— Да вы же сами Лику видали! — говорил он. — Она веселая, и простая, и гостеприимная, и умная была, чего там! Жили — каждому завидно…
Лапшин взглянул на нее. Щеки у нее горели, и в глазах было уже другое выражение — злобное.
— Конечно, — сказала она, — Лика бы а а прелестная женщина.
Сидя на подоконнике, она грызла печенье. Крошки сыпались ей на колени, она стряхивала их частыми движениями ладони и молчала.
— Ну, я поеду, — сказал Лапшин.
— Уже? — спросила она. — А может, пойдем в ресторанчик?
Пошли в ресторанчик. Есть Лапшин не мог и не знал, что нужно делать в ресторанчике, когда играет музыка и все кругом пьяные.
— Нет, тут плохо! — сказала Адашова. — Проводите меня.
Он проводил, и когда возвращался домой, то подумал, что каждый день ходить на свои собственные похороны — невеселое занятие.
А утром очень рано приехал Ханин, сел на постель к Лапшину, разбудил его и стал рассказывать о Москве и о том, что теперь уже выяснилось, летит он или нет…
— Так летишь? — спросил Лапшин.
— Да конечно же лечу! — сказал Хании. — Все уже установлено окончательно.
— А куда?
— Мое дело, — сказал Ханин, — моя маленькая тайна.
Лицо у него было измученное и веселое. Он закрывал один глаз и, надавливая пальцами висок, спрашивал:
— Вторые сутки мигрень. Неужели нельзя ничем помочь?
Разбудил Ваську и подарил ему металлический никелированный зажимчик неизвестного назначения, Патрикеевне подарил апельсин из мыла, и Ашкенази — великолепную сигару.
— Вот и приехал старик о дом! — говорил он, расхаживая по комнате. — Все ему рады, всем гостинцев привез, хороший, мягкий, добрый старичина, благодетель…
Потом, упершись тростью Ваське Окошкину в живот, спрашивал:
— Женился? Да женился или нет? Не женился?
А когда Лапшин уже собрался уходить, он вдруг заспрашивал о спектакле: как прошло и как играла Адашова?
— Ничего, — хмуро сказал Лапшин. — Ты сам погляди.
— Я ей конфет привез, — сказал Ханин, — Наташке-то…
В выходной день Ханин попросил у Лапшина автомобиль съездить в оранжерею за цветами для Ликиной могилы. Патрикеевна вдруг сказала, что лучше не просто положить цветов, а лучше посадить, и что если Ханин купит рассады, то она поедет вместе с ним и посадит.
— Давай, если ты такая добрая, — с удивлением сказал Ханин. — Поедем.
Поехал и Лапшин. По дороге взяли с собой Адашову, долго все вчетвером ходили по душной оранжерее за Патрикеевной и смотрели, как она выбирает и препирается с садовником. Наташа ела миндаль и не поднимала глаза — она еще больше осунулась за это время, и еще больше веснушек выступило на ее лице.
На кладбище она не подошла близко к могиле, а стояла опершись плечом на ствол молодой березы и не отрываясь смотрела на Ханина, который, сидя на корточках, без шляпы, помогал Патрикеевне сажать цветы.
Был теплый вечер, пахло влажной землей и молодыми березами, и на кладбище, где-то за еще черными, но уже покрытыми налившимися почками ветвями, смутно белели двое людей. Они ходили меж могил, переговаривались, и порой женский голос пел:
И оба смеялись.
— Ты не дави, не дави на цветочки-то! — говорила Патрикеевна Ханину. — Не жми их…
Он робко улыбался, и почему-то, глядя на него, казалось, что он сейчас замахает своими длинными руками и улетит, и в этом не будет ровно ничего удивительного, а удивительно, что он сажает цветы и сидит на корточках.
Лапшин нашел себе камень и, удобно устроившись на нем, курил папиросу, глядел то на Ханина, то на Адашову и, тоскуя, думал, что хорошо бы сейчас ехать по длинной-длинной дороге на возу и дремать.
Опять женский голос лукаво запел:
Назад ехали молча, одна Патрикеевна ворчала, и Лапшину было жалко и больно смотреть на Наташу.
Она, как давеча, ела свой миндаль, рот у нее запекся, и лицо было страдающее и злое.
Ночью Ханин трещал на машинке, а когда кончалась страница, пел:
У него была бессонница. Он стыдился ее и, глотая веронал, говорил, что это от живота.
16
В канун Первого мая Васька Окошкин сообщил, что женится, а первого, после парада, в полной форме и даже в перчатках, пришел домой за вещами.
— Ух у тебя вещей! — говорила ему Патрикеевна, швыряя на середину комнаты носки, старый ремень и грязные гимнастерки. — За твоими вещами на грузовике приезжать. На, бери вещи! — Вещи ему подай!..
— И синий штатский пиджак, — плачущим голосом говорил Васька, — там в кармане был такой футлярчик металлический…
Лапшин и Ханин сидели на стульях рядом, и обоим было жалко, что Васька уезжает.
— Жалованье мне заплати! — сказала Патрикеевна. — В чем дело?
— И была у меня еще такая вещичка из клеенки, — ныл Васька, — что ты, правда, Патрикеевна?…
— А сам ищи! — сказала Патрикеевна. — Раз так, то ищи сам! Хошь бы десятку подарил; дескать, на, старуха, купи себе пряничков, пожуй. Не буду искать!
Она села, выставила вперед свою деревяшку и с победным видом встряхнула стриженой головой. Только что у себя в нише она выпила мерзавчик водки, и теперь казалось, что ее все всегда обижали и что надо наконец найти правду.
— Тяпнула небось, — сказал Васька, запихивая все свое добро в корзинку и в чемодан.
— На свои тяпнула, — сказала Патрикеевна. — На твои не тяпнешь.
— Ура! — сказал Васька.
Уложив вещи, Васька сел на свою кровать, на которой уже не было матраца и подушек, и помолчал. Ему было чего-то неловко и казалось, что Лапшин недоволен.
— На свадьбу не зовешь? — спросил Ханин.
— После получки, — сказал Васька, — обязательно.
Патрикеевна вдруг засмеялась и ушла в нишу.
— Психопатка! — обиженно сказал Васька.
Он вообще был склонен сейчас к тому, чтобы обижаться.
Поговорили о делах, о комнате, в которой Васька будет теперь жить, о теще.
— Теща ничего, — вяло сказал Васька, — только все меня за руку берет. Задушевная!
— А ты держись! — сказал Ханин, помолчал и засмеялся.
— Чего, Носач, потешаетесь? — спросил Васька.
— А ничего, — сказал Ханин, — мне на секунду показалось, что ты не очень хочешь туда ехать.
— Пустяки, — сказал Васька и стал надевать перед зеркалом фуражку.
Фуражка у него была новая, и надевал он ее долго: сначала прямо, потом несколько наискосок и кзади. Ханин следил за ним, поднял руку и крикнул:
— О-то-то! Хорош!
— Хорош?
— Хорош, — сказал Ханин.
— Ладно, — сказал Васька. — До свиданьица!
Он подошел к Лапшину, подщелкнул каблуками и козырнул, глядя вбок.
— Будь здоров, Вася! — сказал Лапшин и подал Окошкину руку.
— Не поминайте лихом! — сказал Васька, по-прежнему глядя вбок.
— Чего там! — сказал Лапшин.
Попрощавшись с Ханиным, Васька взял корзину, чемодан и постель. Лицо у него сделалось совсем обиженное.
— Легкой дороги! — сказала Патрикеевна из ниши и захохотала.
— Счастливо оставаться! — ответил Васька. Лапшин и Ханин сидели на своих стульях. Ханин морщил губы.
— Заходи в гости! — сказал Лапшин.
Васька ушел, и Патрикеевна сказала:
— Баба с возу — кобыле легче.
Она достала из шкафа постель Ханина, уложила ее на пустую кровать и повесила в изголовье бисерную туфлю для часов.
— А на него я жаловаться буду! — сказала она. — напишу куда следует. Повыше групкома тоже есть начальство.
Солнце ярко светило во все большие окна, с улицы доносилась глухая музыка, и настроение у Лапшина было и приподнятое и печальное. Он сидел на венском стуле, подобрав ноги в новых сапогах, и жевал мундштук папиросы. А Ханин расхаживал по комнате с рюмкой коньяку, которую все собирался выпить, и говорил:
— Я люблю, чтобы в праздник меня помяли, люблю устать, люблю, когда колонна останавливается и девушки танцуют. Налить тебе коньяку, Иван Михайлович?
— Нет, — сказал Лапшин.
И ему вдруг захотелось не видеть Ханина и остаться комнате совсем одному, сесть у стола, упереться лбом в холодную клеенку и помолчать.
Четвертого мая Ханин выклянчил у Лапшина разрешение поехать с Бычковым на операцию. Лапшин сам поехал — экзаменовал в школе начальствующего состава, потом допрашивал, потом совещался у начальства и пришел к себе в кабинет только во втором часу ночи. Открывая дверь, он услышал, что звонит телефон, но когда вошел и взял трубку, оказалось, что уже разъединили.
На столе лежали непрочитанные в суете дня сегодняшние газеты; Лапшин сел в кресло, наморщил лоб и стал читать.
Зазвонил внутренний телефон.
Читая, Лапшин сиял трубку и сказал, что слушает.
— Иван Михайлович, — сказала телефонистка Верочка, — вас Бычков нашел?
— А ищет? — спросил Лапшин.
— Все время ищет. — Она включила кого-то и выключила. Лапшин слышал ее говорок: «Милиция, милиция, Четыре? Даю». — Вы слушаете? — громко спросила она. — Мне кажется, что-то случилось.
— Ладно, — сказал Лапшин, — посмотрим. Я теперь буду в кабинете.
Он проглотил скопившуюся вдруг во рту слюну, повесил трубку и стал ходить по комнате. Вынул часы, положил их на стол и косился на циферблат. Прошло три минуты, семь. Лапшин вызвал секретаря и велел ему послать машину с дежурным по тому адресу, куда уехал на операцию Бычков. Пришел начальник и спросил:
— Чего у тебя, Иван Михайлович?
— А черт его знает, — сказал Лапшин. — Шухер, кажется, подняли на проспекте Маклина.
— Ишь ты! — сказал начальник.
— Тут одни дядька поехал, — сказал Лапшин, — Ханин, знаешь? Я тебе говорил — пишет он чего-то про нас.
— Ну?
— Он смелый человек, но штатский, — сказал Лапшин, — в очках…
— Ат, ей-богу! — с досадой сказал начальник и стал читать газету.
Зазвонил телефон. Лапшин спокойно взял трубку и узнал голос Бычкова.
— Ну? — угрожающе спросил он.
— Товарищ начальник, Ханина ранили в живот, — сказал Бычков, — положение опасное.
— Что? Ханина ранили в живот? — повторил Лапшин. — Ну?
— Я сам в клинике, — говорил Бычков, — положение очень опасное. Приезжайте, пожалуйста, очень опасное положение!
Лапшин повесил трубку и подумал.
— Кто вам разрешил посылать журналиста на такое дело? — фальцетом спросил начальник. — Я вас под суд отдам!
— Слушаюсь, — сказал Лапшин. — Можно идти?
— Можете!
Лапшин сделал кругом, спустился вниз и сел за руль машины. Возле ворот клиники стоял Бычков в расстегнутом макинтоше и в кепке блином.
— Ну? — спросил Лапшин.
— Краденой обуви не оказалось, — говорил Бычков, идя чуть сзади Лапшина по дощатому узенькому тротуару во дворе клиники, — ни одной пары, перепрятали. Так. Тогда я беру в тумбочке враз четыре паспорта, один стертый, и документики.
— Короче! — сказал Лапшин.
— Пока я шурую, — заторопился Бычков, — этот кулак просит разрешения с ребенком проститься. А Ханин ему: «Пожалуйста!» А он из-под ребенка браунинг и как начнет сажать! Я с антресолей ему на холку. Ну сбил, обезоружил. Так. Теперь сюда, в подворотню, товарищ начальник.
— Умирает? — не оборачиваясь, спросил Лапшин.
Они вошли в дверь с блоком и очутились в вестибюле клиники. Ярко блистали грушевидные лампы, и старик швейцар без ливреи, в одной фуражке с золотом и в деревенской рубахе, сидя на диване, вязал чулок.
Бычков скинул макинтош и кепку, положил на диван возле швейцара и разгладил ладонью волосы. Швейцар принес им халаты, и теперь сделалось видно, какое у Бычкова измученное и задерганное лицо.
— Я полностью несу ответственность, — тихо и быстро говорил он в спину Лапшина, когда они поднимались по лестнице, — полностью, лично я. Обманул меня враг…
— Ты замолчишь? — спросил Лапшин.
По длинному кафельному коридору, в конце которого поминутно трещали электрические звонки, Лапшин и Бычков дошли до двери с матовым стеклом и с цифрой «сорок». Лапшин сморщил лицо и отворил дверь, но палата была пуста, и он сразу же попятился.
— Ничего, ничего, — ласковым шепотом сказал Бычков — Его в операционную взяли. Зайдем пока…
И он надавил в спину Лапшину и вошел сам за ним в маленькую палату.
Здесь все было прибрано и вещи расставлены с той вечной, ничем не колеблемой аккуратностью, какая бывает только в гостиницах да в больницах. Стояла кровать, тумбочка, и стул стоял нелепо, как не ставят в комнатах, в углу. На тумбочке была фаянсовая мисочка, из которой, видимо, поили Ханина. Она имела специальное название, но Лапшин так и не вспомнил это название, не успел. Заметив, что рядом с мисочкой лежат очки Ханина, сильно выпуклые стекла с одной торчащей оглоблей, Лапшин поглядел на очки и поискал пи стенам и в углах, надеясь увидеть еще что-нибудь из знакомых вещей — трость или шляпу, но ничего больше не было. Только белый Бычков стоял посредине белой начаты, сунув руки в карманы штанов.
Оттого что в палате был всего один стул, ни Лапшин, ни Бычков не садились и простояли молча до тех пор, пока на высокой тележке не привезли Ханина.
С тележки свешивалась по обе стороны простыня, и Ханин был не то завернут, не то покрыт простыней весь, и санитары, и сестра, и врач — все, кто привезли его, удивились, увидев в палате посторонних людей, а врач властным голосом приказал им обоим выйти.
Они вышли и из коридора слушали, как, тяжело ступая, санитары что-то делали в палате, как двигали потом почему-то кровать и как врач тем голосом, которым разговаривают маляры или обойщики в комнате, покинутой хозяевами, приказывал что-то и обругал вдруг сестру.
Первой выкатилась с шипящим звуком тележка, потом вышли санитары, потом врач, с незакуренной папиросой в твердых плоских губах, и сказал, что пуля извлечена, швы наложены, но положение тяжелое и что, если Лапшину угодно, он может остаться хоть до утра. Говоря, он глядел на орден Лапшина и слегка двигал бровями.
Ханин лежал на спине без подушки, покрытый до плеч простыней, и казался мертвым. Лицо его странно выглядело без очков и имело новое, страдающее и детское выражение.
Лапшин взял себе из угла стул, отпустил Бычкова и просидел не двигаясь, пока не взошло солнце. Ханин очнулся, его тошнило. Лапшин с медленной и ловкой осторожностью много раз раненного солдата обтирал лицо Ханина, подставлял тазик и, когда сестра выходила, считал Ханину пульс.
Окончательно очнувшись, Ханин сказал:
— Когда я был маленьким, сестра меня пугала: не сердись, а то ты лопнешь и обваришь себе ноги! Теперь я знаю, что это такое, Надень-ка на меня очки!
Лапшин, сложив губы трубочкой, надел на Ханина очки и велел ему молчать. Ханин закрыл одни глаз и сказал:
— Старик развалился на части. А какой был достойный, почтенный старик!
Отдышавшись, он добавил:
— Иди домой, Иван Михайлович! Черт бы подрал твоих разбойников! Иди, иди!
Сестра зашипела на него. Он замолчал и закрыл под очками глаза. Лапшин еще посидел, а приехав домой, позвонил Адашовой и рассказал ей все. Уже наступил день, гремели трамваи, и Патрикеевна, пока он разговаривал, стояла с корзинкой в руке — собралась на рынок. Повесив трубку, Лапшин стал снимать сапоги, а Патрикеевна смотрела на него со злобой.
— Ну чего смотришь? — кряхтя сказал он. — Иди себе, иди, бабам на рынке расскажи…
Сердце тяжело бухало у него в груди, и, когда Патрикеевна ушла, он сделал себе холодный компресс и положил на грудь. Вода текла под мышкой и по животу. Лапшин кряхтел от ощущения пропасти, в которую падал вместе с перебоями сердца, и, морща лоб, разглядывал потолок, по которому бродили солнечные пятна.
Позвонила Адашова и сказала, что ее не пускают в клинику и что она сейчас приедет к Лапшину. Придерживая рукой мокрую тряпку на сердце, он прибрал комнату, подмел, застелил постель и на электрической плитке стал жарить яичницу, чтобы накормить Наташу, когда она приедет. И когда она приехала, он был уже в гимнастерке и в портупее, и глаза у него были ясные и яркие как всегда, и сапоги его поскрипывали, и нельзя было подумать, что он болен и что ему плохо.