– Ну, не завидую тебе, мужик, – заходи!
Филатов услышал звук лязгающей двери и голоса, доносившиеся за нею. Кто-то истошно закричал: «Тормоза!» и из-за тяжко открывающейся двери повалил пар, как из бани.
В камере было темно и душно. На скрип железных дверей никто не отреагировал. Было уже поздно, и все обитатели спали. Однако для непосвященного человека это впечатление было обманчивым. Как только двери закрылись, за спиной у Филатова в темном накуренном помещении со слабым мерцающим светом наметилось движение.
Правило для новичков: при входе в камеру, когда тебя только что подняли со «сборки», надо остановиться у «тормозов» на пятачке, сложить матрас и всю «казенку» и ждать, когда подойдет кто-то из старших. Они примут, объяснят все и покажут место. Филатов знал об этом и ждал, когда этот самый старший проявит к нему интерес.
Филатов внимательно вслушивался в разговор. Тюремный жаргон ему был знаком лишь отчасти, но он знал, что в сравнении, например, с феней существует много отличий. Тюремные термины – это язык, которым начинаешь пользоваться через три-четыре месяца и который, прямо в соответствии с утверждением Бодуэна де Куртене, «очерчивает круг». Круг твоего маленького мирка, в котором пропадают звуки и события мира большого, а всякая доступная мелочь приобретает огромное значение. Так, входную дверь в своей квартире, «тормозами» не назовешь, а вот в камере – да. Потому что это тормоз перед выходом на волю. Ворота на въезде в тюрьму – это тоже «тормоза». А вот в комнату следственной части, где тебя дожидается адвокат, – ведет дверь. В этом и разница.
Вот он самый знаменитый изолятор – Бутырка. Филатов вспомнил как на воле, на остановке в городе какая-то женщина спросила одного худощавого, совсем не приметного человека улицу или дом, ориентиром для чего служила тюрьма. Тогда встретившийся ей мужчина на этот вопрос грустно отозвался: «А я ее снаружи-то и не видел!» Женщина тогда была поражена ответом и, наверное, спрашивая кого-нибудь другого, уже иначе ставила вопрос.
Кроме своих размеров – а здесь сидят тысячи человек, Бутырка поразила Филатова разветвленной системой подземных переходов, соединяющих все корпуса. В них с ловкостью опытного диггера ориентируются гремящие связками ключей «дежуры», или «вертухаи».
– Ну что, дежур ушел, – хриплым голосом произнес кто-то вверху.
– Не задавай лишних вопросов, – послышался голос снизу.
Постепенно глаза Филатова стали привыкать к полумраку камеры. И он увидел, что невысокая, грузная фигура медленно приближается к нему. Автоматически Филатов отвел правую ногу назад, держа в руках матрац и белье.
– Не бойся, – произнес незнакомец и неожиданно закашлялся, да так сильно, что это продолжалось добрую минуту. Однако за это время никто не произнес ни слова.
– Проклятая астма, – с облегчением произнес незнакомый человек, лицо которого Филатов уже смог разглядеть. Это был полноватый, грузный человек. Не старый, но лицо его выглядело изможденным. Взгляд незнакомца Филатову показался совсем не злым, а подвижные и хитроватые глаза говорили о том, что кажущаяся вальяжность и спокойствие – это скорее маска на лице этого человека.
– Давай знакомиться, – продолжил зек. – Ты чей будешь?
– Моя фамилия Филатов, – четко и довольно громко ответил новый арестант.
– Филатов, говоришь? – еще раз прокашлявшись, отметил старший. – Имя-то у тебя есть?
– Юрий, – коротко ответил Филатов.
– Чем занимаешься, или какой масти, если таковая имеется? – спросил собеседник и неожиданно протянул сигарету. А потом, видя, что у Филатова в руках спальное барахло, – сказал: – да ты не стесняйся, матрац положи вот сюда. А пока давай побалакаем немножко.
– Я работал шофером в коммерческой организации «Фармацея», занимающейся производством лекарств.
– По какой статье сюда попал?
– Пока по 210 УК РФ.
– Да вроде ты на организатора-то не похож.
– Это скорее уловка.
– И что, сразу сюда попал?
– Нет, пять дней в «Петрах» сидел.
– Ну, ясно, о подвигах твоих мы тебя позже поспрашиваем. А сейчас ложись вон туда – там есть свободное место.
В этот момент Филатов смог разглядеть в полумраке лицо собеседника. На вид ему было под пятьдесят. Хотя, возможно, и меньше, подумал Филатов, просто тюремная жизнь наложила свой отпечаток. Глаза выдавали в нем по-своему мудрого человека, – пронзительные и одновременно спокойные.
Собеседник всем видом показывал, что собирается отходить ко сну, но потом неожиданно развернулся и представился:
– Я – смотрящий за камерой – Копченый.
* * *
Утро наступило с лязгом замков в коридоре и грохотом сапог и ботинок охранников. Филатов, хоть и не спал всю ночь, но ощутил, что такое тишина в тюрьме – совершенно не зловещая, а благостная. Как в армии, здесь была важна каждая минута сна, однако привычный ритм мог нарушить обычный шмон.
В кружки втыкаются кипятильники. Сначала розетки занимают старшие. Неудивительно, что у одной из них сидел первый знакомый в этой камере человек, авторитет Копченый. Он, встретившись глазами с Филатовым, предложил отведать утреннего чаю.
– Что, небось, не спал, первую ночь-то? – вместо приветствия спросил Копченый.
– Есть такое дело!
– По первости почти у всех так, – продолжил тему Копченый. – Правда, бывает и иначе: зарежет кого в подворотне и спит, как сурок, хоть бы хны. И что, много надумал? – снова улыбаясь, спросил Копченый.
– Да чего думать, я и сам не могу понять, откуда подстава.
– Подставляют обычно свои, – неожиданно с верхнего яруса спустился незнакомый посиделец в тельняшке и пошел, так и не продолжив своей реплики, к параше.
– Всяк бывает, – подытожил Копченый, – но ты, я чувствую, долго тут не задержишься.
Наступившую тишину разорвала реплика одного из сокамерников Филатова, необычайно говорливого и постоянно корящего свою судьбу.
– Я тоже по первости на волне сидел, даже хотели заявленьице подавать, – завыл один из сидельцев. – Пацаны с соседних шконок поинтересовались, а не «декабрист» ли я, запальчик вышел и никто, естественно, меня не дождался, хотя ведь знала, трехдырая, что нагонят меня еще до суда, семье спасибо да пацанам, что не забыли!
– Да отстань ты от него, Таракан, – обратился Копченый к говорливому сокамернику, – достал уже всех! Это успокоило незадачливого говоруна, который на время отвернулся к стене. – Сейчас о себе подумать нужно, – продолжил он разговор, обращаясь к Филатову. – Если чекистам кость не бросишь – обязательно зеленкой лоб смажут: им ведь тоже отчитываться надо. А ты как думал? В жизни только так: ты – мне, я – тебе. Сам сперва для себя реши, что можешь им сказать, а чего – нет. И не на допросе колись – мало ли что еще они там из тебя выжмут, – лучше напиши заявление Генеральному прокурору. Расскажи все, что считаешь нужным, а дальше – молчок. Больше, дескать, ничего не знаю. Но после этого уже не расстреляют – ведь следствию помог.
– А ты, часом, не мент? Может, тебя мусорки к нам подослали разузнать, что да че? – неожиданно к говорящим подошел еще один сокамерник Филатова. Лицо это человека хранило несколько отвратительных шрамов, какие получают или в жестокой драке, или в поножовщине.
– Копченый, чего ты с ним бакланишь? – продолжал незнакомец.
– Кот, успокойся и закрой рот, – спокойно отреагировал на реплику сокамерника Копченый. – Это не твоего ума дело!
И, действительно, реплика старшего успокоила всех сидельцев, которые тут же переключились на другие проблемы и бытовые дела. Снова камера зажила своей жизнью. Кто-то говорил о бане, кто-то об обещанной администрацией прогулке на свежем воздухе, а кто-то о долгожданных передачах и о сволочах ментах, которые, по мнению сидельцев, не только шерстили передачи, но иногда отбирали то, что им было интересно.
– Мне бы совета спросить у знающих людей, – неожиданно сказал Филатов.
– Вот это правильно, – одобрительно заметил Копченый. – А люди, это старые посидельцы, люди в законе. У них надо спрашивать. Они знают, кто за кем стоит. Только это информация дорого стоит. Простым мужикам никто такой информации не даст.
Филатов промолчал, понимая, что ожидать помощи не приходится, хотя, вероятно, Барулин и Светлов уже бросились искать его.
– Ну, а теперь о серьезном, Юра. Расскажу тебе маленькую историю, чтобы ты понимал, что у нас здесь творится. В нашей камере сидела братва из новых. Вот таких придурков, которые у Аганесяна и прочих в шестерках ходят. Вели они себя нагло. Наших воровских обычаев и законов не уважают. Сидел у нас тут Петя Швед – известный авторитет – попал с этими отморозками в одну камеру. Поначалу все было нормально, а потом произошел конфликт у него с Акапяном, который из новых. Короче, Шведа избили и всех остальных. Они думали, что это им с рук сойдет, а нет. Легавые это так себе – затеяли в Бутырке криминальное расследование. Однако воры в законе, Юра, находящиеся в Бутырке, «поставили минус этой камере», то есть, иными словами, вынесли им приговор, а один из воров даже написал: «Ломать хребты и горбы на всех пересылках, сборках и так далее». Камера была известна еще тем, что в ней сидел маньяк-насильник по кличке Студент, который тоже принимал активное участие в избиении уголовного авторитета. Он тоже избивал «братву». И это еще больше привело в бешенство настоящих людей.
Однажды ночью неожиданно открылись двери камеры и вошли смотрящий и еще пара «быков». Они потребовали, чтобы наиболее активное ядро 4-й камеры пошло на разборку, на стрелку с ворами. Во время разговора началась перепалка, которая закончилась дракой. Ребят сильно избили и вынесли им смертный приговор. Братва из новых тогда прекрасно понимала, что после «минуса» и после этой стрелки участь их решена. Настроение у всех резко упало. Тогда они обратились ко мне – я был назначен смотрящим за этой камерой. Они просекли, что я хорошо знаю людей, и просили помочь восстановить истину. Мне пришлось рассказать через адвоката всю историю, кто прав, кто виноват. Конфликт исчерпали, а кому-то пришлось откупиться в воровской общак. Вот так, Юра, здесь решаются все вопросы. Слушай авторитетов, людей, будь честным мужиком или, на худой конец, фраером, но не бычься и не устанавливай своих порядков, мы здесь этого не любим. Если видишь, что кто-то обидел тебя – скажи смотрящему, но сам в драку не лезь.
– Сегодня вечером они будут здесь – доверительно сказал Копченый.
Филатов промолчал, понимая, что все это вполне реально, хотя не верилось в рассказ смотрящего за камерой.
– А ты, братан, не напрягайся, – отдыхай сейчас. Но предупреждаю тебя, не говори ничего лишнего.
Филатов промолчал.
– Ты мне нравишься, Филатов, – ухмыльнулся Копченый так, что Филатов сразу не понял, всерьез он это говорит или нет. – Э, да ты мне не веришь? Зря! Мне здесь все верят. Потому что я человек, братан, понимаешь? А все остальные таковыми назваться не могут. И дело не в том, что я сильный человек, а потому, что меня уважают.
Филатов посмотрел на его руки – они были все в шрамах и наколках – по всему этому можно было многое сказать о человеке, но самое главное, что эти руки поведали многое, ломали последний ломоть хлеба на зоне, а могли и кого-нибудь лишить жизни.
А теперь в этих твердых, испещренных морщинами руках заключается чья-то жизнь.
– Что, нравится? – ухмыльнулся беззубой улыбкой Копченый.
Филатов тоже ухмыльнулся в ответ и невольно отвернулся и посмотрел в зарешеченное окно. Что там на воле? Где Барулин? Светлов? Неужели никто не заметит его отсутствия? Или, наоборот, за этими стенами они предпринимают попытки узнать, куда он пропал? Филатов не привык к бездействию, тупому сидению в одной точке. Он наблюдал за арестантами и понимал их действия, все были заняты каким-то делом. Кто-то перечитывал в двадцатый раз потрепанный журнал, а кто-то строчил письмо или жалобу на волю. Но в большей степени люди были заняты обычным трепом. Был и свой поэт, которого звали Сережа. Когда он затягивал какие-нибудь стихи или песню, вся камера ухохатывалась, а иногда внимала ему серьезно.
Филатов постоянно ощущал на себе любопытные взгляды сокамерников, которые как будто вопрошали: как ему выпал такой почет сходу въехать в их коллектив.
– Э, да ты не грусти, – все так же обнажив беззубую улыбку, произнес Копченый. – Я тебе скажу вот что, – вдруг став серьезным, признался: – Сегодня будет шмон. Но это так, для отвода глаз. Здесь это происходит не так часто. Но после этого вертухаи успокаиваются, как будто бы сделали большую работу. Идут, напиваются или уходят домой, зная, что получат за свою сучью работу.
Незаметно прошел день. И после вечернего шмона, когда все успокоились, наступила странная тишина. Странная, потому что здесь ее не может быть по определению. В тюремном коридоре всегда можно было слышать какие-нибудь звуки, шаги проходящих конвоиров и лязг замков. В тишине можно было услышать даже мысли лежащего рядом на нарах собрата по несчастью. Но нет ничего более странного, чем тишина в тюрьме.
Филатов понял, что это произойдет скоро. Откроются двери и появится он – Ашот, кого боятся даже охранники, а администрация не может ничего сделать. Точнее, может с ним сделать все, что угодно.
Филатов представлял Ашота худым и высоким мужчиной, который молча вершит судьбы людей. Но если он согласился прийти и поговорить, значит он не такой сильный. Значит, ему нужны такие, как Филатов. А может быть это последние секунды, когда Филатов спокойно размышляет обо всем этом. Может, эта встреча будет последней и это элементарная подстава. Он мысленно разбил помещение камеры на несколько квадратов, чтобы отыскать возможные пути отхода, возможные блоки в этом спертом пространстве. «Если их будет несколько человек, то, может быть, это и к лучшему – они не смогут развернуться и у меня будет преимущество. А если это в самом деле подстава и они рассчитывают настроить против меня всю камеру, – думалось в тишине Филатову. – Нет, нельзя никому доверять». Размышляя, Филатов подумал, что, может быть, никакого Ашота нет и все это выдумки для простачка. Все сейчас преспокойно дрыхнут, а я чего-то жду. При этом Филатов невольно улыбнулся. «А может ты стареешь, старый бродяга?» – подумал он про себя.
Когда прошел еще час, а может быть и больше, Филатов услышал, как открываются двери, и машинально приподнялся на нарах, чтобы вглядеться в гостей. «Значит, не врал Копченый», – подумал Филатов.
В камере, где и так мерцающе горел свет, показалось, что его стало еще больше – свет с коридора проник в камеру. Но поначалу в нее никто не заходил – кто-то стоял в коридоре и они переговаривались между собой. Он услышал отдаляющийся голос надзирателя, и тогда несколько человек вошли в камеру. Спящие все это время подследственные не поднялись со своих кроватей, никто не встал, чтобы подойти к гостям камеры, кроме Копченого.
Гости говорили негромко, и, всматриваясь в них, Филатов понял, что наверное ошибся, представляя себе Ашота. Все трое были абсолютно не выдающимися и не запоминающимися людьми. Если бы он встретился с ними на улице, то наверняка бы не приметил. Люди как люди. Тот, что заговорил с Копченым и вовсе был ниже других ростом, однако коренастый, жилистый мужик. Говорил в основном Копченый, и разговор этот можно было понять только местами. И дело тут было не только в специфической зековской лексике, но и в том, что говорилось все туманно. Ведь от разговора со старшим в камере зависело очень многое, и если вошедший авторитет мог заподозрить что-то неладное, он мог запросто закончить на этом разговор или неожиданно принять какое-нибудь решение. Наверняка смотрящий за камерой решал и другие вопросы, которые мог разрешить только Ашот.
То, что здесь, в образцовой по сравнению с другими местами камере, существовали и другие, воровские законы, Филатов смог убедиться хотя бы на последнем примере – надзиратель любезно согласился уйти в сторону, чтобы не мешать Ашоту заниматься своими делами. В последнее время Бутырка с новым начальником этого заведения переходила на новую форму работы. И все из-за того, что здесь недавно был совершен побег. Отвечать пришлось прежнему начальству, которое было в основном уволено или переведено в другие тюрьмы. А новый руководитель этого учреждения приехал из другого города и начал наводить свои порядки. Да и других надзирателей и всяческих чиновников стали преимущественно набирать из глубинки. Москвичи не хотели идти на такую работу. Впрочем, Филатову на все это было наплевать, ведь он собирался в скором времени выйти отсюда.