Ответ. Калерия Антоновна отличается надменностью и заносчивостью. Насколько нам известно, она поддерживает только деловые отношения и водит знакомство исключительно с нужными людьми. Мы к таковым не относились... Мне было ясно, что Борис попадает в чужую среду...
Вопрос. Вы излагаете свои предположения или сын делился с вами какими-либо наблюдениями, впечатлениями?
Ответ. Прямых разговоров на эту тему сын избегал. Лишь однажды, когда я мимоходом высказал свое мнение о его будущей теще, он отрезал: «Я женюсь не на Калерии Антоновне, а на Светлане». И поспешно добавил: «Знаю все, что ты скажешь, — яблоко от яблони и так далее. Нельзя всех мерить на один аршин, папа. Светлана мне предана, любит меня».
Вопрос. На ваш взгляд, Борис заблуждался?
Ответ. Я думаю, он не заблуждался, а «заблуждал» и нас с матерью, и себя самого. Потому что на самом деле это он влюбился, как мальчишка, бегал за Светланой, уговаривал, уговаривал, и вот — уговорил себе на горе. Что все это добром не кончится, нам с матерью было ясно сразу.
Вопрос. Почему вам было это ясно?
Ответ. Если женщина самостоятельная и себя уважает — а ведь Светлана уже и замужем побывала, не девчонка, не школьница, жизненный опыт имеет, — может ли она требовать от молодого человека: «Докажи мне свою любовь!» Когда сын рассказал про эти «доказательства», я просто в ужас пришел!
Вопрос. Возможно, вы не совсем правильно поняли и Светлану, и вашего сына. Это очень тонкие вещи и касаются только двоих. Разные люди вкладывают разное содержание в слова: «Докажи свою любовь». Может быть, вам не стоило вмешиваться в эти сугубо интимные отношения?
Ответ. Тонкости там никакой не было. И интимности тоже. И касалось не столько двоих, сколько третьего. То есть меня.
Вопрос. Поясните следствию свое утверждение.
Ответ. Я стоял в очереди на покупку автомашины «Москвич». Тогда еще и на «Москвичей» были длинные очереди. И вот вдруг Борис говорит: «Папа, перепиши очередь на меня. Если на жену или на детей, то это разрешается». Меня обожгло: вот уж чего от сына не ожидал. «Все равно не я, а ты будешь на ней ездить!» А он: «Если перепишешь машину на меня, я смогу подарить ее Светлане, а иначе не смогу».
Вопрос. Зачем ему это было нужно?
Ответ. Красотка, видите ли, сказала: «Ты не знаешь, как доказать мне свою любовь? Я тебе помогу: подари отцовский «Москвич». Что — слабо?» И он «доказал»...
Вопрос. О том, что это именно ее предложение, вы узнали тогда же?
Ответ. К несчастью, потом. А тогда я просто видел, сын страдает, и не мог ему отказать».
Народный заседатель не должность — общественная работа. А не общественную, профессиональную свою работу Галина Ивановна выполняла в ПТУ швейников, где преподавала историю и обществоведение. Была она еще и классным руководителем выпускной группы. По складу души общалась с учениками (в основном ученицами) не только формально. Дружила — если это примелькавшееся, затертое слово хоть в какой-то мере может определить те отношения доверительной близости, которые порой возникают между воспитуемыми и воспитателем.
А такие отношения тут, несомненно, возникли, ибо, как рассказывала мне Галина Ивановна, раскрывали девочки перед ней свои сокровенные тайны. В том числе и про эти самые «доказательства». Или, точнее сказать, про любовь, которая требует доказательств.
В молодости я тоже слышал про них и с тех пор наивно считал, что у словечка этого — к любви применительно — есть пошловатый душок. Что речь идет о холодном нажиме циника на влюбленную незащищенность, о подавлении воли с расчетом добиться всего.
Но служит ли ныне любовь телесная хоть каким-нибудь «доказательством»? Разве не перестала она быть явлением событийным? Даже у юных... И, насколько я знаю, скорее не он у нее требует ныне смелого шага, самоотверженности и риска в подтверждение подлинности своих чувств, а она — у него. Шага, да, но — иного... — В прошлом году, — рассказывала Галина Ивановна, — одна наша девочка, ей только-только восемнадцать исполнилось, призналась, что скоро выходит замуж. Будущий муж, на семь лет старше, уже дипломированный инженер, пришел со мной знакомиться. Очень мне это понравилось, и сам он понравился: серьезный, воспитанный... Перед свадьбой ему предстояло съездить в Финляндию по линии молодежного туризма, и наша невеста радовалась за него, а значит, и за себя. Вскоре сообщает: свадьбы не будет. Что такое?! Оказывается, привез ей жених из поездки какой-то миленький ремешок. Я сдуру предположила: уж не суеверна ли часом наша девочка, не видит ли в этом символа — будет, мол, муженек держать на привязи свою молодую жену? Она на это даже не рассмеялась: за кого же он ее принимает, если мог из загранки приволочь невесте такую вот чепуху?! А еще клянется, что любит... Напрасно я убеждала ее: валюты туристам меняют немного, только на мелкие сувениры, есть у него еще мать и отец, сестра и друзья, хочется как-то порадовать всех, и вообще — в этом ли счастье, да и ремешок хоть куда... Но мы говорили на разных языках: девочка искренне не понимала меня. Твердила свое: «Надо же!.. Перед свадьбой... Клялся: люблю. А я верила... Вот дура!»
Вернувшись в Москву, я разыскал в редакционном архиве письмо, которое когда-то меня зацепило, потом забылось, но рассказ Галины Ивановны побудил извлечь его из старых папок.
Автор — молодая женщина, технолог консервного завода, — сообщая о том, что разрыв с мужем, видимо, неизбежен, просит «подсказать, как избавить маленького сынишку даже от фамилии отца-подлеца». Деловая часть письма интереса не представляет, а вот почему любимый муж вдруг стал «подлецом», — это имеет прямое отношение к нашему разговору.
«...Мой муж — мастер спорта, уезжает то на тренировки, то на сборы, то на соревнования. Все время в разъездах, и это продолжается два с половиной года нашего брака. Конечно, я знала, на что шла, он предупреждал, я с пониманием к нему отнеслась, сама в прошлом спортсменка. Но дело в том, что стала замечать за ним равнодушие и скряжистость. Вот это самое противное, у нас в семье любили щедрость, а скупцов презирали... Куда он только не ездил — в Ригу, Тбилиси, Ташкент, в Прагу ездил, в Лейпциг, да мало ли!.. Я не против, но уж если ты дома семье не можешь внимания уделить, так пусть хоть будет какая-то польза от твоих путешествий. Живем мы скромно, надо с этим считаться, а не считаешься, так разве же это любовь? Мне стыдно родным рассказать, подруги спрашивают: ну, что Валера привез? Ничего! Как так — ничего? А вот так: кроны вернул назад и обменял снова на рубли. Да еще с него какой-то процент вычли. Срамота! Почему? Времени не было по магазинам толкаться. У других было, а у него не было. Вы меня правильно поймите, я не стяжательница какая, не спекулянтка, мне барахла не надо, но, по-моему, нормальный муж так не поступает. Ждешь-ждешь, а приехал с пустыми руками. Словно и не к жене... Или, может быть, я не права и теперь такие мужья пошли, гребут все под себя, а жена сиди да помалкивай? Некрасиво вроде бы получается...»
Из допроса на следствии Петрушина Валентина Васильевича (продолжение)
«Вопрос. И в итоге вы согласились приобрести автомашину «Москвич» на имя сына Бориса?
Ответ. Да, примерно через полтора месяца очередь подошла, машина была оформлена на его имя, но Борис не платил за нее ни копейки, все деньги мои, точнее, наши с женой: сбережения за много лет. Как только машину оформили в ГАИ, сын сразу же через нотариальную контору подарил ее Светлане. Она еще не была его женой, потому что не развелась с Вадимом, но, возможно, этот дар ускорил развод, так как сын сказал нам: «Теперь Светлана поверила мне окончательно. Она согласилась. Ты понимаешь, папа, она согласилась!» Я никогда раньше не видел его таким счастливым. Жена даже укорила меня: «Вот видишь, а ты боялся! Нам с тобой в их отношениях не разобраться...»
Этот эпизод нашел отражение и в показаниях Светланы Тимаковой на следствии и в суде. Вот короткий отрывок.
«...На мой вопрос, а мы всегда были откровенны друг с другом, Светлана ответила примерно так: «Пока не буду иметь гарантий, в мужья не допущу». Меня тогда кольнуло это слово: «гарантий», мы долго обсуждали, о каких гарантиях она говорит. Я поняла Светлану примерно так: слова потеряли всякую цену, она хотела бы убедиться, что человеку, который намерен на ней жениться, нужна именно она, а не ее мама с положением, связями, не дом и все, что есть в этом доме. Мне кажется, это стало для нее каким-то «пунктиком»... История с машиной была ей нужна как экзамен: любит или темнит? Когда Борис перевел машину на ее имя, Светлана пояснила: «Какой дурак отдал бы машину, чтобы запудрить мозги?» Эта машина развеяла у нее все сомнения...»
Пока я читал дело и разыскивал нужных мне собеседников, Галина Ивановна времени зря не теряла: она решила использовать мой приезд для воспитательной работы в своем ПТУ. Так оказался я вдруг на ее «воспитательском часе», который вопреки своему названию длился не шестьдесят минут, а все двести сорок. И если бы гость не признался постыдно в усталости, — мог продлиться и больше.
Я очень давно не был на встречах с такой юной аудиторией, причем аудиторией почти исключительно женской. Передо мной сидели десятка четыре девчонок, предупрежденных Галиной Ивановной, зачем пожаловал товарищ писатель в их родной город. Кое-кто знал уже раньше историю Светланы Гороховой и успел рассказать о ней остальным. Так что разговор начался без раскачки, сразу по делу. Он удивил меня неожиданной откровенностью и прямотой.
Если в дни моей юности жарко спорили на бессмертную тему, может ли девочка первой признаться мальчику в любви, если позднее тот же вопрос задавался в слегка измененной редакции («Можно ли позволить себя поцеловать уже на первом свидании?»), — наша встреча началась с вопроса тоже прямолинейного, но отнюдь не столь же наивного: «Верно ли, что мы возвращаемся к эпохе матриархата?»
Нарочитая парадоксальность формулировки заставила меня улыбнуться, но задавшая вопрос девочка — с короткой стрижкой, в очень элегантном трикотажном костюме, который еще больше подчеркивал ее юность и стройность, — опередила мои возражения:
— Не в том смысле матриархат, как писал о нем Энгельс, а в смысле житейском. Я вот про что: сегодня женщина выбирает мужчину, а не наоборот («Не всегда!» — крикнул кто-то, девочка не обратила на этот возглас никакого внимания), и заботится о семье, и вообще берет на себя всю нагрузку. А мужчина принимает это как должное и с охотой подчиняется женской заботе. И даже не понимает, что тем самым просто перестает быть мужчиной. Вам ясно, что я имею в виду?
Мне, кажется, было ясно, но какая-то несовместимость школьной обстановки и юных лиц с горькой деловитостью всерьез поставленного вопроса мешала мне сразу настроиться на предложенную волну. Я спросил девочку, сколько ей лет, из какой она семьи и почему задала именно этот вопрос.
Оле Жучкиной только что минуло восемнадцать, мать работала в детском саду, отец — инженер. Эти уточнения мало что проясняли, но Оля пришла мне на помощь, сказав, что семьи Жучкиных и Гороховых живут по соседству и что вопрос ее имеет прямое отношение к делу Светланы.
Так оно, пожалуй, и было, потому что тема «доказательств», которые требует любовь, доказательств со стороны не женщины, а мужчины, выплыла снова, повернулась неожиданной гранью и дала пищу для размышлений.
Вот, если коротко, позиция Оли и нескольких ее наиболее активных подруг — позиция, которую, естественно, я излагаю не цитатно, а своими словами.
Все то, чего мужчина добивался когда-то от женщины, постепенно входя в ее жизнь, терпением, щедростью и упорством доказывая неподдельность своих чувств, теперь достигается без малейших усилий. Не только слова, но даже иные поступки потеряли всякую цену, потому что за ними, в сущности, ничего не стоит. Признаваться в любви считается не только старомодным, но и просто смешным: вроде бы ты не от мира сего. С луны упал, не иначе...
Но потребность в любви все равно остается, никуда от нее не деться. Очень хочется знать, что ты не просто «предмет». Не объект для балдежа. И не спутник «на вечер». Что человек ради тебя готов хоть чем-нибудь поступиться. Еще лучше — не чем-нибудь, а решительно всем. Но как доказать все это? По-современному, но с такой же проникновенностью, с какой некогда воспринимались клятвы и заверения, дежурства под окнами и букеты цветов?
Поднялась одна девочка — она приглянулась мне с самого начала прелестной своей миловидностью, — которой так шли чуть прищуренные и оттого придававшие лицу ее сосредоточенность и серьезность большие карие глаза. Когда она заговорила, первое впечатление подтвердилось.
— В литературе, — сказала она, — этой стороны жизни почему-то не касаются, или мне просто не попадались хорошие книги. Что-то сдвинулось в отношениях между людьми, а старые романы на вечные темы — о любви, я имею в виду, — не дают ответа на вопросы, которые нас волнуют. Я хочу сказать: мое поколение.
— Конкретней! — выкрикнул кто-то. Девочка метнула на меня вопрошающий взгляд, дождалась ободряющего кивка и продолжала:
— Опыт у меня, конечно, еще небольшой, но выводы кое-какие можно сделать. Я дружила с четырьмя... — внезапно остановившись, она подыскивала нужное слово.
— Ясно! — выкрикнул тот же голос, но теперь она возразила:
— Ничего тебе не ясно. Можно так сказать: один мальчик, один молодой человек и двое мужчин. Самостоятельных... Первый — на двенадцать лет старше. А второй даже на двадцать. (Почему-то я ждал «движения в зале»: удивленного вздоха, реплики или смешка. Не дождался...) Есть разница? Если один — мальчишка, а другой, как принято выражаться, годится в отцы? (Я не понял, к кому обращен был вопрос. Думаю — к себе же самой.) Никакой! Ну, просто никакой разницы. С первой же встречи только один интерес. — Вдруг она вскинула голову, с вызовом на меня посмотрела: — Совсем не тот, про который вы подумали. (Я тогда ничего не подумал: просто слушал и мотал потихоньку на ус.) Это не обсуждается, это подразумевается, раз он мне приглянулся и я ему тоже. Что дальше — вот в чем проблема. И в этом же весь интерес. Непонятно? Сейчас объясню. Что им светит со мной? Теперь понятно? Пускай не в семейной жизни, а просто так... Ну, вечер-другой — это ладно, побалдели и разошлись. А потом — продолжать или это будет напрасная трата времени? Кто папа? Кто мама? Связи какие? Перспективы, среда... Зачем я, когда есть десятки на выбор? Удовольствие то же, но зато с дополнительной пользой...
— Прибедняешься! — заметила Оля, но девчонка возразила с поразившим меня достоинством:
— Как раз наоборот. Эти четыре друга в конце концов научили меня уважать саму себя. И я всех отшила. И если кто-то начнет теперь клеиться — с чем пришел, с тем и ушел. Пока не докажет, что ему нужна не любая, а я, и только я.
— Долго придется ждать, — вздохнула Оля.
— Думаю, долго, — согласилась девчонка...
Все молчали, каждая думала о своем. То есть, если точнее, о том же самом, но к себе применительно, потому что (никто этого не скрывал) горький жизненный опыт — больший, меньший ли — был у всех: обиды, слезы, крушение надежд... Разговор грозил превратиться в обсуждение «случаев из жизни», но Оля снова взяла инициативу, напомнив о том, что меня, естественно, волновало больше всего.
— Горохову Светлану вы лично видели? — спросила она, почти уверенная, по-моему, в том, что я не видел. Так оно, кстати, и было. — Ведь это же...
— Красавица! — раздался иронический возглас.
— Прямо! Красавиц навалом, даже здесь — половина. — Засмеялась весело, неудержимо, ведя, наверно, в уме молниеносный подсчет. — А Светлана... Оторваться нельзя... Гордая! — кажется, она нашла искомое слово. — О такой каждый мужчина только может мечтать.