Иногда я даже не встаю, чтобы сходить в туалет, а терпеливо жду, когда желание пописать утихнет. Так оно обычно и происходит.
Я никому не звоню и не подхожу к телефону. Лампочка на автоответчике мигает, но у меня нет энергии считать вспышки или нажимать на кнопки. Я тревожусь, уж не депрессия ли это, и пытаюсь вспомнить ее симптомы, о которых узнала из телевизионных передач. Но у меня ничего не болит, так что все хорошо. Я не ощущаю себя печальной или раздраженной. Ставим галочку, потом еще одну. Я также не чувствую себя счастливой. Может быть, это грипп? Но голова не болит, и температуры у меня тоже нет. Я подумываю, не принять ли мне тайленол[34], но не знаю от чего.
Я просто сижу дома, смотрю телефильмы, иногда выдумывая, что было в предыдущих сериях, иногда нет. Временами я сплю. Проходит бессчетное количество часов, и, поскольку я их не помню, то делаю вид, что проспала их мертвым сном. Сном, который не портят кошмары или необходимость переворачиваться с боку на бок. Всего лишь пустой, неподвижный сон. Я ничего не собираюсь делать дальше, поэтому просто остаюсь в нем. По крайней мере, здесь тепло и не страшно. Теперь я понимаю, что работа была всего лишь фоновым шумом, способом заполнить мои пустые дни. Когда работы нет, такое впечатление, что все звуки выключены.
Я много думаю об Эндрю. Представляю, как он сидит рядом со мной, говорит мало, но тоже смотрит телевизор. Он мог бы держать меня за руку или подать мне стакан воды. Он мог бы придумать сюжет получше, чем я. В котором было бы больше страсти. Больше секса. А может быть, и месть.
Я даже разрешаю себе представить, что мама тоже здесь, на моем диване. Я не позволяю своей фантазии слишком увлекаться этим, только изредка. Я воображаю, что она трогает мой лоб холодными пальцами, проверяя, нет ли у меня температуры. Она, вероятно, смогла бы заставить меня проглотить что-нибудь существенное, потому что я последние два дня не ем практически ничего, кроме хлеба. Сейчас я уже почти прикончила буханку, но холодильник пуст, и я не могу заставить себя заказать что-нибудь на дом. Придется ведь искать какие-нибудь наличные деньги, а это так утомительно.
В моих фантазиях мама молчит, но лишь потому, что я не могу вспомнить ее голос. Однако я грешу против истины, ведь когда мама была жива, она только и делала, что разговаривала, разговаривала, разговаривала, даже когда вся семья смотрела «Шоу Косби». Она считала, что реальная жизнь намного интереснее любого телешоу; она не понимала, что иногда необходимо от нее отключаться.
Я даю и маме тоже место в сюжете. Что-то из области научной фантастики. Чудеса медицины и тому подобное.
Вот противоположность любви, понимаю я: когда смотришь и видишь только пустую комнату, а твои собеседники существуют лишь в твоем воображении. Противоположность любви — это не ненависть и даже не безразличие. Это, блин, извлечение всех внутренностей наружу. Харакири. Когда берешь большую лопату и выкапываешь свое собственное сердце, свои кишки, не оставляя внутри ничего. Когда нечего становится отдавать, и даже отнять у тебя ничего нельзя. Кроме тихого биения пульса и нескольких в меру занимательных мыльных опер.
Если любовь — это полная отдача себя, и сердца в том числе, то такое вот самопотрошение, мой друг, и есть ее противоположность.
Я жалею, что не умею вышивать, а то бы обязательно запечатлела эту мысль стежками на своей чертовой подушке.
ГЛАВА 20
Я просыпаюсь от громкого стука. Открываю глаза и сначала не понимаю, где я нахожусь. Окружающая обстановка мне незнакома. Я вижу светлые деревянные поверхности, острые утлы и ковер серо-желтого цвета. Постепенно до меня доходит: я по-прежнему лежу на своем диване. Ночью, видимо, подскочила температура, потому что одежда моя пропитана потом, а влажные волосы прилипли к затылку.
Я слышу, как в замке поворачивается ключ, но я слишком слаба, чтобы оглянуться и посмотреть, кто это. Да я и не уверена, что у меня это получилось бы. Если ко мне ломится грабитель, он может рассчитывать только на мое имущество, которое вряд ли представляет какую-то ценность. За исключением телевизора. Но прежде чем забрать его, ему придется меня убить.
— Эмили! Какого черта?! — В квартиру входит Джесс и кладет свои ключи на кухонный стол, как настоящая хозяйка. Она внимательно смотрит на меня, лежащую на диване, потом обводит взглядом комнату. Я вижу, как она мысленно считает, сколько дней прошло с тех пор, как мы разговаривали последний раз, потом пытается сообразить, как долго я уже здесь лежу. Я могла бы облегчить ей эту задачу, но не знаю, что сказать.
— Ты почему не подходишь к телефону? Я оставила тебе сообщений, наверное, штук сто. — Джесс идет через комнату и останавливается передо мной, перекрывая экран. Нужно ли мне что-то отвечать? Может быть, закрыть глаза и сделать вид, что я сплю? Не хочется оскорблять ее чувства, но я слишком утомлена, чтобы слушать и думать. Я даже не смущаюсь от того, что она застала меня в таком виде.
— Ты что, заболела?
— Не знаю.
— Сколько времени ты уже так лежишь?
— Не знаю.
— Эмили, — говорит она; это не вопрос, не просьба, просто вздох. Усталый вздох, и на мгновение мне кажется, что я сама издала этот звук. Нет, это все-таки была Джесс, потому что она тут же берет себя в руки, а затем и меня тоже.
— Вставай, — говорит она и сдергивает с меня одеяло. Она безжалостна.
— Но у меня нет сил, Джесс. Ну, еще всего несколько минут. — Я хочу спать дальше, так, как я никогда раньше не спала, сном, который проникает глубоко в душу и который я бы вводила себе в вены, как наркотик, если бы это было возможно.
— Нет.
— Но…
— Вставай и иди под душ. — Она берет меня за запястья и усаживает. У меня кружится голова; я уже не помню, когда в последний раз находилась в вертикальном положении.
— Вперед, — говорит она и показывает мне дорогу в ванную, как будто я сама не знаю, как туда попасть.
— Ладно, — соглашаюсь я, потому что не в состоянии бороться с ней, хорошо помня также о ее ногтях, которыми она пользуется как оружием. Джесс следует в ванную за мной и включает воду.
— Боже мой, когда ты последний раз мылась под душем?
— Не знаю.
Я начинаю раздеваться, медленно, как в стриптизе. От моей спортивной куртки с капюшоном пахнет, как из спальни мальчика-подростка.
— А когда ты в последний раз ела?
— Не знаю. У меня есть хлеб. Много, — заявляю я. А затем, чтобы набрать несколько дополнительных баллов, добавляю: — Он чисто пшеничный. — Джесс выходит из ванной, оставив дверь открытой.
— Я сейчас уже иду, — кричу я, показывая, что я тоже здесь и хочу помочь ей спасти меня. Но Джесс не отвечает, потому что уже висит на телефоне.
— Две самые большие пиццы с пеперони, пожалуйста, — говорит она в трубку и диктует мой адрес. — И поторопитесь, — добавляет она. — Это срочно.
* * *
Примерно через час мы с ней уже сидим за кухонным столом. Я выясняю, что сегодня понедельник, что прошло больше недели с того дня, как я оставила работу. Также оказалось, что сейчас полпятого вечера, хотя я готова была поклясться, что за окном утро. На мне чистая одежда, которую Джесс нашла и принесла мне в ванную. Это белая футболка и мои любимые джинсы. Для начала я съедаю пять кусков пиццы, один за другим.
— Это очень близко к моему личному рекорду, — говорю я. — Помнишь, как я в колледже однажды съела семь? — Я пытаюсь привлечь Джесс на свою сторону, добиться ее поддержки с помощью наших общих счастливых воспоминаний. Заставить ее забыть, как я выглядела всего лишь шестьдесят минут назад. Я чувствую, как на меня медленно накатывает стыд за то, что кто-то стал свидетелем моей слабости.
— Да. Выпей еще воды, — говорит Джесс. Я склоняюсь над стаканом, который она ставит передо мной. Она вновь наливает, и я опять осушаю его.
— Спасибо. Прости. Я не специально тебе не перезванивала. — Я смотрю на нее, она смотрит на меня, потом отводит глаза в сторону. Похоже, она не может понять, как ей разговаривать с моим новым воплощением, обращаться ли ласково или дать под задницу хорошего пинка, которого я заслуживаю.
— Сейчас я уже в порядке. — Это чистая правда; я каким-то образом преодолела свое изнеможение. Я чувствую себя проснувшейся и живой. Интересно, не подсыпала ли мне Джесс чего-нибудь в пиццу.
— Вот. — Она протягивает мне листок бумаги с именем и адресом своего врача. — Тебе назначено на среду… Пока ты была под душем, — отвечает она, прежде чем я успеваю задать свой вопрос.
— Спасибо. — Я чувствую, что сейчас не в том положении, чтобы протестовать. Я еще не настолько дошла до ручки, чтобы не осознавать ненормальность происходящего.
— Я собиралась тебе позвонить. Я хочу сказать, я действительно очень устала и погрузилась в какую-то спячку. И я просто немного потеряла контроль над собой, понимаешь? — Джесс кивает, но не говорит ничего. Я знаю, что она меня понимает. У нее тоже однажды был роман с диваном, еще в колледже.
— У тебя все будет хорошо, Эм. Люди иногда расклеиваются. Нам нужно привести тебя в порядок, — говорит она. — Собственно, ты должна сделать это сама.
Она берет пустые коробки из-под пиццы и сует их в переполненный пакет для мусора. Я замечаю, что из него торчит капюшон моей куртки, но возражений у меня нет. Похоже, пришло ее время.
— Да, — отвечаю я, а в голове у меня эхом отдаются ее слова: «Люди иногда расклеиваются».
Мы с Джесс выходим на прогулку, чтобы глотнуть немного свежего воздуха, и оказывается, что на Манхэттене стоит один из тех живописных осенних дней, когда деревья уже стали желтыми и красными, но большинство листьев пока не опало. Они еще не готовы выстелить улицы, еще не готовы сдаться атакам зимы. Ярко сияет солнышко, и лучи его пробирают до дрожи, как и холодный осенний воздух. Взявшись за руки, мы медленно гуляем по Вест-Виллидж, а все остальные люди на городских улицах кажутся статистами в нашем шоу, подтанцовкой для двух солисток. Пока мы идем, говорит в основном Джесс; она показывает мне архитектурные детали особняков, мимо которых мы проходим, место, где продают ее любимые рогалики, ее химчистку и все углы, на которых она целовалась каким-либо примечательным образом, — все это я уже давно знаю, но рада услышать снова. Вон там, на углу Одиннадцатой улицы и Шестой авеню, прямо напротив Гринвичской школы, она целовалась со своим школьным приятелем, совсем по-взрослому, но всего один раз, перед тем как он на ком-то там женился. Заканчивается перемена в школе, и дети возбужденно носятся на игровой площадке, игнорируя попытки учителя загнать их назад в классы.
* * *
Проснувшись на следующее утро, я прямиком направляюсь в душ. Я и близко не подхожу к своему дивану и к телевизору, который сейчас отключен от розетки и стоит, развернутый экраном к стене. Я решила, что нам стоит немного отдохнуть друг от друга. Я брею ноги, подщипываю пинцетом брови, надеваю чистую одежду прямо из сушки, наношу даже чуть-чуть тонального крема на лицо, потому что, хоть я последнюю неделю ничем не занималась, а только спала, выглядит оно изможденным. Поскольку пришло время вновь принять облик деятельного человеческого существа, следовало хотя бы немного на таковое походить.
Когда я выхожу из дома, бабник Роберт свистит, долго и протяжно. Возможно, швейцару этого делать и не подобает, но я ценю его комплимент.
— Не знаю, куда вы идете, — говорит Роберт, — но вы всех там точно сразите наповал.
— Спасибо, — говорю я и решаю, что мне лучше умолчать о том, что я направляюсь в отделение «постоянного ухода» дома престарелых в Ривердейле. То есть в единственное место, где это возможно в прямом смысле слова.
ГЛАВА 21
— Я не позволю им совать мне в задницу свои калейдоскопы. Не собираюсь этого делать, — говорит дедушка Джек, вручая мне письмо от врача. Я точно не знаю, от какого именно врача, потому что дедушка Джек совсем недавно был на комплексном медицинском обследовании. После нашего совместного похода к невропатологу на позапрошлой неделе он еще побывал у психиатра, кардиолога, терапевта, уролога, гастроэнтеролога, а теперь вот, выходит, ему нужно еще и к проктологу. Он бросает мне эту бумагу, как капризный ребенок, хотя сегодня он полностью в здравом рассудке. Почти можно поверить в то, что все в порядке, когда он ведет себя так и выглядит в точности как наш старый дедушка Джек, если мы не сидим в очередной дурацкой комнате ожидания. Мне хочется взъерошить его седые волосы и ущипнуть за ввалившуюся щеку, но я знаю, что от этого он будет злиться еще больше.
Мы снова в закусочной, на этот раз в нашей закусочной, во рту у меня вкус кислого и сладкого одновременно — после завтрака, состоявшего исключительно из сладкого кофе и маринованных огурчиков. Сегодня здесь больше народу, чем обычно, — в глубине зала проходит детская вечеринка, — и наш разговор периодически прерывается треском каких-то погремушек. Когда там начинают распевать «С днем рождения», поздравляя мальчика по имени Стив, у которого вся салфетка на груди вымазана соусом от спагетти, мы с дедушкой Джеком подхватываем.
— Это не калейдоскоп. Это просто микроскоп или телекамера, что-то в этом роде. И здесь написано, что необходимо обследовать твой кишечник. Это важно. — Я бросаю взгляд на письмо и чувствую бремя ответственности в связи с тем, что роли наши поменялись. Теперь я принимаю за него решения, касающиеся его здоровья. Я подписываю бумаги для врачей.
— Мне восемьдесят два года. Почему им всем не насрать, что там у меня с кишечником? — Я поднимаю глаза на дедушку Джека и вижу, что он ухмыляется. — Прости за каламбур, моя девочка.
Мы смеемся над его шуткой дольше, чем она того заслуживает.
— Можно я буду с тобой откровенным? — спрашивает он и вытаскивает соломинку из своего молочного коктейля.
— Конечно.
— Я знаю, что со мной происходит, Эмили. Я это чувствую. Даже если у меня в кишечнике действительно скрывается болезнь, так ли это ужасно?
Я не отвечаю ему. Я сижу, уставившись на письмо в моих руках, и от напряжения слова начинают сливаться в одну большую кляксу, в сплошное пятно, как в тесте Роршаха[35].
— Серьезно. Это даже было бы к лучшему.
Его мягкий голос словно поет мне колыбельную. Мне хочется положить ему голову на плечо, переложить на него ее вес. Но вместо этого я скрещиваю руки на животе и обхватываю себя за бока.
— Не знаю, но ведь что-то в этом есть — в том, чтобы оставить все в покое, верно? Дать событиям происходить так, как они должны произойти.
Если верить ему, это так просто — расслабиться и позволить раковым клеткам или другому заболеванию, которое может быть обнаружено, уничтожать себя. Я мысленно представляю себе его внутренности. Водоворот злобных муравьев совершает пиршество в его внутренних органах. Они не оставляют позади себя ничего, кроме пустых оболочек, сдутых воздушных шариков.
— Уж лучше так. Мне не хотелось этого признавать, но так оно и есть. Я, может быть, первый человек за всю историю, кто может абсолютно искренне сказать: я надеюсь, что у меня рак. Честно, я собираюсь прямо с сегодняшнего дня начать употреблять как можно больше «свит-эн-лоу»[36]. Эмили, я молюсь, чтобы у меня был рак. Господи, пожалуйста, пошли мне рак!
Его голос становится громким, он падает на колени на пол закусочной, пародируя молитву, сжимая в руке пачку розовых пакетиков.
— Господи, пошли мне большой «Р»! Ну пошли. Ты же можешь это сделать. Я хочу большой «Р»!
— Прекрати. — Я хватаю его за локоть и пытаюсь поднять, но дедушка Джек не обращает на меня внимания.
Он слишком занят своими молитвами.
— Большой «Р»! Большой «Р»! Большой «Р»!
— Прекрати этот спектакль. На нас уже люди оборачиваются. Это не смешно.
— Давай, повторяй за мной. Большой «Р»!
— Нет.
— В какой стороне находится Мекка?
Он начинает неистово отбивать поклоны.
— Что ты делаешь?
— Прикрываю свои тылы.
— О’кей, — говорю я. — Хорошо. Я поняла. Никакой колоноскопии.