— Это поможет мне, безумная, — стирает её губы в долгом поцелуе. — Я хочу забыть тебя, — вгрызается по-волчьи зубами. — Я не принимаю слабых девушек. Побудь слабой, — раздирает в кровь губы.
Он хочет забыть её. Так сильно, что теряет адекватность.
Влада терпит терзания плоти, не представляя, откуда в ней столько смирения. Наверное, она действительно позволит забыть себя.
Толчки в ней неимоверно сокрушительные, обездвиживающие. Напоследок. Прощальное.
Она ни слова не говорит поперёк.
***
Брат материт в первый день нового года.
И этот год не станет новым после такой перебранки. Он останется солиться в рассоле прошлых проблем.
Никто не останется прежним.
Петька. Мирон Дмитриевич. Катерина.
Влада.
Вл – ада.
Так много ада в одном имени.
========== Часть IX. ==========
Даня смазывает неровные рубцы на спине Влады живительной мазью. Пальцы холодные, почти не гнущиеся, будто позаимствованы у мертвеца.
Он знает, от какого именно «шутливого» предмета её спина разошлась по швам раскроенным кожзаменителем, но матерные слова все давно изведены, ещё в начале января; осталось только — «зачем ты позволила сделать с собой такое», и это не вопрос.
Влада молчит двадцатый день к ряду. За это время волосы слегка отрастают. К лету они будут по плечи (у); то ли волосы, то ли проблемы.
Даня закручивает тюбик с мазью. В другой комнате обрываются телефоны; все попеременно. Это Катерина на проводах; не вешается, просто хочет узнать, не ждать ли свадьбы.
Не ждать.
Но она не ответит ни по одному телефону. Пусть Мирон Дмитриевич сам покажет дату в календаре их не свадьбы.
У Влады завтра самолёт в Индию. Языки билетов, ваучеров, страховок выглядывают из заграничного паспорта. Свобода океаном (пока это только вода из насадки душа) плещется на уровне щиколоток.
Она летит к родителям.
***
Влада застёгивает ажурный бюстгальтер, прикуривает сигарету, взлохмачивает волосы.
Влада второй месяц спит с мальчиком-фрилансером из городаN. Он делает отличные татуировки, плетёт дреды и вегетарианит пятый год; он идеальный островной житель, по мнению девушки. Он идеальный Петька. Правда, со скулами беда. Но не всё ли равно? ..
Она выпускает струю сигаретного дыма в пыльный столб солнечного света и смотрит на загорелого «идеального». Он спит, он дышит. Этого хватает сполна. Чтобы уйти. Влада натягивает резиновые сапоги крикливо-болотного цвета (вчера прошёл тропический ливень), набрасывает на плечи тряпичный рюкзак и выходит из маленькой виллы. У неё запланирована космическая стыковка с космическими родителями.
Океан шипит затухающими окурками сигарет.
Родители на сухом голоде — встреча выпадает на Экадаши.
У них пикник без еды и напитков. Они сидят на покрывале, сотворённом руками матери: ромбовидные узоры на ткани разбегаются к углам, как ящерицы на палёных солнцем камнях к их теневым областям, тонкая крючковидная бахрома укладывается в расплавленный песок.
Дочь хвастается недоделанной татуировкой индийского слона на лопатке; отец рассказывает о размерах черепа древнего человека; мать вяжет шапку Дане (наказывает Владе передать её, когда та решится вернуться домой), ловко перебирая спицами.
Влада вернётся аккурат к Петькиной свадьбе.
Май вспыхнет сиренью к тому времени, волосы улягутся ободранными вихрами на плечи, а во Владе навсегда замрёт тяга к Никонову.
К тому времени она сойдёт с ума и обезглавит десятки рыб, пойманных в безлунные ночи. С ней будет соседствовать лучший представитель островных жителей. Но это мелочь. Такая же, какая бьётся ребристой чешуёй на дне железного ведра без воды.
***
Влада касается облезших плеч (они руки Родена) мальчика-острова, подползает под него, размыкая колени. Завязки бикини расходятся под пальцами «идеального» с лёгкостью, точно расплетённая фенечка из ниток мулине.
Мальчик трахает её небрежно, маетно, потому что она улетает завтра.
А что сегодня… сегодня они уже на разных плоскостях и широтах.
Он трогает языком колечко на правом соске Влады, потом ни с того ни с сего говорит, что нужно проколоть второй для симметрии. И они вообще больше говорят, чем ебутся; его слова заполняют её всю, его член только наполовину.
Всё это настолько неправильно, что впору задуматься о родстве душ.
Но их души сейчас потные, взмыленные и отдают серой. Дьяволы пахнут серой.
Он стреляет ей в живот оргазмом. Она пуста.
Вот дьявол!
***
Влада ошпарена золочёным загаром, а они бледные, отзимовавшие.
У них в дневниках проставлены оценки за четверть; все до одной.
Они спрашивают её о болезни, которая так «по-индийски» обуглила кожу рук, что на ней расцвели лотосы, и завитки узоров скрутились улиточьими панцирями. Эти руки показывают «fuck you» и обнимают Петьку; он, как и все, пришёл увидеть «диковинную зверушку», но она не настолько диковина, чтобы не назвать её «Владик».
В кабинете химии пахнет опытами и опытным мужчиной.
Мирон Дмитриевич не поворачивается к ней, когда она заходит. Он расставляет колбы и остальную дрянь по деревянным ящикам; Влада на миг задумывается, насколько они прочны, даже мысленно прикасается к сучковатым поддонам.
— Какая у Вас была причина выдернуть меня из мест столь отдалённых, что даже Васко-да-Гама не сразу их нашёл.
Даня в начале четверти раздал всем учителям белые конверты с доходчивыми просьбами не беспокоить его сестру до окончания ЕГЭ; просьбы благодарно шуршали новенькими долларовыми банкнотами меж пальцев.
Так можно, если совсем не в моготу существовать в городе.
— Ты не аттестована по моему предмету.
А ему, какого чёрта вздёрнулось тормошить её в гамаке.
— Когда можно пересдать? — Владе не хочется припираться с тем, кто когда-то заставил её подчиниться;, а вдруг снова…
Ну, уж нет. У неё каникулы.
— Сегодня можно сдать, — он поворачивается к ней и смотрит прямо в краешки её разъехавшихся губ. Его взгляд по-учительски безразличен. С самого начала бы так.
— Можно листок бумаги и задание? — Влада подходит ближе к Мирону. Их разделяет стол. В точности как в ту ночь.
— Мы оба знаем, что ты не сделаешь ни одной лабораторной работы, — он становится мягче, будто бы одним своим присутствием девушка, заставляющая биться во внутренних истериках взрослого, состоявшегося мужчину, докапывается до центра мякоти.
— Оставь надежду всяк сюда входящий?
— Только ты не успеваешь по моему предмету, Александрова, — деловитый тон разбавляет минутную расслабленность обоих.
— Девочки текут при одном твоём виде, а парни просто списывают у них, пока те текут. Я же в коллективной течке не принимаю участия, вот ты и бесишься.
— Тебе напомнить о твоих еженочных…
— Стоп.
— Давай сюда дневник, — протягивает ей руку навстречу. — Я просто хотел увидеть тебя.
Они обманывают время. Они возвращаются в его спальню, где он почти назвал её любимой женщиной. Почти. По-ч-ти.
— У меня нет его с собой, — она вкладывает свою ладонь в его руку. Зачем-то. И этот жест интимнее всех их сексов.
— Вот с тобой всегда так.
— Он в учительской.
Это она в учительской (ом) сердце.
Но больше никаких «безумных» с его губ.
Они выкурят по сигарете (она не назовёт его «блядью», он тоже), его под окнами школы будет дожидаться апельсиновая девушка (они всё-таки…), её — Даня и Петька (им много надо о чём…). Они попрощаются друзьями.
========== Часть X. ==========
Влада и Петька сидят на подоконнике одного из серии домов, что решено снести со дня на день.
Пятиэтажка не шаткая, крепкая, но насквозь пропахшая завакуумированной гнилью и сыростью, и потрескавшаяся, как посмертная маска неизвестного поэта.
Когда-то здесь жила баба Вера — сухонькая и сморщенная, словно забытое яблоко (таких куча валялось под яблоней номер восемь; бесконечность, поддавшаяся времени и смерти). Баба Вера покупала им дешёвенькие конфеты и просила читать «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына каждую пятницу. Она позволяла им перекантовываться в её однокомнатной квартирёнке, когда те сбегали из дома, возомнив себя независимыми путешественниками; все путешествия ограничивались её квартирой. Они любили её просто потому что она была… Однажды в старческих бреднях старушка попросила прийти в этот дом, когда кто-нибудь из них женится/выйдет замуж.
Об этом пожелании первой обмолвилась Влада накануне свадьбы Никонова.
И вот они здесь. В лёгкие ссыпаются серо-зелёные пары прения и сигаретные смолы, вместо благодати, о которой, наверняка, бредила баба Вера.
Майское солнце созревает ровно по полудню, обдавая лица зноем. Сухой ветер влетает бумажным змеем в дом, приподнимает мятые края сарафана Влады, треплет не разглаженный ворот свободной рубашки Петьки.
Оба мятые, не разглаженные — пьяные нытики. Им и на подоконниках сидеть-то не рекомендуется правилами безопасности, но на полу кегли опустошённых бутылок из-под чешского пива выступают адвокатами.
В телефонах не отвеченные Катерины, Дани, Мироны Дмитриевичи.
Внутри необъяснимое тепло (не от пива), такое было на похоронах бабы Веры, которые они смотрели издалека. Им не хватило сил, просто не хватило… быть ближе.
Сейчас сил не хватает только ей одной, будто она одна наблюдает за тем, как стёртая в прах старушка скрывается из виду в могильной ямке. И в момент скорби по живому Петьке, запершем себя в гробу женитьбы, она вспоминает бабу Веру; ей, наверное, было тепло быть перетёртым пеплом в сосуде.
Влада захлопывает крышку гроба.
Дом сносят к вечеру.
Под обломками бетонных плит погребена их любовь, в которую играл, увы, один.
***
Кино, вино и домино порно — все составляющие девичника Катерины.
Влада цедит вино и без стеснения смотрит на экран, где пальцы порноактёра пропадают в хлюпающем влагалище порноактрисы.
Катерина посчитала, что порнофильм неотъемлемый атрибут девичьих собраний; не какие-нибудь игры типа дартс и твистер, а лицезрение на большом экране влажных яиц и глубоких глоток залог успеха компактной вечеринки.
Какая пошлость! Отца на неё нет.
Александрова передвигает сигареты в пачке, сбиваясь со счёта. Она думает о том, почему приглашена участвовать в этом театральном фарсе, почему ещё не перестала пить вино и цеплять пластиковой шпажкой оливки.
Порно сменяется романтической комедией «Свадебный переполох». Лучше уж чужие гениталии на весь экран, чем сентиментальная муть.
Влада идёт курить.
Ночь стоит безветренной, лунной, звёздной. Луна — желток из разбитого яйца; звёзды — скорлупа.
Влада растягивается на шезлонге; Катерина устраивается в соседнем плетёном кресле. Они снова в несмешном шоу пародий на лучших подруг.
— Знаешь, я смотреть на папу не могла, когда он ходил в тату салон, — ночь откровений объявляется открытой; и все их разговоры начинаются и заканчиваются Мироном. — Он перевязывал руку бинтом и говорил, что порезался. Оказывается, он резался татуировочной машинкой. Ради тебя, — она утыкается подбородком в колени.
— Он её не свёл…
— Как зовут его новую пассию? — вопрос всплывает сам собой. Это страшит Владу. Но ответ должен успокоить.
— Кира. Она сказала ему «да», как только увидела тату. Вот смеху было. Я рассказала ей о тебе. Кира попросила передать тебе, что ты дура. Передаю, — фальшиво улыбается и притрагивается к сигаретам, не для покурить, занять руки.
— Ты не жаловала меня, чего теперь сокрушаться…
— Я ненавидела тебя за то, что заранее знала твой ответ на его «люблю, выходи за меня».
— Он не признавался мне в любви, — пятится назад, пятки упираются в высокий бордюр, через него не переступить, только пройти сквозь.
— Не дури. Всё было ясно, как божий день, — закатывает глаза — демонстрация голых белков внушает неподдельный ужас. — Только ты бесчувственная.
— По твоему велению, — столько оправданий, пора бы остановиться. — Мы просто трахались, пока не перегорели, — лампочки и те горят дольше; видать, они не спиралевидные сберегательные, а обычные грушевидные сороковаттки.
— Перегорела только ты.
И вправду один перегорел, а другой не догорел.
***
С самого утра в квартире Мирона Дмитриевича не протолкнуться.
Влада разминает затёкшие во время сна руки, допивает вчерашнее вино из заляпанного губами и пальцами бокала, изгоняет из ванной комнаты одну из подруг Катерины.
Настроение по нулям. В бокалах по нулям.
Она смывает с себя ночной пот и курит прямо в душе.
Кто-то осатанело стучит в дверь. Долго, назойливо, беспрерывно. Посылается нахер Владой без особых колебаний.
— Нихуя, — кто-то встречает её за порогом ванной, — ты резкая на поворотах, — пришпоривает её наспех составленной характеристикой первого впечатления к двери.
Он отдалённо напоминает Мирона. Только это его худшая из копий, если имеются ещё.
Он — воплощение мужского Армагеддона — пьян (перегарит в задымлённое «Винстоном» пространство ванной), небрит (трёхнедельная щетина окаймляет грубый, как нос ботинка, подбородок), голосист (хрипит криком в интервалах между словами).
— Мой брат сломал ногу, мне сказали, что эта информация тебе особенно пригодится, — посол «дружественного» рода Вишневецких выражается предельно ясно. — Ты будешь нашим представителем в больнице.
Кто бы сомневался, что он брат химика.
Она оказывается в западне «Дмитриевич».
За что?
***
Катерина варит кофе всем нетрезвым.
Свадебный макияж скрывает её бледность, затирает признаки нервоза.
Влада сталкивается с ней на кухне, становится в очередь за кофе. Получает по блату вне очереди (ибо представителям везде дорога), выходит на террасу под размасливающееся по небу солнце.
— Его сбила машина, — сдержано произносит Катерина, заходя следом. — Всего лишь перелом левой ноги и пара ссадин, — голос отяжелен горечью. — Решил делать подарок любимой, — Влада дёргается, — дочери, — Влада выдыхает.
— Я не поеду в больницу, Кать.
Воздух ещё недостаточно нагрет, чтобы вибрировать, но вибрирует от её слов.
— Ещё как поедешь, Владик, — звучит как-то кощунственно из её уст. — Энергетика будет чище без тебя на свадьбе, — раскаляется вместе с солнцем. — Хоть на одну траурную рожу меньше. И папа желал тебя видеть.
***
Владу высаживают напротив ворот городской клинической больницы под двадцать третьим номером; только Петька шепчет «прости».
Бахилы, ступени, белые халаты, запаянные палаты.
И по истрепавшемуся на языке «Вишневецкий Мирон Дмитриевич» на каждом этаже.
Такого пациента нет.
Сукины дети.
Все.
Могла бы догадаться по тому, как лица гостей в квартире были удивительно расслаблены.
Такси везёт её в усадьбу, где пройдёт свадебная попойка. В салоне автомобиля чувствует себя заброшенной и одинокой; у бабы Веры взяла сто очков форы (едва ли старушка может побороться с ней за звание «брошенка года»).
Влада готова проклясть род Вишневецких за одиночество, но голос матери в ней призывает любить врагов своих.
***
— Как я заебался в этом смокинге, Владик, — Петька, изнывая от жары, оттягивает чёрную бабочку на шее. — Прости меня…
Он такой же, каким был в прошлом мае, только чуточку в смокинге, чуточку женат, чуточку под каблуком Катерины.
— Новое положение обязывает, терпи, — ей есть, что ему предъявить, но это уже не важно.
Боль по утраченному Никонову во Владе рассасывается со слов тучной женщины, регистрирующей брак, — «готов ли ты…»; регистрацию которого она не видела.
Крышка гроба заваривается сваркой; кое-где для прочности забивается гвоздями.
Она, может, достанет его тогда, когда он разведётся; может сама ляжет в соседний, когда выйдет замуж.
Перед Владой проносятся бутылки с шампанским. И всё становится изумрудным, не потому что май выкрашивает лесные стены в зелёный, а потому что она смотрит сквозь стёкла бутылок, или сама влезает внутрь через узкие проходы горлышек.
Они пьют с Павлом Дмитриевичем.
В свете мигающих алкогольных софитов он не кажется ей оцыганенным самогонщиком сорока двух лет. Его побрили в принудительном порядке, промыли водочные вены крепким кофе, заставили пойти на обман ради Катерины.
На торжественной части он предавался унынию (из рассказов «немножечко о себе»).
Сейчас передаёт Владе блокнот с матерными словами, что записал на регистрации.