— Да, правильно, это ваши права. Вы, товарищ шофер, нарушили правила. Правила ГАИ.
— Какие, товарищ милиционер?
— Ехали со скоростью на красный свет.
— Извините, пожалуйста, больше не буду. Это в последний раз.
— Нет, платите штраф.
— Хорошо. Вот, возьмите, — Носов дал ему рубль.
— Сейчас выпишу квитанцию. — Димка начеркал ручкой на листке бумаги какие-то каракули, отдал отцу. — А теперь идемте в тюрьму.
— За что? Я же уплатил штраф. И я же больше не буду.
— Ну, понимаете — я очень строгий милиционер. Вы не бойтесь, вы только посидите маленько в темной тюрьме, и я вас выпущу. В ГАИ так делают, понимаете?
Носов покорно встал и пошел в другую комнату. Выключил там свет, встал в углу. Димка закрыл за ним дверь и принялся четким шагом ходить возле нее — охранять. У Носова закружилась голова, он снял пиджак и свалился на постель. Вдруг дверь отворилась, зашла Лилька. За ней хныкал Димка, пытался утащить мать обратно. Увидав отца лежащим, а не стоящим в углу, он вообще заревел благим матом.
— Что это за игры у вас? Тюрьма, штрафы, квитанции… Ты чему его учишь, Миша?
— Я учу? — он даже растерялся. — Да ты что, Лиль! Я с ним о своей работе и не разговариваю никогда. Клянусь честью, он это сам все придумал.
— А ты поддерживаешь… Конечно, если папка служит в милиции — то и тюрьма обязательно, и все такое прочее… Не играй с ним, прошу, в эти игры, у меня от них душа болит.
— Хочу, хочу играть в ГАИ! — еще пуще заблажил Димка.
— Вы… ладно, идите… — глаза уже смыкались, голос сел. — Закрой, Лиль, дверь, устал я… вздремну маленько…
— Столько пить — как не устанешь! Хоть бы штаны снял. Думала, немножко хоть с нами побудешь.
— Я… сниму, ладно… полежу только…
Но сразу уснуть ему не удалось: Димка подбежал к кровати, прыгнул на отца и, больно упираясь ему в грудь острыми коленками, полез к стене, отодвигая Михаила.
Отключившийся было Носов очнулся снова, пустил мальчишку; тот прильнул к его уху и стал рассказывать про Чудище-Снежище из виденного недавно мультфильма — оказывается, он выработал целую программу на случай встречи с этим страшным существом: «Я ему, папка, всю свою слюню в рот задую!» — «Ум-м… М-мм…» — мычал Носов. Сознание то исчезало, то снова выныривало на поверхность. В соседней комнате Лилька смотрела телевизор: бубнили голоса, почему-то все время ухал филин. Так они и уснули: обнявшись, под уханье филина.
Часть вторая
Убрав утром свой участок, Носов отправился к управляющему домами выписывать новый халат, у старого уже вышел срок носки. Требование он подписал, но на склад не поехал: болела голова, хотелось опохмелиться. Носов знал двоих человек со своей территории, что торговали водкой, но они дорого брали, ихнее было ему не по карману. Он поплелся к себе в подвал. Вчерашнюю встречу он заспал, забыл и удивился, когда некий человек ухватил его за рукав, развернул:
— Нет, ты не проходи… Не узнал, что ли?
— Ты мне не тычь, я тебе не Егор Кузьмич… — забормотал, вырываясь, бывший следователь. Вдруг замер, припоминая.
— А… Это ты вчера с ножом-то… Ну дак и пыряй прям сюда, чего стоишь… — он завозил пальцами, расстегивая пуговицы рубашки. Пришелец остановил его:
— Погоди, не спеши.
— Дело твое… Побегу я тогда. Надо мне…
— Похмелиться, гляжу, шукаешь?
— У тебя есть, что ли? — уставился на него Носов. — У меня бражка стояла маленько… да вот вышла вся. — Он залез в старую сумку, которую незнакомец держал в руках, и радостно, возбужденно засмеялся: — Ну пошли тогда, пошли скорее…
Они мигом оказались возле подвальной двери, и Михаил Егорович заворочал в замке большим старым ключом. На пороге каморки гость остановился и оглядел срамное, душное дворниково жилье. Носов сидел уже на неряшливой своей лежанке, тихо улыбался сладкому предчувствию.
Забулькала водка в захватанный, давно не мытый стакан.
— Ну, прими, — сказал человек. — А дальше — там видно будет…
— Дур-рак ты… — неожиданно трезво и серьезно произнес бывший следователь. — Вот заходил, загрозил… Тихонько бы!.. А если не понял — так молчи. Тут жизнь ушла! А ты — «видно будет». Вот и дурак.
1
Утром первого января Носов пошел на дежурство в райотдел хмурый, невыспавшийся. Всю ночь проорали, прокувыркались, прокатались с горок; где-то в пятом часу он попробовал было притулиться в маленькой комнате, поспать хоть часа три — сутки ведь надо быть как штык, неизвестно, как сложится обстановка! — но приперлись и туда, загомонили, затормошили снова — надо было идти, пить, орать песни хриплым уже голосом… Лильке хоть бы хны — а знала ведь, что ему на службу. Может, удастся прикорнуть маленько в отделе…
Путь его лежал на этот раз через большой барачный массив, и в тех домах было дело: предстояло задержать и доставить в отдел злостную тунеядку и хулиганку Вальку Князеву.
Дело ее возбудили в первую неделю декабря, вот по каким обстоятельствам: напившись с утра, Валька начала с громким матом носиться по барачному коридору, пинать стены. Выглянула соседка, прикрикнула — и тут же скрылась, бросилась запираться с визгом, потому что Князева, обретя, наконец, конкретный объект посягательства, стала яростно терзать ее дверь. Кто-то распахнул окно, выскочил на улицу (все происходило на первом этаже), побежал звонить в милицию. С шофером Валеркой Двойничниковым выехал помощник дежурного Женька Арбузов. Они втащили бушующую Вальку в ее комнату. Арбузов пошел записывать объяснения соседей, а Валерка остался наедине с нею. Валька продолжала метаться, пыталась вырваться обратно, орала, — и неожиданно, схватив короткий черенок от лопаты (мать ее работала дворником), стукнула им шофера прямо по лбу. Шапка смягчила удар. Отсюда действия Вальки — хулиганство, связанное с сопротивлением работнику милиции — приобретали уже серьезный уголовный характер. Дело легло на носовский стол. И тотчас прибежал к нему начальник уголовки Севка Панич, зашумел, засуетился:
— Князиха загремела! Не верится… Майский день, именины сердца! Чес-слово… Всю, сука, плешь нам переела… И когда только мы их всех, сволочей, пересадим?..
Слава над Валькиной головой действительно витала худая. Она, во-первых, была известной проституткой, хоть и самого нижнего уровня: ловила клиентов возле винных магазинов, на улицах, в дни получек караулила у заводских проходных — ее «вычисляли» моментально, без работы она не сидела. Оставив мужика у себя дома, она бежала в магазин, купить на его деньги вина и закуски. Тем временем вступала в дело князевская мать: садилась на колени к клиенту, лезла целоваться — и, бывало, урывала свое. Тут же, в этой обстановке, существовала и четырехлетняя Валькина дочка. Второе: нередко на выходе из ее дома клиента стерегли уже шустрые, жестокие барачные ребятишки и обирали уже окончательно. Так что страдала и общая оперативная обстановка.
Вальку сутки продержали в отделе по указу о мелком хулиганстве и еще двое суток — по сто двадцать второй, — и когда Носов впервые увидал ее, она была уже вполне трезвая, с покорным и смиренным лицом. Оно было смуглое, тонкое, скорее грузинского, чем русского типа. Но виделся уже и хищный, низко-чувственный разлет ноздрей, недобрый прищур глаз, складки у рта. Как оказалось, ее высылали раньше за тунеядство и проституцию, а после судили за хулиганку.
— Это… что, у тебя тогда уже и ребенок был?
— Я ее в колонии родила. Мне немного давали, полтора года, она это время там же, в Доме ребенка, была.
— Судьбу же вы своим детям готовите… Не жалко их?
— Что вы говорите, гражданин следователь! Как не жалко. Так уж… получается.
— Может, проще было не заводить?
— Может, проще… Только женщине без ребенка трудно, это тоже надо понять. А если взять в заключении? Подумаешь о нем — вот душа и согреется.
Конечно, есть еще бабий инстинкт, тело, могущее плодоносить… Как-то при допросе одной воровки, рецидивистки из отпетых, он удивился, узнав, что у нее есть семилетний сын где-то в детдоме. «Как ты на это пошла?» — «Очень просто. Освободилась как-то, поширмачила маленько, пододелась, сажусь ночью в такси, кричу шефу: „Шеф, заделай ребенка!“ — „Бутылка, мать!“ И всех дел… Теперь хоть есть о ком думать, кому письма писать…»
Удар палкой-черенком Князева категорически отрицала:
— Не трогала и не трогала! Сам там бегал за мной, упал…
Вызванный шофер заорал на нее с порога:
— Глаза бы мои на тебя, Князева, не глядели, уши не слушали! Товарищ следователь, можно я ей самой по башке шмякну? Покоя нет никакого. Что ни неделя, то вызов в ихний барак: опять дебоширит. Последний стыд ты и совесть потеряла!
— Не била. Не била, и все.
— Я тебе покажу «не била»…
— Э, э, тихо! — вмешался Носов. — Вот что: провожу теперь очную ставку, выписываю тебе, Валера, постановление, и дуй с ним на экспертизу. А тебе, любезная Валентина, греметь да греметь под фанфары…
— Конечно, — заханжила Князева, — я хоть что скажи, мне никто не поверит. Вам ведь вся вера. А вы только и думаете, как человека засадить…
После очной ставки вдруг заплакала:
— Отпусти-и! Дочку мою… ну пожалей, а? Она умрет с матерью, мать сука у меня… специально ее заморит, чтобы жить не мешала, лишний кусок не тянула. Ну родила же я ее… что делать-то, что?! Одна она только и есть. Не бери грех на душу, дай мне самой ее в детдом устроить…
Вроде не врет. Да и какой смысл — так все, видно, и есть. Конечно, если девчонка останется со старухой и та действительно заморит ее, никто не назовет посадившего мать следователя царем Иродом. И все же, все же… Преступников наказывать, конечно, надо — но должно ведь быть и еще что-то…
— Ладно, замолчи. Недели хватит тебе?
Она вздрогнула; наклонившись вперед, быстро забормотала:
— Неделю? Нет, не хватит, оформлять еще надо… Десять дней, но? Я успею… надо успеть!
— Ну, так… Мерой пресечения объявляю тебе подписку о невыезде. Вот, распишись здесь. И учти: я за тебя сейчас в ответе. Хорошенько это усвой. Все, можешь идти.
Когда об этом узнал майор Бормотов, он аж позеленел:
— Что так?
— У нее девчонка четырехлетняя, она боится ее с матерью оставлять, говорит, что та ее все равно до смерти доведет.
— Ну доведет, допустим. Тебе-то какое дело?
— Как какое? Людьми же надо быть. Странно вы говорите!
— Вон что! Странно, оказывается… Ну, так: ты — следователь, выбор меры пресечения — твое дело. Но и отвечать готовься сам. А подзалетишь ты со своим говенным гуманизмом обязательно.
Десяти дней Вальке, конечно, не хватило, она явилась в отдел и попросила еще пять. Носов дал. Они прошли, прошла неделя… Валька не появлялась. Он запаниковал и в ближайшее дежурство, заполночь, полетел на машине к баракам, вместе с инспектором уголовки Вовиком Синицыным. Открыла им мать. Валька лежала на убогой койке, укрытая одеялом. Синицын подошел к ней, толкнул легонько в бок: «Эй, Князева, вставай. Пора, душенька…» Она открыла глаза и зашептала, часто дыша: «Не… могу я… Что-то… не могу… Болею… болит все…» Следователь приблизился к изголовью, тронул лоб. «Да она же горит вся! Жар у нее! Ты, мать, врача-то хоть вызывала?» Та не ответила. «Граждани-ин следователь.. — Валька слабо потянулась рукой к Михаилу. — Вы тихо… как вы меня теперь… понесете, а?.. Я… не могу встать-то… положите куда-нибудь, но-о?.». Носов отшатнулся: «Да ты что? Куда тебя в таком состоянии нести-везти? Лежи! Парни, я к автомату сбегаю, „скорую“ вызову. Когда хоть началось-то?» — спросил он безучастную мать. «А вчера! — ответила старуха. — Как приехала из детдома, куда девчонку отвозила, так и легла, не вставала почти…» Носов подоткнул старое ватное одеяло: «Ну давай, Князева, выздоравливай…»
2
Было тихо — люди спали после бессонной новогодней ночи. Над дверью в барак горела тусклая лампочка. В коридоре — лари возле комнат, кислый запах. На стук открыла Валька.
— С Новым годом! — сказал Носов.
Она недоверчиво, с трудом улыбнулась тонкими губами.
— Спасибо… Вас также… Здравствуйте… А я вот… вас жду сижу…
— И не пьяная? И без кавалера? Трудно поверить: словно бы и не ты.
— Кавалеры… Все кавалеры в такую ночь по своим домам расползаются. А я так: сидела, гадала… Вот и нагадала, что надо вас по утрянке ждать. Еще собраться надо было, все передумать.
Старенький жакет, под ним — тонкая кофта; кургузая юбка, бумажные чулки. Старая дешевая сумка.
— Да… немного же ты, Валентина, за жизнь приобрела себе барахла. Продула все, пропила…
— Так ведь жить торопилась! — хрипловато хохотнула она. — Как знала, что она на свободе короткая будет. Ничего, я с этого кона тоже немало урвала… Эй, маханя! Раскинь-ка на дорожку…
Мать быстро стасовала, разбросила карты на ветхом щербатом столике. Валька глянула:
— Яс-сно… Идемте, что ли… — надела замызганное демисезонное пальтецо, завязала шалюшку.
— Пока, маханя. Зла не помни. Аленку не забывай.
До райотдела они шли молча, каждый думал о своем. Лишь Князева ежилась иногда, быстро и глубоко вздыхала. Мягкий утренний снег, первый снег 1975 года, сыпал на плечи и головы.
Приблизившись к окошку дежурного, Михаил отодвинул стекло, сунул внутрь голову:
— С Новым годом, господа удавы!
Дежурный, капитан Вася Меркушев, отвлекся на момент, рявкнул:
— А? Ну, и тебя также! — и снова устремился на середину дежурки, где раскорякою дыбилась известная городская бродяга Амина Моисеевна Иванова, старуха неясной национальности. С седыми космами, грязная, ободранная донельзя. Когда-то она закончила торговый институт, дослужилась до директора небольшого гастронома, нахимичила там, получила срок и уже не вернулась к нормальной жизни. Вся милиция знала ее и уповала: может, замерзнет в конце концов, или подохнет, наглотавшись дряни, или задушат в подвале такие же бродяги — но Иванова опрокидывала такие предположения, ничего с ней не делалось. Иногда ее пытались образумить сыновья, хорошие, видные специалисты — затаскивали мать к себе, отмывали, отпаивали чаем, вели воспитательную работу. Иванова с удовольствием поддерживала такие разговоры — и неизменно удирала, прихватывая что-нибудь подороже, чтобы продать и напиться. И смеялась в компании других шарамыг над сынками-ротозеями.
— Я ведь поссяла! — крякала она, тряся мокрой юбкой. — А теперь срать охота. Веди, веди, хрен собачий! Имею право.
Тут же крутился какой-то капитан из управления, посланный на праздники в низовой орган для усиления и оказания оперативной помощи. Ничего такие друзья, конечно, не усиливали и никакой помощи не оказывали, только мешали — ну куда пошлешь, что заставишь делать человека, если он не твой подчиненный?
— Вас только что водили на оправку! Сядьте! Сядьте! — надрывался он.
— А, так! А, так! — бродяга еще больше растопырилась и начала закидывать юбку. — Щас сюда навалю! Имею право! Посеру! Похезаю!
Тут Вася ухватил ее за руку и поволок к лавке.
— Надо ее отправить в спецприемник для бродяг и нищих, — глубокомысленно сказал сотрудник управления.
— Да-а! — отозвался дежурный. — Так они ее и взяли! А то там ее не знают. Скажут, что у них все под завязку — и концы… Эх, распостылая ты моя жизнь! Дождешься, Иванова, что я тебя лично укокаю…
— Не много ли вас, не надо ли нас? — снова подал голос Носов. — Глядите, какую я вам еще красавицу привел. Принимай, принимай, Василий!
— Вот следователь пришел, — сказал Меркушев Ивановой. — Он тебя сейчас в тюрьму посадит. Большой срок даст. И будешь мотать.
Бродяга затихла, бессмысленно огляделась вокруг и шмякнулась на лавку — уснула.
— Ну, вот… — Михаил неторопливо заполнял бланк постановления. — Главное, ребята — сердцем не стареть! Хотя все-таки и кажется мне, товарищ дежурный, что она того… — он потянул воздух, — обмаралась маленько… Как говорят в армии — ваши действия, капитан?
Вася длинно, затейливо выругался.
— А ты, Князева, считаешься пока задержанной. Сиди. К обеду, или чуть позже, подъедет прокурор, даст санкцию на твой арест, и тебя отвезут в тюрьму. До встречи!
— Я не хочу тут… с этой… — Валька поглядела на Иванову и содрогнулась.
— Привыка-ай! — раздался бодрый голос из окошка. — Набирайся опыта-то. Скоро ведь такая же будешь. Тебе, Князева, другой дороги нет.