— Ох, какой же ты!.. — всплеснула она руками. — Ну, и что же мне делать с таким?.. Прямо как репей — так и цепляется, так и цепляется! Хоть говори ему, хоть кол на голове теши — не понимает.
Нигилист молча смотрел на нее светлыми, водянистыми глазами — они были совершенно бесстрастны.
— Ну, хорошо, — согласилась Наташа.
Спустя три часа Наташа сидела в своем изоляторе совершенно обалдевшая от увиденного и услышанного и пыталась понять, что же все-таки случилось.
Черный «мерседес» доставил ее к дверям общежития. До чего же хорошо ехать в такой шикарной машине, слушать музыку и смотреть сквозь тонированные стекла на суетящийся люд. Не то что в троллейбусе, двери которого ужасно скрипят и не могут закрыться, потому что народ на подножках виснет: ехать же все хотят, а троллейбус не резиновый. Ну никакого сравнения с мягкими, светло-коричневыми кожаными сиденьями «мерседеса»!
А случилось после того, как она закрыла свою палатку и поехала с Нигилистом к его родителям, вот что. Конечно, Наташа волновалась, так прямо и видела: встретит ее эдакая светская дама с презрительным взглядом, вроде матери Сергея, только еще больше расфуфыренная, да начнет разглядывать, расспрашивать, а потом сделает вывод, что она, ясное дело, не пара любимому сыночку Нигилисту. А он, конечно же, будет настаивать на своем и, Господи Боже мой, что же это будет за мука для нее! Еще к дому не подъехали, а Наташа уже десять раз пожалела, что согласилась. Решила: как только увидит косой, недоброжелательный взгляд, сразу же уйдет. И никто не уговорит ее снова вернуться.
Вначале ее поразила квартира — самая обыкновенная, в блочной пятиэтажке без лифта. В Гирее, у Ирки Кругловой, квартира в двухэтажном казенном доме была раза в три побольше, хоть Владимир Иванович и не ездил на «мерседесе», всего лишь на «волге». И мебель самая обыкновенная — старые гардеробы, кресла, трельяж, сервант. Лишь телевизор был новый, импортный — «Панасоник».
Но больше всего удивили родители Нигилиста, старенькие пенсионеры. Яков Семенович галантно помог Наташе раздеться; встав на колено, собственноручно надел ей на ноги тапочки, проводил в комнату, взяв под руку, а Лидия Ивановна все разглядывала да приговаривала: «Ах, какая же ты у нас красавица, Наташа, и как только согласилась выйти замуж за нашего длинноносого урода!» — и улыбалась при этом; и радость, настоящая, неподдельная радость светилась в ее глазах. «Да еще с такой неудобоваримой фамилией», — поддакивал Яков Семенович. Хотела Наташа сказать, что не согласилась еще и не собирается соглашаться, да язык не поворачивался такое сказать.
Когда сели за овальный стол, накрытый в большой комнате, Лидия Ивановна слова не давала сказать Наташе, все потчевала ее, приговаривая, что сама приготовила и то, и это, и вот еще что. И все было так вкусно! И так… хорошо. Даже Нигилист, когда снял свое черное пальто, показался моложе, приятнее на вид, и что-то вроде народившейся улыбки играло на его лице.
Петр Яковлевич официально представил родителям свою будущую жену, и так ловко, так по-доброму смотрели на нее старики, что Наташа опять не смогла ничего сказать, только смущенно улыбалась и кивала. Выходило, что она согласна стать женой Нигилиста…
И теперь, по привычке забравшись с ногами на кровать и закутавшись в клетчатое одеяло, Наташа сидела и думала, как же ей жить дальше. Нигилист обещал заехать вечером, их ждал заказанный столик в ресторане «Арагви». Все это казалось интересным, забавным и… нереальным. И непонятно было, хочется ей этого или нет. Полнейший сумбур царил в голове.
— Сережа, Сережа, — прошептала Наташа. — Что же ты наделал, дурачок…
15
В ресторане «Арагви» Наташа оказалась единственной женщиной в джинсах, заправленных в сапоги, и простенькой кофточке. Да и красная куртка ее выглядела странно в гардеробе среди множества песцов, чернобурок, рыжих лисиц и норок, каракулей и других, не известных ей зверей, погибших ради того, чтобы московским женщинам было в чем приходить в ресторан «Арагви».
За столик их проводил человек с труднопроизносимой должностью: метрдотель. Наташа успела заметить, что дамы за соседними столиками удивленно поглядывают в ее сторону, а некоторые так прямо нахально рассматривают ее.
— Чего это они вылупились? — сердито нахмурилась Наташа.
— Завидуют, — бесстрастно кинул Нигилист. Даже нос его при этом не дернулся. — Вспоминают о своей безвозвратно ушедшей молодости, глядя на тебя.
Наташа повернулась к женщине, сидящей за столиком слева, ее взгляд показался особенно насмешливым.
— Ну что, вспомнила? А теперь смотри-ка лучше в тарелку, не то аппетит испортится.
Женщина с гневом швырнула на стол вилку, с вызовом посмотрела на Наташу. Ее спутник, пожилой, седой господин, удивленно повернулся к Наташе, хотел было тоже возмутиться, но лишь скользнул взглядом по ладной фигуре, огорченно вздохнул и принялся успокаивать подругу, а может быть, и жену.
— Отлично, — похвалил Нигилист. — Теперь она никогда тебя не забудет.
— Ну и пускай! Мне-то что? Смотрит на меня, как черт на ладан, а сама пожилая женщина и накрашенная, как чучело.
— Пожилая — не совсем точно, — сказал Нигилист. — Скорее всего, моя ровесница, тридцать восемь — сорок лет. Но много повидавшая, а это не следует выставлять напоказ в солидном обществе. Я мог бы рассказать историю ее жизни.
— Вы что, знакомы? — удивилась Наташа.
— Нет. Но я прекрасно разбираюсь в психологии людей. У нее — банальнейшая история. Работала в НИИ или преподавала в школе, занималась общественной работой, чтобы получить квартиру или путевку, или дачный участок, постоянно пилила мужа, бухгалтера или инженера, что мало денег зарабатывает, ничего достать не может, за это наказывала его в постели, а на любовников не было времени и сил. Постоянная неудовлетворенность испортила ее характер окончательно. Но вот наступили перемены, муж воспрял духом и организовал банк или фирму, заработал деньги, и неплохие. Она почувствовала себя хозяйкой жизни, накупила модных тряпок и косметики, даже любовника себе завела. И вот пока муж торчит в банке или фирме, считает прибыль, решила с любовником посетить ресторан. И что же она здесь увидела? Красивую девчонку, одетую очень уж просто, которая не занималась общественной работой, не пилила мужа за то, что, бесхребетный, не может достать дефицит, не стонала ночью от хронической неудовлетворенности — а вот, поди ж ты, сидит в том же ресторане, за соседним столиком! Вроде как равная ей, много страдавшей, достигшей величия ценой неимоверных усилий.
Наташа слушала, ковыряя вилкой закуски: вареную, крепко перченную фасоль в соусе, белую и красную рыбу, диковинные в это время года помидоры, грибы, такие мелкие, что хоть ложкой их ешь, вилкой не получалось. Хорошо кормили в «Арагви», а блюдо с мясными закусками будто с фотографии старой поваренной книги на стол прыгнуло — чего там только не было и грузинского, и всякого.
Петр Яковлевич наполнил фужеры шампанским, поднял свой:
— Полагаю, пришло время поднять тост за нашу помолвку. Слово не совсем нам понятное, но другого для подобного случая я, к сожалению, не знаю.
— Я не буду пить, — отказалась Наташа.
— Это исключено. Сегодня торжественный для меня день, ты дала согласие стать моей женой. Такое событие следует отметить.
— Ты хочешь напоить меня?
— Почему ты этого боишься? После того, что сегодня было, ты не должна меня опасаться. По-моему, я дал тебе достаточно гарантий в серьезности своих намерений.
— Ну и что? А я, может, не хочу, чтобы ты приставал ко мне до свадьбы. И вообще, почему это нужно отмечать? Сам же говорил, что тебя не интересует, как поступают все в каких-то ситуациях, а сам же хочешь отметить — как все.
— Чересчур длинное и путаное предложение, — дернул носом Нигилист. — Но я тебя понял. Меня, действительно, не интересует мнение других, но я уважаю собственное мнение. Оно состоит в том, что нашу помолвку необходимо отметить бокалом шампанского. Потом, если хочешь, мы можем поехать ко мне. Ты ведь еще не видела квартиру, где скоро будешь хозяйкой.
— Вот как стану твоей женой, так и поеду, — объявила Наташа.
— Значит, завтра. Пожалуйста, подними свой бокал.
— Завтра? К чему такая спешка? Я… я не готова завтра. У меня и платья подходящего нет.
— Оно и не нужно. Но, если хочешь, можешь купить себе все, что считаешь нужным. Завтра. Предлагаю выпить за тебя, Наташа. Ты очень красивая девушка. Я люблю тебя.
Странно было слышать признание в любви, высказанное ровным, бесстрастным голосом, будто он председательствовал на комсомольском собрании. На повестке дня два вопроса: первое — ты красивая девушка, второе — я люблю тебя. Наташа сделала два глотка, поставила хрустальный фужер на стол.
— Почему ты всегда такой серьезный? Хоть бы улыбнулся, что ли. А то — как все равно секретарь комсомола.
— Я и был комсомольским секретарем. Только очень большим. Я работал завсектором в ЦК ВЛКСМ.
— Ух ты! Неужели в самом ЦК работал?
— Почему бы и нет? Ничего особенного в этом не вижу. Довольно-таки гнусная организация, хотя и весьма престижная… была.
— Ну как же! — Она взяла фужер, допила шампанское. — Ведь там такие важные люди, даже представить трудно. К нам в школу из райкома, из Гулькевичей, приезжали — такие… прямо не подступишься, вожди! А в ЦК — не могу себе представить.
— Обычные люди. Траханные-перетраханные бабы, сидят, обсуждают, что где дают, похмельные мужики, рассказывают, кто кого и сколько раз, а потом садятся в машины, едут в какие-то институты или на заводы, сидят в президиумах, сурово, но доброжелательно поглядывают в зал… Дерьмо!
— Но ты же, наверное, не один год работал там, сам был таким же… Как же теперь можешь так говорить? Да ты настоящий нигилист! Ты ни во что не веришь!
— Я верю в себя. А работал там потому, что другого способа реализовать свои возможности не было. Номенклатура — лишь это как-то отвечало моим потребностям. И возможностям.
— Больно высокого ты мнения о себе, Петр Яковлевич, — покачала головой Наташа. — А с начальством-то небось лебезил, улыбался, да? А то как же мечтать о повышении было?
— Не лебезил и не улыбался, но всегда говорил то, что начальник хотел услышать. Зная психологию человека, это несложно было сделать.
— Ты мог бы и не говорить мне этого, — заявила Наташа. — А то я подумаю, что и слова про меня — тоже знание психологии и все.
— В какой-то мере — да.
— Ах вот как? Значит, ты просто считаешь меня дурой? Думаешь, я всему поверю, раскрою рот и стану слушать? Как бы не так!
— Все женщины — дуры, — спокойно резюмировал Нигилист. — С точки зрения общечеловеческих ценностей. Их дело — продолжать род, а они еще на что-то претендуют.
— Значит, и я дура?
Шампанское не успокоило, не притупило остроту ощущений, напротив, усилило раздражение, которое возникло, едва Наташа переступила порог этого шикарного ресторана. Конечно, приятно зайти в ресторан, вкусно поесть, поговорить, но когда на тебя смотрят, как на человека второго сорта, когда напротив сидит рыжий длинноносый дядька и с важным видом говорит гадости — увольте!
— Шашлык хорош, когда он горячий.
— Нет, ты уж ответь мне, я — дура?
— Не думаю, что эта тема соответствует нашему настроению в этот вечер. — Нигилист понюхал кусок мяса и отправил его в рот. — Мы можем поговорить о чем-нибудь более приятном.
— Очень даже соответствует, — заупрямилась Наташа.
— Хорошо. И закончим об этом. Я бы сказал так: не совсем. У тебя превосходные внешние данные и практически отсутствуют претензии на высокое положение в обществе. Это меня полностью устраивает. Я же сказал: ты мне нравишься, я люблю тебя. Что еще нужно говорить в подобных случаях?
— Ничего! Ты рассуждаешь обо мне, как о своей машине. Надоело слушать, понял? На себя бы посмотрел — мало того, что страшный, так еще и сидишь тут, рассуждаешь, как робот, улыбнуться не умеешь, сказать по-человечески не умеешь! Как все равно болванчик заводной!
Поразительно — он даже не обиделся! Хоть бы разозлился, закричал или извинился, попросил говорить тише, не позорить его — ничего подобного! Он был совершенно спокоен.
— Ты ведешь себя естественно. Ты еще больше убеждаешь меня в правильности выбора. Чего не хватает в этом абсурдном мире, так это — естественности.
— Да?! — закричала Наташа. — Тогда вот что! Никакого выбора, никаких моих обещаний! Ничего между нами нет и не будет! И чтоб духу твоего не было возле общежития! — Схватив сумочку, она ринулась к выходу.
Нигилист как бы нехотя повернул голову, посмотрел, как убегает Наташа по проходу между столиками, констатировал:
— Интересно, при чем здесь дух?
И принялся доедать шашлык.
Все было не то, все было не так! Глупо, отвратительно, в голове не укладывалось, как же она дошла до такой жизни: встречается с идиотом, на которого и смотреть противно, а уж если послушать!.. Да пусть он провалится вместе со своим «мерседесом», с ресторанами и деньгами!
Наташа сидела на кровати, закутавшись в одеяло, и дрожала. Очень холодно было в комнате. Слезы текли по щекам. К черту все и бежать на вокзал, сесть в поезд и уехать домой. Что она делает здесь? Ради чего мучается в этом дурацком общежитии? А как хорошо было здесь, когда приходил Сергей, как уютно, тепло, как весело… Было, да сплыло.
Робкий стук в дверь отвлек ее от невеселых мыслей. Посмотрела на часы — одиннадцать. Кто это? Нигилист не так бы постучал. Сергей? С опущенной головой, виноватым взглядом — пришел просить прощения? Сережа, Сережа… она уже простила его. Вытерла слезы и побежала к двери.
На пороге с недопитой бутылкой вина в руке стоял поэт Иван Шерстобитов.
— Ты? — удивилась Наташа и опустила глаза, не в силах сдержать слезы. — Вот дурак, а я-то думала…
— Извини, что огорчил тебя, — виновато пробурчал Шерстобитов. — Это всего лишь я… Можно посидеть у тебя, хоть несколько минут. Больше никого не хочу видеть.
Наташа посторонилась, пропуская его в комнату. Уж если это не Сергей, какая разница, кто.
— Смотри, будешь руки распускать или гадости говорить, я тебя чем-нибудь стукну, — предупредила Наташа поэта.
Шерстобитов, словно бы ждал этих слов, тотчас же замотал головой.
— Да нет, ты не бойся меня… Просто посижу чуть-чуть и пойду. Невмоготу сидеть одному, дрянь жизнь. Никакого смысла нет. Стихи никому не нужны… Говорят, дохода не приносят, даже удивляются в издательствах, смотрят, как на марсианина: ты что, не понимаешь? Пушкина не издаем, Цветаеву продать не можем, а ты со своими опусами лезешь… — Он горестно махнул рукой, глотнул из горлышка, предложил Наташе: — Хочешь?
— Спасибо, — покачала головой Наташа, присаживаясь на кровать. — Я сегодня уже выпила шампанского… четвертый раз в жизни.
— А почему плачешь? Тоже все хреново?
Наташа молча кивнула. Она уже не боялась Шерстобитова, не злилась на него, что пришел нежданно-негаданно. Скорее всего она… сочувствовала ему.
— Женьке Петинову легче, — пробурчал Шерстобитов. — Он прозаик… Уехал к себе в Тамбов, говорит, сяду, напишу роман о мафии. И напишет. И книгу выпустит. А мне что делать?
— Тоже напиши про мафию. Или поэму сочини про перестройку, наверное, напечатают.
— Да не могу я прозу писать, — с мукой в голосе прорычал Шерстобитов. — Не могу! Пробовал — ничего не выходит. Я же поэт! И поэмы про эту сволочь, которая кровь нашу пьет, — не могу. Я ничего не могу, Наташа. В трех издательствах мои сборники с отличными рецензиями лежали, три книги должны были выйти. Сначала «Современник» бортанул — нет у них денег, бумаги, ничего нет. Потом наше, Волго-Вятское издательство отказало. Была еще надежда, что в «Совписе» выйдет сборничек в кассете, всего-то один лист. Я даже звонить туда боялся. Но вчера не выдержал, позвонил… Все. Хана.
— Да ты не расстраивайся, это ж, наверно, временно все так плохо. Пока займись чем-нибудь и пиши для себя, а потом все утрясется, тебя и напечатают.
— Это не временно, это навсегда. Кончилась поэзия в России. Ты посмотри на этих паскудников, сволочей сытых и прилизанных, которые «Сникерсы» жрут да на иномарках ездят без правил! Они почему такие уверенные и такие сытые? Потому что я, поэт Иван Шерстобитов, голодный и ни на что уже не надеюсь. Нет у меня впереди ничего, нет! Раньше были суки партийные, теперь — суки банковские, а разницы между ними — никакой. Плевать им на поэта Ивана Шерстобитова, не нужен такой, а они — нужны! Убьют, если кто сомневаться станет. Гаденыши прыщавые!