– Сука! Еще одна крыса бежит с корабля, – генерал Сычев чертыхнулся, встал из-за стола и прошелся по кабинету. Подошел к окну, прижался к холодному стеклу лбом. Это принесло долгожданное облегчение…
– Пишите приказ, капитан. Объявить город на осадном положении с 12 часов дня этого дня. Добавьте все нужное, согласно действующим законам. И еще один – приказываю начальнику Оренбургского казачьего училища генералу Слесареву обстрелять из имеющегося орудия с утра следующего дня, то есть с пятницы 26-го декабря, казармы мятежного полка в Глазково. Но запрещаю бомбардировать вокзал, станционные сооружения и линию железной дороги, так как обстрел может помешать нормальной эвакуации частей чехословацкого корпуса…
Капитан послушно заскрипел карандашом, делая набросок приказа, а Сычев подошел к столу, дрожащей рукой взял недопитый стакан чая и хлебнул из него добрый глоток. Поморщился – чай совсем остыл, стал неприятным. Отодвинув стакан в сторону, генерал снова подошел к окну и прижался разгоряченным лбом к стеклу.
Уже утро, рассвело, а он уже сутки на ногах. Стоило поздним вечером прилечь на кровать и закрыть глаза, как сообщили по телефону, что глазковский гарнизон восстал. А следом, с разрывом в один-два часа стали приходить сообщения, что восстали солдаты всех частей, расквартированных в Заиркутном военном городке, потом на станции Иннокентьевской. Все окружные склады перешли в руки мятежников из Политцентра…
Сычев заскрипел зубами – щуку съели, а зубы остались. В городе их всех скопом Черепанов арестовал, но глазковские твари уцелели и теперь принялись за свое черное дело.
Барнаул, Томск, Красноярск, Черемхово – и вот теперь Иркутск. Армия оказать помощи не может, она еще не дошла до Енисея. Остается только надежда на атамана Семенова, этого выскочку, мужлана с грязными ногтями, что может двинуть сюда войска. И он уже их выслал, вот только вестей от этого клятого Арчегова нет, где его носит со своими бронепоездами. Чтоб его…
Генерал обернулся – начальник штаба уже вышел из кабинета, а за деревянной перегородкой комнаты характерно стучала печатная машинка. Лыба дело знает и приказы скоро подготовит.
И Ефим Георгиевич, как загнанный волк, снова стал мерить шагами кабинет. Подошел к шкафчику, потоптался и решительно открыл дверцу. Внутри стояла початая бутылка водки и граненый стакан. Генерал налил себе на два пальца и «торчком», как в свои лучшие гвардейские годы, хлобыстнул водку единым глотком.
По пищеводу разлилась приятная теплота, и генерал шумно вздохнул. Подошел к столу, вытащил из пачки папиросу («Лира» – это все, что осталось от старого мира, усмехнулся в усы, вспомнив), смял крепкими зубами картонный мундштук и, чиркнув спичкой, закурил. Привычный табачный дым несколько успокоил взвинтившиеся нервы.
И генерал вспомнил столицу, где целый год он, тогда лишь подъесаул лейб-гвардии сводно-казачьего полка, провел при дворе, где он, простой амурский казак, видел императора и императрицу, даже говорил с ними. Как тогда, при встрече Рождества…
– Ваше превосходительство, приказы готовы, – Лыба уже зашел в кабинет и красными от усталости глазами посмотрел на генерала.
Сычев подошел к столу, быстро прочитал напечатанный текст. Взял ручку, обмакнул перо в чернила и размашисто подписал первую бумагу, затем наложил свою подпись на вторую. Поднялся из-за стола, ощерил зубы.
Теперь мятежникам крышка – вначале пушка с Первушиной горы обдолбит Глазково, а потом начнет стрелять по Заиркутному городку, благо дистанция позволяет. И это все, что он может сделать сейчас – чехи не отдадут пароходы для перевозки юнкеров. Сволочи! Но где ротмистр Арчегов? Где его носит со столь нужными сейчас броневиками…
Слюдянка
С утра жизнь на вокзальной станции забила ключом, охватив и деревянный городок, ничем, кроме пары зданий, не напоминавший Ермакову прежнюю, вернее – будущую Слюдянку.
С запада, от Кругобайкалки, в коротком промежутке времени подошли сразу три эшелона – два с русскими беженцами, а третий с чешскими солдатами, числом в сотню, на сорок теплушек и платформ. Хорошо устроились братушки в русских вагонах – вырезали в стенках окна, вставили стекла и установили внутри печки. И всего на четверых солдатиков шел такой вагон, набитый русским добром под завязку, и с русскими женщинами в придачу, для скрашивания суровых солдатских будней. Не войсковой эшелон, а какая-то передвижная барахолка с ППЖ (походно-полевыми женами на армейском жаргоне).
Но Костя понимал этих несчастных женщин, зачастую ехавших с детьми. А куда им было деваться? С малыми через всю Сибирь на своих двоих топать?! Да тут под обезьяну ляжешь, лишь бы детям жизнь сохранить!
И словно по какой-то сговоренности, с востока прибыл эшелон теплушек порожняком, в сопровождении взвода низкорослых солдат, в шинелях с собачьими воротниками, в каких-то малахаях вместо шапок, на ногах – меховые сапоги.
Итак, от союзничков, норовящих воткнуть нож в спину, не протолкнуться. Даже итальянцы с поляками, румынами и сербами где-то в районе Ачинска и Канска болтаются, а тут еще подоспели японцы.
Еще бы, они также не упустят своего шанса отхватить послаще кусок от пирога, являющего собой остатки не известно уже чего: то ли Российской империи, то ли нарождающейся Дальне-Восточной Республики. Хорошо подготовились к сибирским морозам самураи, мать их…
Однако он отдавал должное японцам, ведь, положа руку на сердце, считал их раньше намного худшими из всех интервентов. Но нет – косоглазые вели себя в Слюдянке очень вежливо, прилично даже.
Уважительно к номинальным хозяевам – японские солдаты и офицеры четко козыряли всем русским военным. Дисциплина у них была на высоте – солдаты не переговаривались, не смеялись тем более, и не понять было, какие мысли скрываются за этими щелочками раскосых глаз.
Вместе с солдатами были несколько штатских, в круглых очечках, что Пьер Безухов носил. Изображали корреспондентов, фотографов и кинооператоров – бегали со штативами, делали снимки, с раскрытыми ртами общались как с военными всех стран, так и с беженцами.
Но именно изображали – уже через четверть часа Ермаков только тихо посмеивался: шла замаскированная съемка инфраструктуры станции, подходов к ней, состояния железнодорожных путей. Интересовали «штатских» и американцы, и русские бронепоезда. Насмотрелся на «фотографов» Ермаков и задумался. А ведь может дело выгореть, может… Если узкоглазые помогут…
А вот чехи вели себя совершенно противоположно, будто они есть пупы вселенной, выше них только звезды, а круче них только яйца.
Привокзальную площадь братушки превратили в толкучку, покупая у бурят и русских крестьян всякие продукты – мороженое мясо и рыбу, муку и свежевыпеченный хлеб, соления-копчения и даже воз сена.
За всю эту благодать чехи отдаривались сукном и сельскохозяйственными орудиями труда, бутылками с какой-то жидкостью, судя по всему – со спиртом. Также расплачивались иголками, чайниками, кастрюлями, ведрами и иными полезными вещами из своих казавшихся бездонными вагонов.
– Суки, хорошо пограбили нас, – вполголоса, как бы возмущенно, но с нотками зависти, заметил хорунжий Пляскин, чубатый и веселый казак, полностью оправдывавший свою фамилию. Такой и с прибаутками драться будет, и в пляске удалые коленца отбивать начнет всем на загляденье.
Костя его в адъютанты свои определил, хоть и не по должности было. Но возражений ни у кого не последовало – раз атаман Семенов позавчера приказал всем русским военным на Кругобайкальской дороге подчиняться ротмистру Арчегову, значит, и адъютант ему положен де-факто.
– Живут же, сволота, – завистливо вздохнул хорунжий еще раз и осторожно посмотрел на ротмистра. Тот взирал на происходящее с бесстрастием мудрого даоса, достигшего нирваны. Через минуту до ужаса спокойным голосом Константин Иванович изрек:
– Через три дня им наше добро расширит… – и добавил такие слова, что Пляскин в изумлении оторопел, стараясь запомнить их, чтобы потом блеснуть услышанным подарком.
– А это что за пенители морей?! – Ермаков узрел за оттаявшим окном буфета черные шинели и золотые офицерские погоны порядочной, в четыре человека, компании.
Моряки уже перекусили хлебом и чаем и собирались уходить. Костя решил их подождать в забитом зале вокзала, куда и вошел величаво, хлопнув тяжелой дубовой дверью.
И стоял там равнодушно, хотя остро чувствовал всей спиной удивленные взгляды собравшихся здесь пассажиров. В большей массе штатских, разных профессоров, чиновников, коммерсантов и прочих беженцев, отягощенных женами и детьми, с большими баулами и чемоданами. Это были те несчастные, что замаялись ждать отправления в холодных теплушках.
В отражении оконного стекла Ермаков видел, как к морякам подошел его адъютант, коротко представился и показал на него. Офицеры чваниться не стали, а дружной компанией подошли к обернувшемуся ротмистру.
– Старший лейтенант Тирбах Петр Игнатьевич, – откозырял четко, глаза цепкие, но старше Арчегова лет на пять будет.
– Помощник начальника Читинского училища полковник Анатолий Тирбах вам не родственник? – Ермаков вежливо поинтересовался у моряка (книжки не зря читал, фамилия-то звучная, сразу в память запала).
– Младший брат, господин ротмистр.
– Хорошо. А вы, господа?
– Лейтенант Мюллер Владимир Оттович, – этот лет на десять постарше Арчегова будет, как и следующий офицер.
– Поручик по адмиралтейству Запрудин Михаил Иванович.
– Инженер-механик, лейтенант Лабуза Борис Сергеевич, – четвертый, самый молодой, поручику в сыновья годится, а ротмистру в ровесники.
– Куда едете, господа? – прикольно, конечно, но, будучи самым молодым, Костя был старше по чину, и лишь Тирбах ему равнялся по званию.
– В Харбин, Константин Иванович, следуем из Омска, с имуществом и вооружением Иртышской флотилии. В вагонах находятся семьи офицеров, – негромко ответил Тирбах.
– Вы не уделите мне полчаса, господа? – короткие кивки. – Тогда пройдемте в мой вагон, он у самого перрона стоит…
Они без раздумий пошли за ротмистром, и через пару минут все сидели в штабном купе. Моряки расположились по местам чинно, но Ермаков остался стоять, предложив закурить из раскрытой пачки, как радушный хозяин. Не чинились альбатросы морей, раскурили предложенные папиросы и с любопытством уставились на гостеприимного ротмистра.
– Вы недавно мимо Порта Байкал проезжали, – то ли спросил, то ли сказал Костя. Моряки кивнули, и Ермаков почти без промедления продолжил:
– Какие суда там стоят, господа? И пригодны ли они к плаванию, есть ли на них военные моряки, вооружение?
– На рейде стоят ледокол «Ангара», пароход и катер. В Лиственничном еще два парохода. Все эти корабли, – Тирбах особо выделил это слово, – Байкальской флотилии пригодны и способны дойти до Мысовой на той стороне, благо лед не установился. Командует флотилией капитан первого ранга Фомин, мы с ним встречались. Офицеров флота там больше нет, да и не нужно. На кораблях есть армейские офицеры в должности комендантов.
Тут Тирбах криво улыбнулся, и Косте это сильно не понравилось – неприязнь между флотскими и армейскими офицерами царила и в белой армии, а это было очень плохо для претворения его планов. Между тем Тирбах продолжил говорить спокойным голосом:
– Матросы остались прежние, с речных судов. Артиллерии, за исключением полевой трехдюймовки на «Ангаре», да и та на деревянных салазках, на кораблях нет. Имеются только пулеметы – на пароходах по штуке, на ледоколе, может быть, парочка, не больше, а катер и их не имеет.
– А что вы везете из вооружения в своих вагонах?
– Две морских 75-миллиметровых пушки Кане, трехдюймовую тумбовую горную пушку, пять мелкокалиберных морских тумбовых пушек в 37 и 47 миллиметров…
– Снаряды к ним есть?
– Только к двум мелкокалиберным в 47 миллиметров около сотни штук. К Кане есть семь снарядов и сотня неснаряженных гильз.
Вздох разочарования вырвался у ротмистра, и он явственно заскрипел зубами. Это заметили все моряки, и Мюллер осторожно спросил:
– А в чем дело, Константин Иванович?
– Дайте слово, что сказанное здесь сохраните в тайне?
Моряки недоуменно переглянусь между собой и дружно дали слово чести. Что они были заинтригованы разговором, то это слабо сказано – офицеры заерзали на сиденьях от несдерживаемого любопытства.
– Адмирал Колчак с литерными эшелонами задержан сегодня чехами в Нижнеудинске. Российское золото теперь в их руках, – сгустил самую малость краски Ермаков. – В Глазково, напротив Иркутска, вчера вечером выступили эсеры и гарнизонные солдаты, началась стрельба. Понтон сорвало ледоходом, а все пароходы оказались в руках восставших или чехов, которые им благоприятствуют.
– Еще бы, русское золото эсеры за помощь им и отдадут, – Тирбах первый высказал будущую историческую правду. Моряки разом помрачнели.
– Вот приказ атамана Семенова, сегодня адмирал Колчак назначил его командующим над войсками Иркутского военного округа. Читайте, Петр Игнатьевич, – Ермаков расстегнул карман френча и достал из него приказ, специально изъятый утром у начальника штаба.
Тирбах прочитал приказ про себя, потом громко, для всех. Не хотели моряки подчиняться Арчегову, он это ясно видел на их лицах. Наконец, после короткой паузы, Тирбах произнес:
– Что вы собираетесь предпринять, господин ротмистр?
– Выполняю приказ генерала Семенова. У меня три бронепоезда и три сотни солдат. Через день я выдвигаюсь к Иркутску. Восстание я подавлю, иначе последует крах для всей российской государственности. Потому обращаюсь к вам за помощью – ведь надо на чем-то войска через Ангару переправлять – в городе несколько военных училищ и надежных частей. Да и прибытие вооруженных пароходов окажет на всех большое воздействие.
– Вооружить пароходы нашими пушками можно за сутки, установка не займет больше времени, – поручик задумался и добавил: – А то и на шесть часов раньше срока. Я в порту кран и лебедку видел.
– К трехдюймовке можно снаряды взять с «Беспощадного», у него в носовом каземате я видел ствол горной пушки, – предложил Тирбах. – Вот только снарядов в полтора дюйма у нас нет.
– Снаряды в 75 миллиметров на бронепоездах в достатке, – осторожно вошел в разговор Ермаков, боясь спугнуть удачу. Раз начали водоплавающие технические проблемы обсуждать, значит, помощь окажут.
– Наши гильзы снаряжать порохом надо, – тут же вклинился лейтенант Миллер, – а насчет снарядов? Риск, правда, большой, они ведь короче, да и точность будет малая…
– Намного лучше, чем у салазочной, – перебил Тирбах и подытожил: – Да и гильзы к Кане есть, снарядить только. Но матросов у нас в вагонах всего девять человек плюс кондуктор. Невелика сила, на пароход не хватит…
– Прикажу все части прошерстить – моряков двадцать, думаю, наберу. Пехотных артиллеристов дам, за сутки как-нибудь натаскаете? И еще одно – ваши вагоны прицеплю к «Беспощадному», он сегодня в Порт Байкал пойдет. Просьба у меня – в носовой каземат бронепоезда нужно поставить трехдюймовку с «Ангары», а горную с него установить на колеса. Взамен с бронепоезда выделят полсотни снарядов к вашей горной пушке, и дадим десяток пулеметов для вооружения кораблей. Хорошо?
– Хорошо, господин ротмистр. Но что будет с семьями?
– Разместите в Порту Байкал, сегодня же. Поставим всех на паек и денежное довольствие, выплатим семьям по 20 рублей золотом, вам, господа офицеры, по 30 рублей, матросам по 10 рублей. Достаточно на первое время? А в Харбине вам делать нечего, по Байкалу будете плавать…
– Извините, Константин Иванович, но моряки ходят на своих кораблях, а не плавают, как… – не докончил срамным словом Петр Тирбах, только возмущенно скривил губы. Остальные от обиды угрюмо засопели, поддерживая своего товарища.
– Сдаюсь, – с улыбкой поднял руки Ермаков, – простите великодушно, хотел вас расшевелить. Но к делу. Вас, Петр Игнатьевич, назначаю старшим над командой. Подполковник Наумов, наш интендант, выдаст деньги на подготовку пароходов – две тысячи рублей. Золотом! Это на первое время. У вас 48 часов на все – к утру послезавтра пароходы должны пойти на Иркутск. Ваши вагоны отправятся через час, прибудете в Порт Байкал с авангардом и принимайтесь за дело. Нужные приказы я сейчас отдам. А насчет снарядов в полтора дюйма… Я сейчас приду.