Гудок… еще гудок… еще…
— Але! — отозвался телефон голосом Информатора. А он здесь откуда? Я что, что-то не то нажала? Но раздумывать об этом было некогда.
— Ы-ы… и! — единственное, что удалось мне ответить вместо вразумительного «Это я!».
— Але! — повторил Пол с недоумением. — Это кто?
— Ыыы! Ыу-уу! Ы-ы!
— Слушай, хватит дурака валять! Говори нормально!
— Ы! Ы! У-у-у!!! — энергично воспротивилась я.
— Все, вешаю трубку!
— Ы-ы-ыыы!!!
И в этот момент произошло чудо!
— Джеки?.. — неуверенно спросил он.
— У-ыыы!!!
— Я твой номер вижу на экранчике — это ты?
— Ы-ыыы!!! — взвыла я еще жалобнее.
— Давай, я тебе перезвоню!
— Ы-ы-ы-ы-ы! — это был вопль отчаяния: да что он — не понимает, что перезванивать бесполезно, говорить я все равно не смогу?!
— Джеки, что с тобой? У тебя проблемы?
— Ы-ы!
И тут… Пол мне как-то хвастался, что у него ай-кью чуть ли не двести — теперь я поверила, что парень — гений:
— Тебя… тебя похитили? — спросил он.
— Ы-ы! Ы-ы!
— И ты не можешь говорить?
— Ы-ы!!!
— Джеки… Джеки, ты только не волнуйся! — посыпались слова из трубки. — Не бойся, пожалуйста! Я сейчас что-нибудь придумаю! Мы тебя спасем, обязательно спасем, не бойся! Тебе плохо? Они тебя обижали? Ты где? Ах да, ты же говорить не можешь! Сейчас я… сейчас мы…
Я так и не узнала, что Пол собирался сделать. Внезапно вспыхнувший в подвале свет резанул по привыкшим к полумраку глазам, и на лестнице послышались тяжелые шаги.
Глава четырнадцатая
(Увези меня, папа!)
Как выяснилось, не было необходимости, дергаясь, как рыбка на крючке, судорожно заталкивать телефон себе за спину и садиться, чтобы получше его скрыть. Аронсон бы его, скорее всего, не заметил — он и меня-то с трудом видел. Он был пьян до невменяемости — еще хуже, чем вчера.
На лестнице он поскользнулся и последние несколько ступенек проехал на заду, но бутылки из руки не выпустил. Встал, вышел на середину подвала — и, явно с усилием, сфокусировал взгляд на мне.
— А-аа, сидишь… сука!
Я вздохнула с облегчением — не от его слов, а потому, что в этот момент мне удалось, нажав плохо слушающимися пальцами какую-то кнопку, заткнуть, наконец, несущийся из аппарата голос Пола.
— Сука! — злобно повторил он, по-собачьи оскалившись. Я с трудом понимала его — настолько у него заплетался язык. — И они все тоже суки! Нет, ты представляешь, что он мне сказал?! Гад, сволочь, говорит, не надо было, мол, тебя трогать — шла бы своей дорогой! Представляешь?!.. — Тут Аронсон вспомнил про зажатую в руке бутылку и сделал из нее несколько глотков. — Нет, ты представляешь?! Они тут будто и не при чем! Я ему твержу, что ты бы нас запросто заложила — а он, сволочь, говорит, сам разбирайся с ней теперь! Гад!
Под пальцами у меня был телефон. От этого становилось чуть полегче: вот она, ниточка в привычный мир нормальных людей! Сейчас… Сейчас этот тип уйдет — и я позвоню Стивену. И Биллу, и папе, и всем, до кого удастся добраться. Наверняка кто-нибудь догадается, что это я, и поймет, что я попала в беду. Пол же догадался!
Но Аронсон и не думал уходить. Вместо этого он принялся расхаживать по подвалу, то и дело прикладываясь к бутылке и продолжая высказываться. Язык у него с каждой минутой заплетался все сильнее, и мне удавалось различить лишь отдельные реплики: «Суки, сволочи… Сам, говорит, разбирайся… Будто они не при чем… Я им покажу — не при чем! Гады!..»
Телефон под рукой завибрировал. Наверное, это Пол, испугавшись, что я так внезапно разъединилась, пытался до меня дозвониться. Еще раз, еще…
Налетев на гору пластиковых штук, Аронсон со злостью пнул ее ногой, так что они разлетелись в разные стороны, и повернулся ко мне:
— Ну зачем, зачем ты явилась сюда?! Ведь все так хорошо складывалось, так хорошо! Сына моего она, видите ли, пожалела! Сы-ына, — передразнил он тонким голосом. — Да что с ним станется, с сы-ыном?! Если хочешь знать, он уже дома давно, у матери! Что я, по-твоему, изверг какой-то?! Обо мне бы лучше кто побеспокоился — ну что мне теперь делать?! Сволочи, сказали, чтобы я сам разбирался! — Я даже не успела удивиться: как так — выходит, я ошиблась, и мальчика никто не собирался продавать?! От следующей фразы Аронсона внутри у меня все похолодело: — Что я им — убийца какой-нибудь, что ли?!
В животе стало больно, словно туда кулаком ударили, рот наполнился горькой слюной… Теперь я наконец поняла, что означает это «разобраться», которое он так упорно повторяет.
Он собирается меня убить…
Он собирается меня убить — только решиться на это пока еще не может.
Убить?! Почему, за что?! Я не хочу, это неправильно!
— Избавляйся теперь от нее как хочешь, говорит — нас это не касается. А как мне от тебя избавиться? — продолжал изливать душу Аронсон. Подошел ближе — я сжалась, подумала, что сейчас он меня ударит — но он только пьяно погрозил мне пальцем. — Сволочи они, сволочи! И ты тоже, сука — зачем приперлась? Ну что мне теперь с тобой делать?!
Если бы я могла говорить, я бы сказала: «Отпусти! Отпусти, я никому ничего не скажу!» — и вообще готова была в тот момент ему все что угодно пообещать, так мне страшно было. Но я могла только молча смотреть на него и уговаривать себя не плакать.
Не дождавшись ответа, Аронсон снова побрел по подвалу, размахивая бутылкой, бубня себе под нос: «Я им всем покажу…» и то и дело поминая «сук и сволочей». Порой он проходил рядом со стоявшей у стены лопатой, и мне казалось, что он на нее поглядывает.
Меня подташнивало — чем дальше, тем больше; хотелось закрыть глаза, не смотреть на него, не видеть, не слышать…
Наконец он выдохся — а может, дело в том, что содержимое бутылки кончилось. Снова подошел, взглянул на меня и сказал с тоской в голосе:
— Ну что мне теперь делать?! Я же не могу, что они, не понимают?! — махнул рукой и тяжело потопал к лестнице.
Едва погас свет и затихли шаги, я начала лихорадочно извиваться, пытаясь добраться до телефона.
Скорее… нужно позвонить! Пусть приедут и меня спасут! Я не хочу, чтобы он меня убил, не хочу!
На этот раз пришлось действовать ощупью: на улице уже стемнело, и окно еле светилось. От неловких движений вывернутые и оттянутые руки немилосердно заломило, но это было неважно. Главное — вот он, аппарат! Перевернуть только осталось…
Ничего, сейчас нажму кнопку — экран загорится, виднее будет.
Экран действительно засветился, но то, что я на нем увидела, заставило меня похолодеть: сверху мигала надпись: «Батарея разряжена». Это значило, что я могу сделать один, максимум два коротких звонка — и все. Или и того меньше…
Стивен! Надо скорее звонить ему — он поймет, он поможет! И на этот раз ни в коем случае не ошибиться, потому что третьей попытки у меня уже не будет.
Тщательно, то и дело отодвигая голову, чтобы посмотреть на экран — все ли правильно?! — я вызвала меню, выбрала номер Стивена и нажала «соединить».
Когда раздался первый гудок, я замерла. Даже сердце, казалось, перестало биться. Еще гудок… неужели он не ответит?!
Гудок прервался на середине, и в тишине подвала раздался голос Стива:
— Алло? Джеки? Джеки, это ты?
Я от радости не сразу даже сообразила, что нужно ответить, и лишь потом отчаянно замычала, задыхаясь и всхлипывая — слезы сами потекли из глаз.
— Джеки, я ничего не слышу — шумит что-то! Что с тобой, где ты?! — надрывался Стивен. — Джеки!
И вдруг стало тихо.
В первый момент я подумала, что он нарочно отключился — решил сам перезвонить, авось лучше слышно будет. И лишь потом, когда экранчик на телефоне, сколько я кнопку ни давила, не загорелся, поняла, что все — батарея кончилась…
Под головой в трубе пошумливала вода, на коленях теплой тяжестью ощущался свернувшийся в клубочек Гарольд.
Я сидела, и мне было очень плохо. Плохо настолько, что это трудно передать словами…
Пока я возилась с телефоном, я почти не чувствовала ни боли, ни тошноты, ни жажды — не до того было, думала: вот сейчас позвоню, позову на помощь… Но теперь, когда никакой надежды не осталось, вся боль, которая до сих пор пряталась где-то в стороне, навалилась разом.
А надежды не осталось — это было уже ясно.
Единственным, кто знал, что я в опасности, был Пол. А что может сделать шестнадцатилетний мальчишка?! Прийти в полицию, сказать: «Она мне в трубку мычала»? При этом не зная ни где я нахожусь, ни кто меня похитил — ничего! Ему никто не поверит — никто, ни одна живая душа!
Пальцев я уже не чувствовала совсем, даже когда упиралась ими в бетон. Зато невыносимо давили туфли — наверное, ноги распухли. И спина болела, и шея. И очень холодно и противно было сидеть в мокрых штанах — извините за подробности, но… человек же не может больше суток обходиться без уборной, вот и… извините.
Дышать — и то было трудно: воздух проходил с трудом, с усилием, и каждое такое усилие отдавалось тупой болью где-то над глазами. Живот тоже болел. Болел так, будто его сжимал кто-то внутри. Наверное, от голода — я ведь уже больше суток ничего не ела. И не пила тоже.
Последний раз я ела у старушки с полтергейстом. Мы с ней тогда о хорьках разговорились — и я Гарольда выпустила, так она не знала, чем его угостить. И ветчину принесла, и сыр, и мороженое — сладкое, клубничное…
Она и мне мороженого предлагала, и еще чая, и пирожков — а я отказалась. Торопилась. Сюда торопилась!
Как именно это произойдет? И когда? Завтра? Или мне долго еще суждено сидеть и смотреть на этот низкий потолок, бетонный пол и кучу серых пластиковых штук?..
Представился вдруг скелет, прикованный к трубе, и Гарольд, который по-прежнему живет в подвале и ловит мышей.
А действительно — что теперь с ним будет? Ведь Аронсон, если сумеет его поймать, то наверняка убьет! Он и меня убить собирается — что ему какой-то хорек?!
Тем более, что Гарольд его укусил…
Я старалась отогнать эти мысли, вспомнить о чем-нибудь хорошем, что у меня в жизни было — получалось, что в основном о Стивене.
О том времени, когда мы вместе жили.
Когда он принимал душ, я любила к нему влезать в кабинку. Он поворачивался, обнимал меня, а по лицу вода текла. Он мокрый, скользкий — и теплый. Вода прохладная, а он теплый — так здорово! И вода по лицу…
Пить хочется очень…
Стоило зажмуриться, и перед глазами начинали мелькать яркие пятна, похожие на разноцветные лампочки, как на карусели. Или на рождественской елке…
Мы с папой всегда Рождество вдвоем отмечали, с тех пор как мама умерла. В гостиной обычно стояла большая елка с золотистыми шарами, с голубыми колокольчиками и гирляндой, и пахло от нее… так только от рождественской елки пахнуть может!
Папа клал под нее много подарков в красивых праздничных обертках, с записками — и от него, и от «дяди Билла», и от мамы тоже — как будто она еще жива. Он ее любил.
И Стивен меня любил. Любил, я же знаю!
Любил, пока я все не испортила этой историей с Ральфом Лореном. И так и не сказала ему, что до сих пор простить себе этого не могу… и теперь, наверное, уже и не скажу…
Иногда я отключалась — боль пропадала, а воспоминания становились такими яркими, что даже запахи, звуки чудились. Приходила в себя — и вокруг снова было темно и холодно, и хотелось быстрее вернуться обратно в забытье, где нет боли.
Однажды, словно наяву, совсем близко, я увидела отца на катере. На катере, на котором я, наверное, так и не побываю. Вокруг, до горизонта, океан… и брызги на лице — соленые…
Папа… Папа, приплыви, забери меня отсюда! Пожалуйста, мне очень страшно, папа…
Глава пятнадцатая
(Из жизни фреток)
Наверное, я забылась надолго, потому что когда снова открыла глаза, окошко уже светилось. Гарольда на коленях не было, но, повернув голову, я увидела, как он балансирует на досках — примеряется, пытаясь с них перепрыгнуть на трубу, проходящую вдоль стены футах в пяти от пола.
На меня навалилась какая-то глухая апатия. Больше не было сил думать и бояться. И чувства все словно притупились — ничего даже особенно и не болело, тело будто онемело.
Гарольд на трубе не удержался — сорвался вниз. Снова полез было на доски, но заметил, что я за ним наблюдаю, и побежал ко мне. Приласкался — щеку полизал, а потом в глаза мне посмотрел — жалобно-жалобно, словно хотел сказать: «Ну хватит тут сидеть, пойдем уже домой, а?!»
Я мысленно попросила у него прощения. Не надо было мне позавчера брать его с собой!
Позавчера… Кажется, давно, в другой жизни…
Гарольд немного еще покрутился около меня и убежал по своим делам. Я сидела и бездумно следила за ним глазами — как он под доски забрался, как по куче пластиковых штук лазает; как за мышью погнался, поймал ее и в угол унес.
Потом он опять полез на доски, снова попытался до той трубы добраться — на этот раз ему удалось. Побежал по трубе — вдоль одной стены, вдоль другой… Надо мной пробегал — остановился, голову свесил и покудахтал — смотри, мол, какой я ловкий! А я даже улыбнуться ему не могла…
Добежал до окна, встал на задние лапы и сквозь стекло глянул. И вдруг я увидела, как он толкает мордочкой и лапками створку — отодвигает вбок, точь-в-точь как дома открывал дверцу стенного шкафа. Толчок, еще… — створка сдвинулась, и хорек, даже не оглянувшись, скользнул в образовавшуюся щель.
Ну и хорошо. Пусть хоть он спасется! Он красивый и ласковый — наверняка его кто-нибудь подберет…
Я стала отключаться все чаще и чаще. И не всегда знала уже, что на самом деле происходит, а что только мерещится.
Аронсон приходил — спустился по лестнице, встал посреди подвала и на меня уставился. Наверное, если бы я была в нормальном состоянии, мне бы от его взгляда не по себе стало. А так — только скучно и все. Я закрыла глаза, чтобы его не видеть — куда интереснее были сразу появившиеся перед ними цветные пятна.
Следующий раз я очнулась оттого, что почувствовала — рядом Гарольд. Он покусывал меня за ухо, перебирал лапками в волосах, терся о щеку — как обычно делал, ласкаясь… Но как же, ведь он убежал, спасся?!
Подняла голову — и увидела лицо Стивена, совсем близко — и ужас, написанный на этом лице.
— Господи, Джеки, — пробормотал Стивен. — Что он с тобой сделал?!..
Он настоящий? Или как папа, привиделся?..
«Не плакать… Только не плакать!» — повторила я, как молитву. Закрыла глаза, потому что слезы все-таки потекли и сейчас станет нечем дышать…
Но он уже сдирал с меня пленку. Ох, как больно губам! И от этой боли я очнулась окончательно.
Кроме Стивена, в подвале был полицейский — смотрел на меня, стоя рядом на коленях. И Гарольд, действительно Гарольд! Он перепрыгнул на плечо Стивену, потом снова ко мне.
— Джеки, — повторил Стивен с ужасом. — Джеки!
— Да… — Я с трудом разлепила, казалось, уже навеки сросшиеся губы.
И начала хватать ртом воздух, и задышала, наконец, полной грудью.
Полицейский достал нож и принялся срезать у меня с ног пленку. А Стивен — смотрел и смотрел, словно ко мне притронуться боялся. Потом как-то очень неуверенно поправил мне волосы — а чего поправлять, я вся всклокоченная.
— Стив, я… — губы все еще плохо слушались. Я много чего сказать хотела — и как я его рада видеть, и — самое главное! — за ту историю с Ральфом Лореном прощения попросить.
Но тут он будто опомнился — ничего мне больше вымолвить не дал. Схватил вдруг меня, прижал к себе и стал целовать. Куда попало — в глаза, в виски, в волосы растрепанные…
Представляете, я черт-те какая грязная и ободранная — а он меня целует!
Полицейский сказал «Простите, мисс!» — и протиснулся к трубе. Отвязал меня от нее, отодвинул от стены и начал возиться с моими руками. Стивен тоже ему помогать полез… и когда они там, сзади, их распутали — вот тут я и поняла, что такое настоящая боль!