7
Для опытного следователя дежурство — не больше чем обычная житейская докука, невозможность провести с семьей время отдыха. А так — он готов к любой ситуации. Психологически, морально, профессионально. Другое дело — когда еще новичок, и все в первый раз.
Какое получилось у Носова первое дежурство! Этого не забыть. Бормотов не ставил его поначалу в график дежурств: пускай парень присмотрится, нахватается. Но уже на третий или четвертый день пребывания в отделе к нему в кабинет ввалился новый сослуживец капитан Коля Хозяшев, пожилой коми-пермяк с белесыми глазками. Дело шло к вечеру. «Слушай, молодой! Тут рядом, метров триста всего, трамвай бабу переехал. Я дежурю сегодня, но мне надо смотаться сейчас — вот так! — резнул ладонью по кадыку. Глазки его были в набрякших прожилках, часто мигали: скорее всего, он успел основательно вмазать и торопился добавить. — Составишь протокол осмотра, а там дальше уж разберутся. Главное — чтобы ты был и отметился: протокол-то с нас все равно потребуют, сам понимаешь. Ну, сбегай?» — «Так я… я никогда не составлял документов по дорожно-транспортным, понятия не имею, что там к чему…» — «Ну, велика беда! Ты же из шоферов, я слыхал. Тормозной путь, видимость, состояние полотна, положение трупа, характер повреждений… Наверняка пьяная, кто еще засветло под трамвай полезет? И постановление на экспертизу трупа напиши сразу… В общем, по обстоятельствам. Ну давай, давай, собирайся, там трамваи-то стоят…» Носов обреченно оделся, сунул в папку бланки протоколов, вышел из отдела и двинулся вдоль трамвайных путей. За первым же поворотом увидал все: стоящий трамвай, бьющуюся в плаче женщину в кабине, нечто бесформенное, лежащее на рельсах громоздким темным кулем… Он подошел ближе — и содрогнулся от омерзения: грязный серый халат, ноги в грязных же чулках, разбитых грубых туфлях… Сначала возникло ощущение какой-то фиолетовой слизи, потом — тряского желтого жира. И — кровь, кровь кругом, лужа крови. Никого нет: ни гаишников, ни медиков, только кучка любопытных. Конечно, случись с ним такое сейчас, не было бы вопросов, как поступить: обратным ходом — в отдел, к дежурному, и живо примчались бы на телефонные звонки и те, и другие. А тогда… Тогда он отошел подальше, чтобы его не стошнило, и стал заполнять протокол осмотра. Хорошо, хоть бланк оказался толково составлен: в нем обозначены были пункты, которые следовало заполнить. Но у Михаила не было с собой даже рулетки, и все пришлось определять на глазок — тормозной путь, например, он вымерил пальцами. Быстро, тяп-ляп, заполнил бланк, дал подписать двум понятым из любопытных, и теперь перед ним встала другая проблема: что делать с трупом? Ну ясно, допустим, что его надо везти в морг, вместе с постановлением на экспертизу — но как это реально сделать? На чем везти? Кто будет грузить? Сам себя он ни за что не смог бы заставить дотронуться тогда до этой женщины, до ее грязной, испачканной кровью одежды, до толстой, дряблой, неживой плоти. Побежал-таки в отдел, но рабочий день кончился, никого из следователей уже не было на месте, а дежурный, грубый Фоменко, сказал: «Я тебе ее грузить не стану! Управляйся своими силами, как хочешь». Носов тогда с отчаяния позвонил в бюро судмедэкспертизы, справился, не могут ли они выехать за трупом — но там лишь посмеялись над ним и посоветовали самому вникать в эти проблемы, если не хочет неприятностей со стороны своего начальства. Взбешенный, подавленный, он вернулся обратно. Увидав приближающийся самосвал, вышел на дорогу и поднял руку. Самосвальщик стал требовать подмоги, и Носов обратился к толпе любопытных. Она сразу разбежалась, остался только зачуханный мужичок; вдвоем с шофером они перевалили тело через задний борт в кузов. В морге Михаил выпросил носилки, шофер с мужичком угромоздили на них растерзанный труп, утащили в холодный подвал, а он заполнил постановление на экспертизу, отдал служителю и дунул сразу оттуда. Выйдя из ворот, он встал: его трясло и знобило, ломило затылок. Неужели в с е, кончился этот кошмар? Шофер самосвала, выезжая, остановился: «Ну, я больше не нужен? Вас подбросить?» Носов только махнул пляшущей рукой. И как-то даже в сознании тогда не мелькнуло, не задержалось, что еще утром, еще днем эта баба была человеком — что-то делала, что-то кумекала, куда-то спешила, в конце концов — имела за спиной худо-бедно (а может, и не так уж худо и бедно) прожитую жизнь…
Такое вот оказалось первое дежурство. Вспомнишь — вздрогнешь.
8
Носов вынул из сейфа дело сифилитички Файки Вотиновой и сел писать по нему обвинительное заключение. Сроки кончаются, пора отдавать в суд.
Файка, Файка! Совсем еще молодая девка из околостанционных бараков. Едва ей минуло шестнадцать, как искушенная подружка отвела ее на бан — привокзальный притон для темного люда и темных дел; там некий освободившийся кент в тот же вечер сдул пыльцу Файкиной невинности, использовав при этом, наверно, весь арсенал извращенных приемов, — едва ли какая-то часть Файкиного тела оказалась неопоганенной. После такого крутого крещения Вотинова достойно вошла в ряды барачных оторв, — только ленивый не заваливал ее. Но у них, этих оторв, тоже была своя жизнь, не всегда простая: они делились на группировки, одни оторвы враждовали с другими, дрались в кровь, ходили стенка на стенку; в том супе скакала и Файка. Тем временем она кончила ПТУ, и ее направили токарем на завод, оттуда сразу — в деревню, на сельхозработы. Там вся заводская команда жила в свальном грехе, и Вотинова сошлась с сифилитиком Козневым. Сам он уже не подлежал никакому привлечению: через месяц после колхоза совершил убийство и был приговорен к «вышке». Файка же заразила уйму парней и мужиков; наконец медицина выявила ее и призвала к лечению. Но лечилась неаккуратно, пропускала сеансы, опаздывала, да еще, видно, грубила врачу — и документы на нее оказались в милиции. Бормотов наложил резолюцию: «Возбудить дело! Арестовать!» — и Файку ввергли в узилище. Материал — проще некуда: предъяви обвинение, допроси ее и врача — и отправляй дело дальше по инстанции; однако выяснился такой факт: оказывается, Файка, не закончив курса лечения, начала сожительствовать с парнем из соседнего барака, вернувшимся из армии. Тот сам явился к следователю и все рассказал. Парень был тоже дерганый, непростой, видно, не севший до службы лишь каким-то чудом. Но — заявил, что будет ждать Файкиного освобождения, и намерен жить с ней дальше. Носов направил его на обследование — все реакции отрицательные. И тем не менее своим появлением он добавлял еще один пункт обвинения: заведомое поставление другого лица в опасность заражения. Видно, начальными циклами лечения Файкину болезнь заглушили настолько, что она не могла передаваться другим. «Но ведь она же впринципе могла тебя заразить, — объяснял Носов парню (его пришлось признать потерпевшим по делу), — и ты еще собираешься ее ждать, стерву такую». — «Не твое дело! — крикнул сожитель, и лицо его стало хищным, злобным, жестоким. — Ты чего сюда суешься, падла, мусор?! Посадил человека и рад, да? Еще ухмыляется, г-гад!.». Михаила даже передернуло: вдруг пырнет ненароком, с такого станется… Пошел к Бормотову: так и так, Петр Сергеич. Но тот отрезал: «Ты-то чего за них опять переживаешь? Она арестована и будет осуждена по обоим пунктам. Что еще?.». — «Так парень-то… может, у них что-нибудь и получилось бы. Жили нормально, работали оба…» — «Не понимаю ни твоих рассуждений, ни чего ты хочешь. Ступай, заканчивай дело и передавай в суд. Хочет он ее ждать — ну и пускай ждет, тебе-то что за забота?» Тем и кончилось. Что ж, поедет в лагерь для сифилитичек. Какой-то вернется, там ведь контингент — будь здоров… А может, все и обойдется. Он еще сунулся к замначальника уголовки Сашке Поплавскому — тот барачную вольницу в районе знал лучше всех, имел там надежных осведомителей. «Это ты про Тюрина? — спросил Сашка. — Он ведь с Файкой-то жил. Какой ей там срок корячится? Год? Нет, год он на свободе не протянет, он уже в старую компанию втесался — потрошат, штопорят, финки на работе точат, наборные рукоятки к ним мастерят… Не дождется он ее, точно».
Носов сунул исписанную бумагу обратно в папку. Успеется, ну его в баню! Сходил умылся, чтобы стряхнуть сонную одурь. Спустился вниз.
Не было уже ни Ивановой, ни других задержанных, — Князева сидела в дежурке одна. При виде следователя она встрепенулась, изогнулась как могла грациозно, широко раскрыла глаза и стала накручивать локон на виске.
— Гражданин следователь, Михаил Егорович, вы мне поесть принесете? — тоненько пропела она.
— Ну как же, обязательно. В магазине булку куплю, а чаю принесу из кабинета. Подожди только маленько.
— Ага…
Из задней комнаты дежурки, где стоял пульт охраны, выглянул дежурный от руководства, заместитель начальника по оперработе подполковник Федор Ильич Коротаев.
— Заходи, Миша! Ты зачем ко мне Клюеву подослал?
— А мне-то она зачем нужна? И мы у нее, по-моему, уже вышли из доверия. Она сейчас считает, что от следователей справедливости ждать не приходится. А вы — начальник все-таки, с вами другой разговор.
— Удружил, удружил, спасибо… — ворчливо отозвался подполковник. — Все готовы на других свалить. Нет уж, взяли ее на себя — сами отпурхивайтесь. Когда хоть разберетесь-то с ней?
— Да никогда. После каждой проверки выносим постановление об отказе — и каждый раз его отменяют в связи с новой жалобой. Словно бы нам больше и делать нечего, кроме как этой подружкой заниматься.
— Ну вы же у нас самый квалифицированный народ! У вас процессуальная самостоятельность, право выносить решения. Если уж следователи ничего с Клюевой сделать не могут — что ж, значит, это наш крест, будем его нести, доколе возможно…
— А вам не кажется, что все это сильно смахивает на абсурдный анекдот: сумасшедшая терроризирует нормальных людей, всем все ясно, — а поделать ничего не могут. Даже психиатрическую экспертизу провести — и то, оказывается, проблема! Ну почему, почему, почему?
— Тут, брат Михаил, не так просто: тут политика, идеология замешаны, что ты, шутишь! — важно, снисходительно пояснил зам по оперработе, показывая, что ему известны вещи, недоступные иному смертному. Ну, Бог с тобой… Вообще-то к Коротаеву, по прозвищу Федя-комбайнер, в отделе отношение хорошее: он добр к своим, не держит камня за пазухой, с ним можно договориться. Взять хоть те же деньги: возникла необходимость перехватить — бегут к Феде. Хорошо, что сегодня собрался на дежурство нормальный народ.
— Прокурор звонил, — сказал Федя. — Он будет в час. У тебя все готово?
— А что надо? Дело в наличии, постановление на арест давно отпечатано. Пойти ей булку купить…
9
Ничего не хотелось делать, а времени на сон уже не оставалось. Он пил чай, тоскливо глядел на двор. Железный забор, вместо железных же дверей, все-таки возвели, после долгих мытарств. Но примерно за неделю до Нового года начальство, прибывшее принимать эту работу, осенила мысль: какое прекрасное место для вывоза продукции! И почему его не использовали раньше? Было принято решение: ворота ставить обратно, но не там, где стояли раньше, а чуть поодаль. Снова объявилось трое знакомых рабочих и не спеша принялись копошиться. Ладно, что хоть сами ворота уцелели, так и провалялись на райотдельском дворе. А ведь их могли и просто украсть, и Монин, которого безжалостно трясли за сдачу металлолома, мог их вывезти втихомолку…
Наконец по коридору кто-то тяжко затопал, зарявкал гнусаво: это прибыл прокурор Ваня Таскаев. Ввалился в кабинет, плюхнулся на фаткуллинский стул, замигал красными глазками: видно, вчера приложился крепенько!
— С Новым годом, Михаил! Ну, где твоя подружка?
— Вас также, Иван Степаныч. Она в дежурке сидит.
— Дай-ка дело, гляну…
Стал читать — и сразу же зазевал:
— А поч-чему она до сих пор на свободе?! Ну куда ты, Носов, катишься? Нет у меня больше сил говорить с тобой на эту тему!!
Случись это в другой раз — он долго бы еще разорялся, бранил следователя за гнилой либерализм и слабодушие, — сейчас же в дверь заглянул Коротаев, спросил сладким голосом: «Иван Степаныч, вы скоро освободитесь?» — и Ваня, алчно хрюкнув, махнул короткой лапой:
— Веди!
Настроение у него поднялось; Валька, представ пред его очами, мигом оценила обстановку и решила попридуряться.
— Что же это ты, Князева, такое натворила? — хрипел Ваня.
— А поматерилась маленько с соседкой!
— За что же тебя в тюрьму-то хотят упрятать?
— Ни за что, ясное дело.
— Бедная девка. И милиционера, скажешь, не била?
— Неужели била? Пальцем не тронула. Врет внаглую.
— Хе-х-хе-е… Но вот ты еще год не работаешь, безобразничаешь всячески — это как понимать?
— Неправда, работала я, мы с матерью на одну ставку дворничали: когда она уборку делает, когда я…
— О, так ты еще и трудилась, оказывается! Может, тебя уже и к ордену пора представлять? Нет, этого мы делать не будем, а пойдешь ты, голубушка, отсюда прямым ходом в тюрьму. Там, и только там твое место.
Он взял большую печать.
— Меня, гражданин прокурор, помощник дежурного Арбузов изнасиловать здесь хотел! — сложив бантиком губы, вдруг заявила Князева.
— Чев-ва? — выпучил глаза Таскаев.
— Да-а… Когда в прошлый раз меня привезли, то на ночь в зало спать отправили. На стульях я там спала, а он ночью пришел и давай меня всяко щупать: давай, мол, Валя, сделаемся скоренько! Я его прогнала, конечно: ну его к черту, противного!
— Ге-ге… — прокурор осклабился, шлепнул печатью по постановлению. — Ах он, этот Арбузов, озорник! Когда он дежурит?
— Да как раз сегодня и дежурит, — ответил Носов.
— Зови сюда! — Ване, видно, понравилась предложенная Валькой игра.
Вошел сержант Женька Арбузов.
— Звали, Иван Степаныч?
— Ага, заходи давай. Вот и скажи теперь, Арбузов, только честно: было у тебя намерение, попытка изнасиловать эту гражданку или нет? Ну-ка давай!
У того сперло дыхание; продышавшись, воскликнул тоненько:
— Да что вы, товарищ прокурор! Зачем она мне нужна, драная шишига?! Пускай ее Бобик пялит!
— Ах, не нужна! Я тебе покажу Бобика! То так лез ночью, а то так обзываться стал! — князевские пальцы с длинными ногтями метнулись к лицу сержанта, — тот успел выскочить и припер дверь, чтобы Валька не вырвалась.
— Сядь! — бахнул кулаком Ваня. Она опомнилась, мышкой пробежала на прежнее место. — Что… ге-ге… никому ты, оказывается, не нужна, даже Арбузову… ге-ге-ге… Уведи… уведи ее, Михаил… ге-ге… в тюрьму… в тюрьму пусть едет…
Оказавшись снова в дежурке, Князева спросила тоскливо:
— Теперь уж меня отсюда — прямо в тюрьму, да?
— Ты там не безобразничай, смотри! — наказал ей Носов. — Будь девочка-ляля. Я приду на днях, увидимся.
— Я вас буду очень ждать! — она заломила на груди руки и жадно, преданно уставилась на следователя.
— Ладно, хорош тебе… — он покинул дежурку.
Из запертого изнутри кабинета Феди-комбайнера доносились гнусавое рюханье Таскаева и дробный хохоток зама по оперработе: начальство отмечало Новый год. Пусто, казенные стены, холодный воздух, неяркая лампочка на потолке. Чем-то Лилька занимается? Хоть бы позвонила… Он поел захваченные из дома рыбные консервы, запил чаем. Если подумать да посчитать — дел до хрена и больше, все они свалятся после праздника, неплохо бы сейчас хоть что-нибудь подчистить — но так неохота, Господи, ни за что браться… Снова зарычало в коридоре — это утопал Ваня. Раскинуть койку да лечь, что ли? Но дробно застучали женские сапоги, и в дверь влетела судья Марья Алексеевна Киреева:
— Мишаня! Дядя Миша! Золотко! С Новым годом! Дай поцелую!
10
Она называла его — семейный следователь. Ибо дважды в его делах Киреевы фигурировали как потерпевшие: и она, и муж ее, капитан МВД Пашка Киреев. Началось с него: на втором году следовательской деятельности Носова, в Октябрьские праздники, Пашка позвонил ночью по 02 и заявил, что избит, раздет и ограблен, еле дополз до автомата… Опергруппа привезла его в управление. Он был не то чтобы пьян (хотя и это чувствовалось), но сильно возбужден, дрожал, словно в ознобе. На лице его, верно, не было живого места, пальто отсутствовало, пиджак порван, запачкан кровью. Днем Пашка отправился в гости к другу, сослуживцу по следственному изолятору, где Киреев работал оперативником, они выпили бутылку и еще чекушку, — дальше показания друга кончались, и приходилось полагаться на Пашкины слова: сел на такси, задремал и вдруг почувствовал удар по голове: сидящий рядом с шофером человек перегнулся через спинку сиденья, стал его душить; потом машина встала, его выбросили наружу, сорвали пальто, вытащили деньги, били кулаками и ногами до потери сознанья. Уехали…