Она между тем открыла холодильник, где стояли рядами сверкающие инеем высокие фужеры, взяла два и направилась к лестнице, мимоходом упомянув, как важна температура стекла. Совершенно очарованный, я покорно последовал за ней, как ни жаль было покидать эту пещеру Али-Бабы.
– Хотите открыть бутылку? – предложила она.
Я справился с этой задачей на отлично, не дал пробке вылететь и извлек ее с хлопком, похожим на выстрел с глушителем: к персонажу, за которого она меня принимала, я подошел со всей серьезностью.
– За здоровье Олафа? – предложила Сигрид.
– Которого?
– Я знаю только двух: вас и его. Давайте выпьем за того, кого с нами нет.
В этом я не мог ей отказать. Я сделал первый в жизни глоток «Дом Периньона» – он показался мне еще искристее и тоньше «Вдовы», но, возможно, оттого, что сегодняшний день я провел много приятнее, чем вчера. Однако следовало скрывать эмоции, я ведь человек светский, к подобным удовольствиям привычный.
– Впервые я пью шампанское сразу после сиесты, – обронил я.
– И как вам?
– Изумительно. Вы правы, это именно то, что мне было нужно.
– Вчера вечером вы поужинали. Сегодня пьете натощак. Не кажется ли вам вкус шампанского от этого лучше?
– Может быть. А вы когда-нибудь едите?
– Нечасто.
– Вы манекенщица?
– Нет. Я не работаю. Живу в праздности, купаюсь в роскоши.
Улыбнувшись, она снова наполнила фужеры.
– А давно вы знаете Олафа? – спросил я.
– Он встретил меня пять лет назад.
– «Он встретил меня» – вы говорите так, будто вас при этом не было.
– Вроде того. Мой брат приторговывал наркотой. Чтобы знать, хорош ли товар, он испытывал его на мне. Я была у него дегустатором героина. Конечно, я не только снимала пробу. Олаф подобрал меня никакую, без сознания, в жестоком передозе. Очнулась я здесь.
– А я и не знал, что Олаф имел дела с этой средой, – осторожно заметил я.
– Именно что не имел. Он оставил меня здесь при условии, что я никогда больше не притронусь к наркотикам. Олаф их на дух не переносит. Дезинтоксикация далась мне тяжело. Я выдержала, потому что хотела здесь остаться.
– Вам нравится эта вилла?
– Кому бы она не понравилась?
Я не посмел сказать, что нахожу ее ужасной, и кивнул:
– Уютное местечко.
– Для меня это было спасение. Брат так и не узнал, где я, он далеко. Мы с ним жили близ Бобиньи, теперь ему меня не найти.
– Так вы француженка?
– А вы не знали?
Она рассмеялась и, помолчав, спросила:
– По-вашему, во мне есть что-то шведское?
Именно так я и думал, однако прикинулся скептиком:
– Это ни о чем не говорит. Вот в Олафе нет ничего шведского.
– Как и в вас, – добавила она. – Олаф даже разговаривать правильно меня научил. Вы ведь знаете, как чисто он говорит на самом изысканном французском. У меня теперь нет ничего общего с той, кем я была до того, как он меня встретил.
А у меня-то! Решительно, встреча с Олафом преобразила немало народу.
– Он достойный человек, – сказал я.
– О да. Я очень его люблю. Разумеется, не так, как жена мужа.
Не так? Да еще разумеется?
– Я люблю его больше, – закончила она.
Я ничего не понимал.
– Но я вам наскучила разговорами о себе.
– Что вы, наоборот.
– Теперь ваша очередь. Расскажите мне, как вы встретились с Олафом.
Я замялся.
Само Провидение пришло мне на выручку под видом кота. Большой жирный кот с недовольной миной величаво прошествовал к хозяйке дома.
– Это Бисквит, – объяснила она. – Пришел требовать ужин.
У кота были властные повадки и обиженный вид господина, вынужденного напоминать прислуге о ее обязанностях.
Сигрид прошла в кухню и, открыв банку дорогих кошачьих консервов, выложила содержимое в глубокую тарелку. Поставила тарелку на пол, после чего мы допили шампанское, глядя на Бисквита, невозмутимо поглощавшего свой корм.
– Я подобрала Бисквита два года назад, как Олаф подобрал меня. Он был тогда тощим перепуганным котенком.
– Он с тех пор изменился.
– Вы хотите сказать, потолстел?
– Да. И совсем не выглядит перепуганным.
Она засмеялась.
Я почувствовал голод. Мне хотелось, подобно Бисквиту, потребовать ужин. Но мы, люди, вынуждены лицемерить, и поэтому я спросил, не проголодалась ли она. Она, должно быть, не расслышала вопроса, потому что заговорила о своем:
– Знаете, если бы не Олаф, я бы давно умерла. И это было бы даже не очень печально, при моей тогдашней жизни. Олаф меня не только спас, он еще и научил меня всему, ради чего стоит жить.
Она начинала меня раздражать со своим святым Олафом. Так и подмывало сказать, что он умер, а меня, живого, пора бы накормить. Я ограничился мелким хамством:
– Вы хотите сказать, что он научил вас заменять наркотики алкоголем?
Она звонко рассмеялась:
– Научи он меня только этому, уже было бы прекрасно. Но он меня еще много чему научил.
Я не стал спрашивать, чему же научил ее Олаф. И заявил попросту, что хочу есть. Она как будто проснулась:
– Простите меня, я плохая хозяйка.
Что правда, то правда.
– Чего бы вы хотели поесть?
– Не знаю. Того же, что вы.
– Мне никогда не хочется есть.
– Сегодня вечером сделайте исключение. Вы говорили, что не любите пить одна, а я не люблю есть один.
Мои манеры повергли ее в недоумение, но я был слишком важной персоной, и ей оставалось только подчиниться. Она открыла холодильник, ломившийся от припасов, и растерянно уставилась на его содержимое. Ни дать ни взять, кокетка, которая, обозревая свой богатый гардероб, готова заключить, что надеть ей нечего.
Я пришел ей на выручку:
– Смотрите, есть эскалопы, макароны, грибы, сметана. Стряпать буду я, идет?
Она просияла и с явным облегчением спросила:
– Я могу чем-нибудь помочь?
– Вымойте грибы и нарежьте их ломтиками потоньше.
Я очистил головку чеснока, натер и обжарил в масле вместе с мясом. Нарезанные грибы припустил в другой сковородке. Сложил все в кастрюлю и залил целой банкой густой сметаны.
Сигрид смотрела на меня с тревогой.
– Олаф делает это не так? – спросил я.
– Не знаю. Я никогда не видела, чтобы он стряпал.
Что же это за странная пара? И почему я продолжаю называть ее Сигрид? Имя у нее наверняка французское. Какое? Я понятия не имел.
– У вас найдется хорошее вино? К этому блюду пойдет красное.
– В винном погребе, наверно, есть, но я в нем не разбираюсь.
Я заметил бутылку красного в углу кухни.
– А это?
– Ах, да. Наверно, Олаф принес.
Она подошла, чтобы прочесть этикетку.
– «Кло-вужо» две тысячи третьего года. Это хорошее?
– Замечательное, откройте-ка.
Я сам удивлялся своему развязному обращению с ней.
– Мы будем ужинать в кухне или в столовой?
В кухне не было французских окон, что и определило мой выбор. Сигрид, которую наверняка звали не Сигрид, поставила приборы. Я сварил макароны и подал все на стол.
– Очень вкусно, – вежливо проронила она.
– Съедобно. Я приготовил много, чтобы осталось на завтра. Это блюдо становится вкуснее, когда постоит.
Я думал огорчить ее перспективой есть и завтра. Она же, воспользовавшись этим предлогом, едва прикоснулась к еде: «Вы же сказали, что завтра будет вкуснее».
Меня всегда раздражали женщины, которые не едят, а ковыряются в тарелке. Я чуть было не сказал ей об этом, но одумался: нельзя откровенно хамить человеку, который так любезно принимает меня в своем доме и угощает «кло-вужо» 2003 года.
– Это, знаете, замечательное вино.
– Наверно, – кивнула не-Сигрид, отпив глоток. – Мой вкус недостаточно тонок, чтобы его оценить.
– Вам не нравится?
– Не так, как хотелось бы.
– Понятно. Вы экстремистка – шампанское и только шампанское.
– Вот именно.
Я по-прежнему не решался спросить, как ее зовут. Мне до того хотелось это знать, что от чрезмерного любопытства вопрос прозвучал бы слишком интимно. Однако было еще немало вопросов, которые меня так и подмывало ей задать: кем был Олаф, кто, по ее мнению, я, какие общие дела нас связывали? Вот эти темы и вправду были табу. По сравнению с ними область ономастики представлялась вполне безопасной. Возможно, было даже невежливо не спросить ее об этом.
– Как вас зовут?
Она улыбнулась:
– Как вам хочется.
– Что-что?
– Как бы вы хотели, чтобы меня звали?
– Какая разница, чего бы я хотел? Скажите мне ваше имя.
– У меня его нет. То, что значилось в паспорте, так ко мне и не пристало. У матери был склероз, и она звала меня каждый день другим именем. Отец и брат вообще никак не звали. А в школе ко мне обращались по фамилии, которую я, к счастью, сменила.
– Почему к счастью?
– Потому что моя фамилия была Батист. Это мужское имя. Странно себя чувствуешь, когда тебя кличут Батистом.
Я невольно вздрогнул. Повисла пауза.
– Кстати, – нарушил я молчание, – это имя дает вам право крестить. Так что можете сами выбрать себе любое. Как вы себя называете, когда говорите сами с собой?
– Никак не называю. А вы себя?
– А как же! Бывает, выругаешь себя в сердцах: «Батист, какой же ты болван!»
– Вы назвали себя Батистом! – расхохоталась она. – Я совсем заморочила вам голову.
Я постарался загладить промашку:
– А как зовет вас Олаф?
– Шведским именем.
– Вам нравится?
Она пожала плечами:
– Я привыкла. Лишь бы не Батистом, все остальные имена я люблю.
– Даже Гертруда?
– Гертруда – хорошее имя.
– По мне, уж лучше Батист.
– Я не люблю мою семью, как же мне любить это имя? И потом, знаете, мне это нравится: носить то имя, которое человеку хочется мне дать.
– Получается что-то вроде временной работы.
– Вот именно.
– Какое же имя выбрал для вас Олаф?
– Я вам не скажу. Не хочу влиять на вашу фантазию.
Я сделал вид, будто задумался, внимательно глядя на нее: так рассматривают альбом с образцами, выбирая краски. Она, похоже, блаженствовала под моим пристальным взглядом. Я понимал ее: ей хотелось переживать ad libitum тот особый момент, который каждый из нас переживает лишь однажды в жизни и, как правило, не сознавая этого: момент получения имени.
На самом деле мой выбор был уже сделан. Больше всего меня поразило, что я инстинктивно, еще не зная об отсутствии имени, окрестил ее. Как будто угадал ее желание и исполнил его, дав ей это имя, к которому сам уже успел привыкнуть.
– Сигрид.
– Сигрид, – мечтательно повторила она. – Как красиво.
– Это имя дал вам Олаф?
– Нет.
– Какое же выбрал он?
– Вас это не касается.
– Вы всегда храните в тайне имена, которые вам дают?
– Да, если меня связывают с человеком близкие отношения. Олаф – мой муж.
– А если не говорить о близких людях, самое необычное имя, которое вы когда-либо получали, – какое?
– Почему это вас так интересует?
– Не знаю, – ответил я, хотя прекрасно знал почему – из-за моего имени.
Она задумалась и наконец сказала:
– Сигрид.
– А у нас с вами, по-вашему, не близкие отношения?
Она рассмеялась:
– Как бы то ни было, я счастлива, что вы выбрали шведское имя. Это очень тонко с вашей стороны. Вы как будто приняли меня в свой мир.
«Дорогая моя Сигрид, это ты принимаешь меня в свой мир», – подумал я про себя.
Когда она пожелала мне спокойной ночи, я горько пожалел, что не могу сопровождать ее в спальню. «Супругам спать порознь – это противно природе», – сетовал я про себя. Но Сигрид не знала, что она теперь моя супруга. Не стоило торопить события.
Я лег, очень довольный прожитым днем. Что я сегодня сделал? Прочел прекрасный роман, выспался, отведал «Дом Периньон» и «кло-вужо», ужинал в обществе восхитительной женщины. Лучшего времяпрепровождения и пожелать нельзя. А главное – сегодня я лучше узнал свою жену. Я представлял себе мою спутницу жизни идеальной шведкой, а оказался женатым на соскочившей наркоманке из Бобиньи, сам окрестил ее Сигрид, и такой она мне нравилась еще больше.
Однако ее девичья фамилия была Батист – это совпадение показалось мне притянутым за уши. Снова всплыла гипотеза заговора. Случайность? На домофоне моего этажа значилось имя Батист Бордав. Может ли быть, что покойный Олаф решил позвонить именно мне, потому что мое имя было ему хорошо знакомо? Если так, то мне не о чем беспокоиться.
Несмотря на долгую сиесту, меня клонило в сон. Это, как известно, самая неодолимая тяга на свете, особенно когда противиться ей нет никаких причин. И я уснул сном праведника.
* * *
Четыре часа спустя, выплыв бог весть из какого уголка мозга, в моей голове грянула мелодия из десяти нот. Я сел в постели, сна как не бывало: я узнал ее, это был телефонный номер, который набрал перед смертью Олаф.
А что, если это телефон виллы? У кровати стоял телефонный аппарат, но номера на нем не было. Вряд ли стоило заниматься изысканиями среди ночи. Лучше снова уснуть, только надо запомнить номер. Я мог положиться на свою память: не она ли разбудила меня в четыре часа утра? Но увы, я не понаслышке знал о ее капризах: она порой выдает никому не нужные сведения, а когда информация необходима, молчит. Если бы я мог записать мелодию! Но я не знал нотного письма.
Я зажег свет, взял бумагу и карандаш. Нанес на лист десять точек, соответственно высоте звука, и соединил их линией, как созвездие на астрономической карте. Система записи была, мягко говоря, рудиментарной, но памяти порой достаточно и малого подспорья.
Марая таким образом бумагу, я надеялся успокоиться, но не тут-то было: снова уснуть в эту ночь оказалось равносильно чуду. В моем мозгу прочно сидела дурацкая мелодия из десяти нот, словно какой-то примитивный механизм заело в голове. Это напомнило мне пять нот, которые в «Близких контактах третьего вида» служат для общения с инопланетянами, и все жители Земли в исступлении начинают их играть, призывая марсиан.
А кого же призывал я?
В какой-то момент аккорд так ударил по нервам, что у меня вырвался крик. Я тотчас испугался, что его могла услышать Сигрид. А через мгновение уже надеялся, что она слышала и сейчас прибежит в атласном дезабилье ко мне в комнату осведомиться, что со мной случилось. Я сошлюсь на приснившийся кошмар и попрошу ее побыть со мной, положить прохладную ладонь на мой пылающий лоб и спеть мне колыбельную.
Этого не произошло. Я хотел было крикнуть еще раз, громче, но не осмелился. Чтобы заглушить мелодию в голове, я принялся напевать про себя: исполнил «Strawberry Fields», потом «Enjoy The Silence», потом «Satisfaction», потом «Bullet with Butterfly Wings», потом «New Born», но эта какофония не помогла. Тупое сочетание десяти нот пробивалось из-под «Битлз», «Депеш мод», «Роллинг стоунз», «Смашинг пампкинс» и «Мьюз», точно музыкальный сорняк. Зато эти усилия так утомили меня, что я уснул.
Проснулся я в десять утра. Вскочил с постели и, накинув белый махровый халат, спустился вниз. Позвал Сигрид, стал ее искать. Ее не было.
«Я бываю дома только по воскресеньям. Раз в неделю вам придется терпеть мое присутствие», – сказала она мне вчера. Был уже понедельник.
Приуныв, я пошел на кухню. Сигрид приготовила для меня кофе и купила свежие круассаны. На столе я нашел записку:
Дорогой Олаф.
Надеюсь, вы хорошо спали. Я вернусь вечером, около семи. Если что, звоните мне на мобильный 06…
Счастливо.
Интересно, что она чувствовала, подписываясь именем, которое дал ей я? Я даже хотел позвонить ей, чтобы спросить, но решил, что это будет неуместно: столь важная персона не тратит времени на такие глупости.
Появившийся тем временем Бисквит уселся напротив и пристально смотрел, как я ем круассаны. Я протянул ему кусочек, он презрительно отвернулся, словно говоря, что уважающий себя кот не довольствуется крошками со стола. Не дал он и погладить себя по широкой спине. Этот котяра не любил чужих.
Еще не допив кофе, я снял трубку стоявшего в кухне телефона и набрал 06. Это не совпадало с мелодией, преследовавшей меня всю ночь. Я набрал 01 – совпало. Могло быть, правда, и 04, и 07, но Олаф, кажется, сказал, что звонит в Париж. Если, конечно, и в этом не солгал.