчас, — думаю я. — Крутануть пистолет на указательном пальце, как это делают в старых вестернах, и пристрелить меня. Что нужно сделать, чтобы спровоцировать его? Может, заорать, насколько хватит легких?»
— Ты связалась со своим отцом, дорогая? — спрашивает Рут.
— Я оставила ему несколько сообщений по дороге сюда, но потом получила от него голосовую почту. Он может быть уже в пути. По крайней мере, я на это надеюсь. — Я как бы пытаюсь извиниться за то, что я здесь единственный представитель семьи. Я чувствую себя совершенно неадекватно стоящей передо мной задаче.
«Я могу решить эту проблему, — уговариваю я себя. — Ради бога, я училась в Йельской школе права. Всего-навсего пропал восьмидесятилетний старик. Я с этим разберусь».
— О’кей. Что от меня требуется? Может быть, поискать его на улицах? Я должна чем-то заняться. — Мой голос остается уравновешенным. Судя по нему, я держу себя в руках. «С дедушкой Джеком все будет хорошо. Все должно быть хорошо».
— Мэм, я думаю, что вам лучше бы остаться здесь с мисс Вассерштайн. Она предоставила нам недавнее фото, и несколько нянечек вызвались помочь нам. У них есть кое-какие соображения относительно его любимых мест. Не волнуйтесь, как только мы его найдем, я вам сразу же позвоню. — Я обратила внимание на то, что он сказал «когда», а не «если», что меня несколько успокоило. «Они обязательно его найдут».
— У меня есть мобильный. Вы сможете позвонить мне в любой момент, когда я буду в городе, — говорю я и поворачиваюсь, чтобы уйти, но тут Рут берет меня за руку, одновременно мягко и властно.
— Разреши мне пойти с тобой, — просит она и по секундной задержке с ответом догадывается о моих опасениях по поводу того, что из-за нее придется идти медленнее. — Прошу тебя.
— Конечно, да, разумеется.
Мы оставляем двух копов заниматься своей работой, но прежде я внимательно изучаю их. Пистолеты и седеющие волосы придают им вполне компетентный вид.
— Пойдем, дорогая, — говорит Рут, и мы, взявшись под руки, выходим через автоматические двери на улицу. Она ведет меня за собой.
— Что случилось? — спрашиваю я на ходу. Я чувствую себя лучше, начав двигаться, что-то делать, хотя в моем голосе по-прежнему звучит тревога. Рут излагает мне только важные факты с точностью, выработанной за пятьдесят лет работы юристом.
— Когда я зашла к нему в апартаменты сегодня утром, его там не было. Я решила, что он пошел завтракать, поэтому спустилась вниз поискать его, однако здесь его тоже не оказалось. Тогда я начала расспрашивать людей, но его никто не видел. Я попросила нянечек проверить все здание, что и было сделано, хотя и безуспешно. Ну, вот такие дела. — Она похлопывает меня по руке, очень успокаивающе, а не покровительственно; от этого я начинаю так скучать по своей бабушке, своей маме, Эндрю, дедушке Джеку, что мне кажется, словно эта пустота сейчас взорвется во мне. — Он, наверное, вышел и заблудился. Он иногда теряет ориентацию.
— Я знаю. — Я на мгновение переношусь мыслями во вчерашний вечер, но затем возвращаюсь к дедушке Джеку.
Я ищу способ успокоиться, придумываю наилучший сценарий для данной ситуации и не могу ни на чем остановиться. Лучшее объяснение предлагает Рут, — он потерял ориентацию и заблудился, — но оно не ослабляет мою тревогу. Оно означает, что скоро я лишусь дедушки Джека, возможно, постепенно, но неизбежно, и я не уверена, что смогу это перенести. Я не уверена, что переживу утрату и Эндрю, и дедушки Джека в течение одного года.
Выйдя из дома престарелых, мы с Рут сворачиваем налево и идем по нашему с дедушкой обычному маршруту. Мы шагаем с наигранной беззаботностью, как будто это наша обычная субботняя прогулка, и делаем вид, что мы в восторге от проходящего мимо нас карапуза или от щенка, метящего небольшой островок травы. Наши взгляды тем не менее скрещиваются впереди, мечутся из стороны в сторону, останавливаясь на предметах. Мы заглядываем в витрины магазинов и видим там висящее мясо. Свежеиспеченный хлеб. Пирамиды рулонов туалетной бумаги. Дедушки Джека там нет.
Моя спина задеревенела от напряжения, голова болит от того, что мои глаза превратились в лазеры. Я не пропускаю ни одной детали. В мозгу складываются наихудшие сценарии; я ничего не могу с этим поделать. Мы наталкиваемся на его неподвижное тело, отброшенное на обочину, бумажник выпотрошен, а рядом лежит бейсбольная бита. Мы находим его, взъерошенного, испуганного и одинокого, и сначала даже не можем его узнать. Мы больше не увидим дедушку Джека никогда.
Я покупаю для Рут горячий шоколад в кофейном магазинчике. Здесь только один столик и два стула. Пока мы бродим, я испытываю разочарование, частично — из-за того, что дедушки здесь нет, но в большей степени — из-за того, что мне не доверили своего участка поиска.
— Эмили, — говорит она, прерывая мою задумчивость, — как твоя работа?
Я криво улыбаюсь в ответ. Она пытается отвлечь меня, и я благодарна ей за это.
— Работа засасывает.
— Да, я знаю, как это бывает. Много часов, да?
— Да, и развратные партнеры. — Пока мы прочесываем улицы, я рассказываю Рут о моем арканзасском деле, о его несправедливости и о предложении Карла. Я даже описала его расстегнутые боксерские трусы и то, что я в них узрела. Не знаю, зачем я с ней этим делюсь, грязными подробностями и прочими деталями, но есть в ней какая-то теплота, благодаря которой я чувствую, что она может меня понять. Я знаю, что все это представляет меня не в лучшем свете, но меня устраивает, что она видит и это тоже.
— Выходит, ничего не изменилось, — вздыхает она. — Я думала, что мы, женщины, уже прошли через это.
— Да, я тоже. — Мы с ней заглядываем в ломбард, антикварный магазин, аптеку «Райт эйд». Никто здесь не видел дедушку Джека. Где же он, черт побери, может быть?
Рут все время побуждает меня говорить, и я объясняю ей, почему я не хочу жаловаться на Карла в фирму. К моему удивлению, она понимает меня. Джесс, например, не может, до нее не доходит, что это повлечет за собой унижения и, возможно, крах моей карьеры. Джесс считает, что молчание в данном случае — акт малодушия, и, наверное, она права.
— Я думаю, тебе нужно самостоятельно решить, стоит ли тут бороться. Ты сама выбираешь свои сражения в этой жизни, — говорит Рут. — Ты просто должна определиться, чего ты хочешь.
— Я сама не знаю, чего хочу. — «За исключением того, чтобы найти дедушку Джека. Прямо сейчас я хочу только этого».
— Ты еще поймешь. Знаешь, я думаю, что в мое время все было в какой-то степени проще. Мне приходилось вступать в любую схватку. Не существовало другого выбора, для меня, по крайней мере. Ваше поколение, ребята, в какой-то степени похмельное.
— Похмельное поколение? — Я смотрю на свое мятое бальное платье и стаканчик кофе в руке, потом ощупываю растрепавшуюся во время сна прическу.
— Я имею в виду, что это похоже на следующее утро после последней волны женского движения. Энергии на поддержание импульса уже не осталось. Что там у нас сейчас? Постфеминизм? Или постпостфеминизм?
— Я не знаю. Наверное, постфеминизм. — Мы проверяем банк. Длинные проходы между стеллажами сияющего нового супермаркета «Хоул Фудс»[24]. Хотя здоровая пища и не во вкусе моего дедушки, сегодня никакие прогнозы не сбываются. Если понадобится, мы будем искать везде. — Я просто думаю, что это у меня нет энергии. Пожалуйста, не нужно рассматривать меня как типичного представителя чего бы то ни было.
Мне не хочется, чтобы Рут осуждала всех женщин моего поколения только потому, что я не знаю, как поступить.
— Я и не рассматриваю. Я думаю, что мы все отстаем. Не знаю почему, но в этой стране имеет место пандемическая боязнь интеллектуальной деятельности. У нас в Верховном суде всего одна женщина. Это ненормально. Ты знаешь, что даже в Либерии избрали в президенты женщину? Мы в этом вопросе отвратительно регрессивны. — Она с силой хлопает в ладоши — жест чистой агрессии. Сейчас я жалею, что у меня не было возможности увидеть Рут в пору ее расцвета, на судейской скамье, когда она выносила вердикты и собирала показания. Готова поспорить, что, когда она была помоложе, ее называли не иначе как «вулкан». И думаю, ее это бесило.
— Побеседуем о тебе, дорогая, — говорит Рут, когда к ней возвращается самообладание. Она разглаживает свои брюки — физическое действие, меняющее тему разговора. — Ты думала о том, чтобы уволиться?
— И да и нет. Я хочу сказать, я не знаю, чем буду заниматься, если уволюсь. Моя работа дает определенность в отношении того, кто я есть, — объясняю я. — Когда люди спрашивают обо мне, можно ответить, что я юрист. Это, по-моему, проблема отличительного признака. Другого-то у меня нет.
— Да, я понимаю, что ты хочешь сказать. Я — судья, именно так я и говорю. Даже несмотря на то, что в настоящее время я — пожилая дама, живущая в доме престарелых. Даже несмотря на то, что все вердикты, которые я выношу сейчас, касаются только ежемесячного конкурса пожилых талантов. Ты знаешь, что Джек тоже выступал там пару месяцев назад? — Рут улыбается, и это преображает черты ее лица. Круглые скобки выгибаются в другую сторону, а запятые превращаются в апострофы. Теперь она выглядит как женщина, которая ни о чем не жалеет.
Я пытаюсь вспомнить комедийную программу дедушки Джека в разговорном жанре, но в голову не лезет ни одна шутка. Я только слышу общий ритм фраз и вижу, как он репетирует ее в придорожной закусочной, в узком проходе между столиками, а мы с Эндрю присутствуем в качестве зрителей. Мы аплодировали ему стоя.
— Да. Рут, а как вы определили, кем хотите быть? — спрашиваю я, но это не совсем то, что я желала знать. На самом деле мне хотелось, чтобы она сказала, когда я наконец стану тем, кем хочу.
— Я и до сих пор этого не знаю, дорогая, — заявляет Рут, отвечая на оба моих вопроса сразу, а затем откидывает голову назад и искренне хохочет безо всякого стеснения. — Я не шучу. Я с этим еще не определилась. Но только не говори ничего моим дочерям. Я вру им каждый день. Обещаю, что это когда-нибудь случится. Просто чтобы они спокойно занимались своими делами. Но позволь мне открыть тебе один маленький секрет, потому что, я думаю, ты сможешь сохранить его. — Она наклоняется ко мне и шепчет на ухо: — Все родители врут своим детям. В этом наш долг. Но проблема в том, что, как мне кажется, очень немногие из нас осознают свои поступки. Большую часть времени мы ходим вокруг да около, сбитые с толку и очень одинокие. Возможно, именно так сейчас чувствует себя Джек.
Имя моего дедушки, который пропал, потерялся или заблудился, я воспринимаю как легкий удар кулаком в живот, некое напоминание о том, что у меня есть, чего нет и что я, вероятно, скоро потеряю. Теперь мы идем через небольшой парк, и, хотя я продолжаю повсюду высматривать дедушку, я уже не совсем уверена в том, кого именно ищу. Выглядят ли люди как-то иначе, когда они теряются? Может, он как-то замаскировался на детской игровой площадке, среди островков травы, или прикинулся бездомным, лежащим на парковой скамейке?
— Эмили, ты должна уяснить, что все мы приходим к этому постепенно, по ходу дела, — говорит она, широким жестом поясняя, что она имеет в виду и наши повсеместные поиски тоже. Я киваю и решаю припрятать этот совет куда-нибудь, чтобы воспользоваться им потом, когда он мне понадобится. Все мы приходим к этому постепенно. Рут переводит дыхание, прерывается на мгновение, словно что-то для себя решая, а затем поправляет прическу. Она поднимает на меня глаза, на этот раз с улыбкой на лице.
— Но есть одна вещь, которую я просто обязана сказать тебе. — Она подается вперед, как будто готовясь к важной речи. «Она видит мой голодный взгляд, — думаю я. — Она знает, что я нуждаюсь в ее помощи».
— Да, — говорю я в страстном ожидании потока наставлений.
— Звонили из 1985-го и просили вернуть платье.
Мы хохочем так громко, что на нас оборачивается пара человек на улице, как будто поднятый нами шум может причинить вред, худший, чем воздух в Бронксе. Но это так приятно — сбросить часть напряжения и хотя бы ненадолго забыть о нашей миссии.
В конце парка мы снова сворачиваем налево, замыкаем периметр, как говорят в сериалах про полицейских. Во время наших поисков я стараюсь не проверять постоянно свой сотовый, хотя ни полиция, ни мой отец не звонили. Мы еще немного говорим о моей работе, и я даже рассказываю ей кое-что о разрыве с Эндрю. Впрочем, я не упоминаю о том, что произошло вчера вечером. Рана еще слишком свежа, и я стесняюсь собственной самонадеянности. Я могу сослаться только на то, что была пьяна. Это единственное оправдание моего идиотизма, которое приходит мне в голову.
Я замечаю закусочную на углу, не нашу, но похожую, с тем же запахом жира, лампами дневного света и коробкой пирожных на стойке. Я веду Рут туда, молясь, чтобы дедушка Джек сидел где-нибудь здесь, решив, что на улицах слишком пустынно и лучше укрыться в шуме ресторанчика. «Именно сюда я пошла бы сама, — рассуждаю я. — Именно сюда я бы и отправилась, чтобы меня нашли. В место, где гремят тарелки, играет музыкальный автомат и плачут маленькие дети, которых тошнит на высоких стульях. Это место, где можно найтись и потеряться». И действительно, спрятавшись в одной из кабинок, спиной к нам сидит мужчина в матерчатой кепке, который со спины — клетчатая рубашка, редеющие седые волосы на затылке — очень похож на моего дедушку. Только он гораздо, гораздо меньше ростом. Я показываю Рут на него.
Мы подходим к дедушке Джеку медленно, чтобы он не испугался, но когда мы приближаемся, на его лице нет и намека на облегчение в связи с тем, что его нашли; он только счастлив увидеть нас. Моя первая мысль: «Спасибо, что ты не умер».
— Что ж, привет. Две мои самые любимые женщины. Присаживайтесь, — говорит он, приглашая нас жестом в кабинку. Мы с Рут переглядываемся, без слов решая, как нам к этому относиться и как вести себя с ним. Мы проскальзываем за столик с противоположной стороны и обе садимся к дедушке лицом.
— Ну, и чем же мои девочки занимались сегодня? Ты уже помыла свой «кэдди», Марта? — спрашивает он Рут, глядя прямо на нее, но видя почему-то мою бабушку. Рут только кивает; она, вероятно, немного шокирована, но в основном, думаю, просто расстроена.
— А ты, моя дорогая, как у тебя идут дела? Пожалуйста, скажи моему сыну, чтобы он поторопился и накачал тебя. Я хочу внуков, — говорит дедушка Джек, глядя на меня и тихонько посмеиваясь. Он принимает меня за мою маму.
Мне хочется смеяться с ним, но это чувство, едва появившись, конечно, тут же тает, лишь на миг позволив уйти от неодолимой зыбкости того, что я стала частью его галлюцинаций, от печали, переполнившей меня, потому что тот, кого я люблю, забыл о моем существовании. На наших глазах он тоже тает в результате каприза его воображения. В настоящий момент он живет во времени, когда я еще не родилась.
— Дедушка? — зову я. — Ты в порядке? Мы все искали тебя. — Я решаю, что лучший выход в данной ситуации — не обращать внимания на его слова и попробовать уговорить его своими. — Мы очень беспокоились. — Я сдвигаю брови, подчеркнуто стараясь выражением лица продемонстрировать нашу тревогу, которую он мог не почувствовать.
— Брось, не говори глупости. — Он делает пренебрежительный жест, как будто мои речи не имеют никакого смысла. Я не уверена, узнал ли он меня как Эмили, и я одновременно отчаянно хочу и боюсь выяснить это. Затуманенность его сознания по-своему успокаивает. Может быть, мне удастся убедить себя, что он в порядке, что сегодня утром произошла лишь временная потеря связи с реальностью. Люди выздоравливают.