— Джек, мы подключили к поискам полицию. Нельзя так просто уходить. Я переживала. Нянечки тоже волновались. — Рут пытается взглядом вернуть его к действительности. Это не помогает. Мой дедушка просто смотрит на нее и непонимающе пожимает плечами. Непроизвольное, почти комическое движение.
— Ой, отстань, Марта. Вечно ты беспокоишься по пустякам. Все хорошо. Я только отлучился посмотреть раунд гольфа. — Его акцент тоже изменился. Стал глубже, ближе к нью-йоркскому. — Видишь, Шарлотта, твоя свекровь вечно цепляется ко мне без причин. Ты же отпускаешь моего сына проветриться время от времени? — Мне нечего на это сказать, совсем нечего, потому что сердце мое разбито из-за того, что сокрушенным оказался дедушка Джек. Может, я и не доктор, но вполне разбираюсь в диагнозах. Все мы разбираемся. Мы с Рут думаем об одном и том же: «Вот как, значит, выглядит болезнь Альцгеймера». А затем еще одна молчаливая молитва, которая мало отличается от утренней: «Пожалуйста, пусть он вернется назад. По крайней мере, хотя бы ненадолго».
* * *
Два часа спустя мы сидим в комнате экстренной медицинской помощи; дедушка Джек выглядит крошечным со своими тощими ручками и ножками, торчащими из больничного халата. Он сидит, свесив ноги с койки на колесиках, и в замешательстве оглядывается по сторонам.
— Что мы здесь делаем? — спрашивает он примерно каждые пятнадцать минут. Он появляется в настоящем и уходит, нет, скорее, он мечется туда-сюда между давно прошедшим временем и сегодняшним днем. Когда он исчезает, мы с Рут стараемся этого не замечать и просто делаем вид, что его слова имеют смысл в контексте нашего разговора.
Мы беседуем с докторами без моего дедушки; он остается в зоне, отгороженной занавеской. Я говорю им, что все случилось так неожиданно. Когда я в последний раз встречалась с ним в закусочной, он чувствовал себя хорошо. Возможно, выглядел немного растерянным в конце моего визита, однако в целом был в порядке. Но тут вмешивается Рут.
— Эмили, мне больно об этом рассказывать, но ему уже некоторое время становилось все хуже. Я пыталась тебе намекнуть, когда ты была здесь в последний раз, но ты, похоже, не поняла, — мягко произносит она. Я краснею от резкого и болезненного чувства стыда.
— Так что же происходит сейчас?
— К сожалению, не существует действенного лекарства от этой болезни. Его нужно будет показать специалисту, но, что более важно, необходимо усилить медицинское наблюдение за ним, — говорит доктор. Я воспринимаю его слова как еще одну пощечину. Он абсолютно прав, этот мужчина в белом халате, который выглядит всего на пару лет старше меня. Интересно, приходилось ли ему наблюдать, как исчезают его родственники. Интересно, заметил ли он, как мне стыдно.
— Он сейчас находится в прекрасных условиях, и все-таки ему самое время переехать в так называемое «крыло постоянного ухода», — продолжает доктор. Мне хочется крикнуть ему: я знаю, что такое «крыло постоянного ухода», дедушка Джек рассказывал мне — это последний контрольный пост на дороге, по которой отправляются в последний путь.
— Он требует более пристального внимания, сестры должны постоянно следить за ним. Видите ли, я не знаю, что вам известно о болезни Альцгеймера…
— Не много, — отвечаю я. — Только то, что видела по телевизору и, думаю, сегодня утром.
— Ваш дедушка, вероятнее всего, будет умственно деградировать и, в конечном счете, не сможет обслуживать себя. Например, одеваться самостоятельно. Но большинство людей от этого не умирают. Знаете, обычно они умирают от какой-то другой возрастной болезни. — Доктор бросает на Рут извиняющийся взгляд, но она, похоже, нисколько не обижена.
— А сможет ли он когда-нибудь вновь узнать нас? Он, похоже, то уходит, то возвращается, — говорю я. — Так будет и дальше?
— Трудно сказать. Возможно, сегодня у него был острый приступ, а завтра он может проснуться в гораздо более нормальном состоянии. Это хитрая болезнь. Я полагаю, то, что произошло с ним сегодня, уже в какой-то форме случалось и раньше? — Доктор смотрит на Рут в поисках подтверждения, и она кивает.
— Но совсем по-другому. Не так тяжело. Ничего похожего. Я хочу сказать, если бы я знала, я бы… — Она обрывает фразу. Она выглядит пристыженной соучастницей. Я хочу сказать ей, чтобы она не переживала так, это не ее вина.
Я сама несу вину, которой хватит на нас обеих.
* * *
Намного позже, после того как я привезла дедушку Джека обратно в дом престарелых, организовала его переезд на другой этаж, наняла круглосуточную сиделку, поблагодарила полицейских и докторов, проплакалась в ванной комнате Рут, сто раз обняла ее, а также заказала огромный букет цветов, чтобы сделать ей утром сюрприз, одолжила футболку и шорты и сняла свое платье, подписала все медицинские формы моего дедушки, дала все необходимые согласия и разобралась, насколько страховка агентства «Голубой крест и Голубой щит»[25] покрывает «постоянный уход», попрощалась с дедушкой Джеком, я вернулась домой, в мою пустую квартиру с мигающим автоответчиком. Раз. Раз. Раз. Раз. Раз. Раз. Раз.
Там были три сообщения от Рут, полученные еще до того, как для меня начался этот день и я узнала все о болезни Альцгеймера. А также одно — от моего отца.
— Привет, Эм. Я получил твою голосовую почту. У меня всю неделю встречи в округе Колумбия. Я уверен, что у тебя все под контролем. Я уверен, что он просто отлучился. Ты же знаешь, какой Джек независимый. Если тебе что-то понадобится, позвони моей помощнице.
Я слишком устала, чтобы как-то реагировать на очевидную попытку отца уйти от неприятной ситуации, чтобы избежать переживаний и сохранить душевный комфорт.
А первое сообщение было получено вчера в какой-то момент, который теперь кажется отстоящим на миллион лет, когда я, должно быть, спала или ехала с вечеринки домой. Голос у Эндрю пьяный и агрессивный, но он краток и конкретен. В его сообщении всего одно слово из трех букв, которое повторяется трижды.
— Нет. Нет. Нет.
ГЛАВА 13
Первый раз Эндрю сказал мне «я люблю тебя», когда мы сидели в кинотеатре, смотрели боевик, и прошло уже где-то три четверти фильма. Там речь шла то ли о бандах Лос-Анджелеса, то ли о коррумпированных копах, то ли о серийном убийце — в общем, о чем-то подобном. Я только помню, что фильм был красочный и глупый и что выбирал его Эндрю. Мы договорились, что я буду ходить с ним на боевики, а он со мной на романтические комедии, и мы оба считали это очень удачной сделкой. Помню, перед тем как он сказал это, я сидела, прижимаясь к его плечу и наслаждаясь его теплом, хоть и с неприятными ощущениями во внутренностях, которые раздулись и словно склеились из-за слишком большого количества сладостей, съеденных накануне. Я смотрела фильм, точнее, следила за его сюжетом. Просмотр кинофильмов — это зрелищный вид спорта.
Я понятия не имею, почему Эндрю выбрал именно этот момент, почему он повернулся ко мне сразу после того, как второстепенный персонаж рухнул со множественными пулевыми ранениями в голову и грудь, а его мозги и сердце вывалились на тротуар. Кровавое шоу для зевак. Но он выбрал этот момент, и, наверное, я уже никогда не узнаю почему.
Он прошептал слова, которые я сначала не могла разобрать. Я лишь почувствовала, что его горячее дыхание щекочет мне ухо. Поэтому я чуть отстранилась, как бы говоря: «Я тебя не слышу», а еще потому, что мне хотелось снова испытать эту дрожь.
И вот со второй его попытки я уже все расслышала. «Я люблю тебя».
Сначала я не знала, что делать. Я задрожала, меня бросило в жар и пот, я занервничала. Думала ответить ему сразу. И несколько раз так и сделала: про себя, репетируя. «Я тоже люблю тебя. Я тоже люблю тебя. Я тоже люблю тебя». Но я не смогла заставить себя произнести вслух эти слова, ведь тогда бы их уже нельзя было забрать назад. Я не хотела с ними спешить, чтобы произнести их в результате осознанного решения, а не импульсивно, и поэтому промолчала. Я просто взяла его руку и крепко сжала ее. А когда показалось, что этого недостаточно, я склонилась к нему и чувственно поцеловала, так же суеверно и боязливо, как герои в финале этого фильма, уже перед титрами.
Второй раз Эндрю сказал «я люблю тебя» однажды в воскресенье, когда мы валялись в постели. Это случилось примерно две недели спустя, в один из тех потных летних дней, когда разумнее вытянуться обнаженным поверх простыней при включенном на полную мощность кондиционере, чем выходить куда-то. Мы оба лежали на боку, моя спина прижималась к его груди, и Эндрю кончиками пальцев рисовал на моих руках невидимые каракули.
Он писал пальцами фразы на моем теле, а я читала их вслух. Сначала пикантные, как, например, «Эм классно пахнет» и «Эм богиня секса», «Эн раскачивает мир Эм» и «Эн чертовски сексапилен». Мы оба громко хохотали, и плечи наши тряслись, как от холода. Потом вдруг Эндрю резко перестал смеяться и принялся писать снова. На этот раз он щекотал мою правую лопатку.
Я люблю тебя.
Я ничего не ответила тогда и не прочла это предложение, как другие. Я просто притянула его пальцы к своим губам и поцеловала их. Я не уверена, что мне действительно нужно было отвечать, потому что он тоже не произнес эту фразу вслух. Однако, судя по прерванному смеху, он, очевидно, хотел, чтобы я откликнулась. Мы пролежали так еще, наверное, несколько минут, внезапно отключившись друг от друга. Я все собиралась озвучить это признание, ведь теперь уже было понятно, что Эндрю хочет его услышать, но я лишь продолжала вновь и вновь репетировать его мысленно, замороженная страхом и сомнениями, которых во мне никогда не вызывали другие слова.
Вскоре после этого Эндрю встал, поднял с пола свои джинсы и футболку и отправился одеваться в ванную. Эн оставил меня одну на кровати, голую и одинокую, и молча ушел в уличную жару. Даже не попрощавшись.
Мы с ним никогда не обсуждали случившееся в то воскресенье. Когда я через два дня увидела его снова, он посмотрел мне в глаза и сказал:
— Давай просто забудем об этом. — Я так и поступила, решив не делать пока то, чего потом нельзя будет изменить. Эндрю еще долго не говорил мне «я люблю тебя», фраза повисла в воздухе, и мы постановили, что она не появится в нашей жизни, пока я не произнесу ее сама.
Через год мы коротали вечер в кофейне, словно протестуя против «Старбакса» с его экономичными стульями у стоек, вегетарианским печеньем и чаями с многообещающими названиями, такими как «Безмятежность» или «Внутреннее спокойствие». Я скорчилась над горой папок с делами, пытаясь заработать несколько дополнительных часов на выходных, а Эндрю держал чашку, уткнув нос в «Нью-Йорк таймс», — настоящая пародия на семью яппи нового тысячелетия. Так мы и сидели молча, хотя «молча» — не значит «тихо». Помимо типичных для кофейни звуков — урчания кофеварки эспрессо, щелканья кассового аппарата, звона колокольчика на входной двери — Эндрю издавал свои собственные: фыркал время от времени по поводу прочитанного в газете, звякал ключами в кармане, хлюпал носом, потому что он был простужен, и то и дело откашливался. И я могла заниматься только тем, что слушать все эти его специфические звуки, ритм его дыхания: вдох-выдох, вдох-выдох, низкий свист. Фыркнул. Звякнул. Хлюпнул. Прокашлялся.
Это действовало на меня гипнотически. Мне хотелось выкупить у него этот саундтрек.
«Должно быть, это и есть любовь, — думала я. — Когда хочешь слушать его вечно». И тогда я обрушила на него свое признание как снег на голову, без предварительного обдумывания или какого-либо стимула. Не успев остановиться и подумать о последствиях.
— Я люблю тебя.
Эндрю просто улыбнулся, кивнул и вернулся к чтению своей газеты. Сразу он мне не ответил, зная, что я не люблю импульсивных реакций. Позже, уже в постели, он повторил эти слова опять, в четвертый раз, и я тоже, во второй. И потом, только потом они стали частью нашей жизни, парой новых биений, которые мы добавили к остальным нашим звукам в ночной темноте.
* * *
Утром в воскресенье, проснувшись в пустой квартире, я понимаю, что пора снова управлять своей жизнью самостоятельно. Сначала я звоню дедушке Джеку, и он узнает мой голос. Поскольку я вчера каким-то образом нашла свою религию, я снова обращаюсь к Богу. «Спасибо тебе, — говорю я. — Все, о чем я прошу, — пусть и дальше все продолжается в том же духе, хоть какое-то время».
До вчерашнего дня мы с дедушкой Джеком подолгу разговаривали по телефону, особенно по выходным, когда я была слишком занята или просто ленилась ехать в Ривердейл. Мы говорили с ним обо всем и ни о чем: о фильмах, которые мы смотрели (наши вкусы никогда не совпадали), о политике Комитета местных жителей (до недавнего времени он был его председателем), о ресторанах (мы оба часто предпочитали еде ее описание), о моем отце (бесконечная головоломка и центр притяжения для нас обоих).
Сегодня мы говорим о погоде.
— Как там на улице? — спрашивает он.
— Не знаю. Градусов десять, наверное. Облачно. Надевай куртку.
— Не зимнее пальто?
— Нет, это будет слишком.
— Зонтик?
— Не думаю, дедушка. Но лучше надень свою кепку.
— О’кей.
— Предупреди сиделку, пожалуйста.
— Эмили.
— Прошу тебя.
— Кепка — проверено. Куртка — проверено. Сиделка — проверено, не хватает только, чтобы она еще и заглянула в мои карманы. Ладно, я ушел.
Я слышу, как на заднем плане одна из нянечек, которых я видела вчера вечером, с сильным ямайским акцентом просит меня не беспокоиться — она пойдет с ним.
— Эмили?
— Что?
— У тебя там все в порядке?
— Все нормально, дедуля.
— Надевай куртку, ладно? Не зимнее пальто.
— Я люблю тебя, — говорю я, пока он не повесил трубку.
— Я тоже люблю тебя, крошка, — отвечает он. — Одевайся потеплее.
Далее, мне нужно попытаться исправить свой самый большой промах в вечер Хэллоуина. Я знаю, что должна извиниться перед Эндрю, но я не хочу продолжения этого разговора. Вместо этого следует как-то нейтрализовать тот факт, что я унизила себя и его своей агрессивной бесцеремонностью.
Лучший способ здесь — электронное письмо, решаю я. Возможно, это слишком простой выход из положения, но тут уж ничего не поделаешь. Виртуальный эквивалент записки на подушке после единственной проведенной вместе ночи.
Кому: Эндрю Т. Уорнер
От кого: Эмили М. Пратт
Тема: Прости
Привет, Эн. Хочу извиниться за вчерашнее.
Вероятно, увидев Короля, я СЛИШКОМ РАЗВОЛНОВАЛАСЬ.
А если серьезно, я очень жалею. Обо всем.
Прощай, Эндрю.
ХО[26],
Эмили
Я не сразу нажимаю кнопку отправки, а оставляю это письмо еще на некоторое время на экране своего компьютера. Каждые несколько минут я возвращаюсь к нему и перечитываю его, словно вижу в первый раз. Что ты хочешь этим сказать, Эмили? Может быть, оно слишком легкомысленное, может, шутки тут не уместны. А это «Прощай, Эндрю» звучит не очень уж мелодраматично? Стоит ли упоминать его ночной звонок? Нет, он был пьян, а я этого заслужила. Я уже стерла его единственным доступным мне способом — с автоответчика.
У меня также есть сомнения насчет того, как завершить послание, написать ли «Люблю», или лучше «Мои наилучшие пожелания», или же «Привет». Я остановилась на ХО, хотя долго обдумывала такие варианты, как ХОХО и даже ХОХОХО, а потом просто X и просто О. Я забыла, что из них обозначает объятия, а что — поцелуи, и потом, не уверена, что хочу подарить Эндрю и то, и другое, или хотя бы что-то одно. Если каждый значок поставлен более одного раза, это выглядит как-то чересчур, чуть ли не безысходно. А одно без другого — непонятно. «Люблю» — слишком тепло, слишком много уверенности, что он меня простит.
В конце концов, я отправляю первоначальный вариант, сильно надавив на клавишу, чтобы уже ничего нельзя было отменить. И мое электронное письмо летит куда-то, выйдя из-под моего контроля, находясь уже в пути. В моем воображении оно становится материальным и проталкивается в аккуратных рядах других посланий по проложенным под городом проводам, издавая при этом чмокающие звуки; перемещаясь из моей квартиры в спальный район, где живет Эндрю, оно движется быстрее поезда метро № 6.