Я, конечно, не могу знать, то ли у нас уже всё такое телевидение (я его не смотрю), но место, в которое я попал, было фантастическим. Я думаю, что это прекрасная иллюстрация парадигмы постмодерна. Не бывает в модерне таких программ, не бывает Малаховых. Больные люди находятся в сумасшедшем доме, в клинике, сторонники Дарвина находятся везде, потому что это никем не обсуждается и никому даже в голову не придет подать в суд на Дарвина или на автора учебника по дарвинизму. И, наконец, священники, которые, по определению, должны придерживаться парадигмы премодерна в своих антропологических воззрениях, в модерне права голоса не имеют. Они могут рассказывать о своих взглядах только в строго отведенных для этого местах — в церквях, на проповедях, в специальной литературе для строго определенной группы людей. В эпоху модерна священник со своим креационизмом не то что на первый канал, но даже и на университетскую кафедру не может прийти с темой, будто человек произошел не от обезьяны. Над ним будут либо смеяться, либо произойдет какой-то грандиозный скандал.
Это очень принципиальный вопрос: парадигмы модерна и премодерна сходятся друг с другом напрямую в ситуации постмодерна. Только в ней это всё может быть. Может быть священник, который, как будто не было веков Просвещения, как ни в чем ни бывало, выставляет свой тезис о «богочеловечестве».
Так что же происходит сегодня в постмодерне? Сегодня эти парадигмы рассматриваются как равновозможные, абсолютно несерьезные и игровые: директор музея Дарвина сталкивается со священником (через Андрея Малахова или пиар-агентство), и обязательным условием этого столкновения является тема зеленых человечков. Если зеленых человечков не будет, то разговор будет проходить в формате «премодерн vs. модерн» или «модерн vs. премодерн». Вот этого нельзя себе позволить даже в постмодерне. Поэтому, как только дискурс о парадигмах модерна и премодерна начинает вставать всерьез, обязательно должен появиться «знаток», исследующий тунгусский метеорит или снежного человека, или группа спившихся фотографов должна начать демонстрировать «доказательства существования бесов». Вот тогда всё законченно и совершенно. Идиотизм достигает своей кульминационной стадии. Каждый может оставаться при своем мнении или изменить его на прямо противоположное, поскольку, в принципе, в такой ситуации никакой коллективной, социальной достоверности ни у одной из групп не существует, и соответственно, здесь возникает то, что можно назвать legacy of postmodernity, то есть легитимность парадигмы постмодерна.
Действительно, здесь возможно всё, но только с одним условием — необходимо наличие представителей зеленых человечков и Малахова, который является иллюстрацией-наброском к постантропологии. Малахов не рассказывал нам о смысле человека в постмодерне, не отрицал ни дарвинизма, ни креационизма. Но он разворачивал перед зрителями бессмысленный шум смешных, нелепых и перемешанных между собой идиотов, собравшихся в студии. И те, кто был в этой студии, и те, кто смотрели передачу, и сам Малахов — все вместе они являлись одновременно творцами, жертвами и наблюдателями новой антропологической картины.
Кто здесь являлся носителем постантропологии? Малахов ли, участники ли дебильного шоу? Зрители? На самом деле — все вместе, все, кто показывает, смотрит, платит, участвует, и даже те, кто в этот момент выключил телевизор. Сам факт, что подобная передача транслируется, есть факт необратимой диктатуры новой парадигмы. Иными словами, программа «Пусть говорят» — очень серьезная вещь. По крайней мере, тот ее выпуск, где мне довелось присутствовать.
Философское осмысление субъекта в постантропологическом пейзаже
Картина постчеловеческого завтра, которое уже наступило, которое уже есть постчеловеческое-завтра-сегодня (о поствремени мы еще будем говорить), не может не ужасать и не отвращать. Но чтобы сказать постмодерну «нет», эмоций недостаточно. Это очень принципиально: о наших эмоциональных состояниях и о наших этических оценках нас просто никто не спросит. Они будут бесконечно малым шумом.
Если мы начинаем выступать против парадигмы постмодерна с позиции парадигмы модерна или с позиции премодерна, например, говоря, что «вы не правы, мы хотим видеть человека таким-то или таким-то, но не хотим видеть постчеловека», то постмодерн нам на это ничего и никогда не возразит. Он молча возьмет Усаму Бен-Ладена с его программой человека исламского Средневековья и просто интегрирует его в раздел новостей, начнет штамповать куклы Усамы Бен-Ладена, произведет его племянницу в рок-певицы, подвигнет российских активисты шоу-бизнеса (например, продюсера Шаповалова) сделать проект «NATO», в котором девушка-шахид-ка в хиджабе будет петь экстремистские песни и т.д. Точно так же поступят и с типичными людьми модерна: они отправятся вести гуманистические разговоры на канале «Культура», который смотрят только «тихие».
Мы видим на практике, как вызов исламизма — яркое исламское отвержение постмодерна со стороны премодерна — постепенно сам становится частью постмодерна. И постмодерн не только не боится этого, он приветствует это, он живет этим, он абсорбирует это, он принимает это в себя и легко превращает в тот же самый развеселый, чудовищный и зловещий балаган, в который он превращает все остальное. И в конечном итоге, разница между сериалом про Бен-Ладена, новостями про Бен-Ладена из «Аль-Джазиры» и, например, фильмом Таран-тино «Бешеные псы» размывается, поскольку все происходит в виртуальном пространстве, и люди думают: а действительно ли есть Бен-Ладен или нет? А действительно ли эти здания Всемирного Торгового Центра рухнули или это снято в Голливуде? А, может, их вообще никогда не существовало?
И дальше возникает вполне постмодернистическая «теория заговора», согласно которой «реальности вообще нет», ее отчаянно глючит. Квентин Тарантино это и есть Бен-Ладен, а Бен-Ладен — это голливудский актер, которого снимали где-то в Большом Каньоне. «Действительно» в постмодерне только то, что показано по телевидению, а «значит» только то, что «виртуально». Пропорции между событием и информацией о нем меняются местами. Информация теснит событие, а потом и вовсе его заменяет собой.
Франция всегда была оплотом парадигмы модерна. Эта страна и ее культура отчаянно бьются за светскость и идеалы Просвещения. Выступают против хиджабов в школах и за право журналистов печатать антирелигиозные карикатуры. Они упорствуют: «Мы будем отстаивать Руссо, Дидро, Вольтера, мы будем отстаивать светскость и свободу индивидуума...» Но и это не помеха постмодерну: он берет все — и антирелигиозные карикатуры, и религиозные карикатуры, и исламистов, и Бен-Ладена, и Тарантино, и тех, кто хотят Вольтера, и тех, кто не хотят Вольтера, и тех, кто не знает, кто такой Вольтер. Всех берет постмодерн, совершенно запросто, всем дает возможность высказаться, оставляя за собой только одно право — нарезать это в клипы, как ему вздумается. Единственная задача и смысл постмодерна, чтобы все это было без начала и без конца — фрагмент речи Бен-Ладена, фрагмент статьи Бодрийяра, фрагмент анекдота Вольтерa, короткий кусок порнофильма, улыбка Наоми Кэмпбэл, визг Мадонны, а теперь — наконец-то! — реклама. И всем все ясно.
Как писал Жан Бодрийяр, празднование двухсотлетия Французской революции, Bicentenaire, заменило в сознании французов саму Французскую революцию: теперь все ведут счет эпохи не от Французской революции, а от даты празднования двухсотлетия Французской Революции, совершенно забыв и о самой этой Революции и, тем более, о ее смысле.
Отсюда произрастает культ актеров в современном обществе — люди забывают, что актеры просто играют какую-то роль. Эта роль настолько к ним прилипает, что большинство всерьез воспринимает их за их героев, пишут им письма, просят не убивать Донну Розу в следующей серии.
Смешение реальности и виртуальности — характерное свойство постмодерна.
Конечно, из постантропологического кошмара есть и иной выход, но он очень непростой и потребует чрезвычайного интеллектуального усилия. Этот выход будет описан в следующих лекциях, когда речь пойдет о Радикальном Субъекте.
Вопросы и ответы:
Вопрос: Какую роль Вы играли на упомянутой передаче Малахова?
Ответ: Действительно, я над этим тоже задумывался. Меня пригласили как «философа-эксперта», причем вначале поинтересовались, я — «за» Дарвина или «против». Я сказал, что думаю. Мне ответили, что это хорошо, что мне на правую сторону.
Я полагаю, что меня пригласили как неангажированного наблюдателя, но сверхзадача устроителей была, видимо, в том, чтобы я придавал «убедительности» сторонникам Маши Шрайбер вопреки ее противникам-дарвинистам. Но показательно, что постмодерн не исключает даже тех, кто вскрывает его сущность и может причинить ему боль, нарушив его игру. Он всех включает... Понятно, что в этой передаче и зрители, и ее участники, и Малахов, и гости, и те, кто помогал снимать фотографии бесов, и те, кто делал макияж гостям — все являются симулякрами. Но присутствие человека, понимающего, что происходит, не отменяет весь идиотский хоровод, а напротив, как бы, «фундаментализирует» его. Это своего рода метафизический перец, добавленный в идиотский салат виртуальности.
Когда среди симулякров появляется несимулякр, то, поскольку он не может заведомо там появиться, то он отчасти сам становится симулякром. В этом и есть, возможно, бессознательная ирония Малахова. Помещение серии симулякров на одну линию кресел со свидетелем симуляции означает тонкую метафизическую работу — высший пилотаж — с произвольным распределением ролей в этой страшной среде, называемой виртуальностью.
Матрица настолько сильна, что может позволить снять фильм, разоблачающий ее суть. И с другой стороны, там — на передаче — был не совсем я, это был мой виртуальный двойник, теле-Дугин. Нечто страшное...
Вопрос: Понятно, что в премодерне психология не нужна как таковая, в модерне она является еще одним доказательством существования реальности. Как быть с психологией в постмодерне?
Ответ: В постмодерне появляется постпсихология. Постпсихология связана с дивидуальностью. Человек в модерне представлял собой некое единство, некий «геш-тальт», цельность, которую можно было анализировать с точки зрения психологии: инспектировать, разлагать, совершенствовать, развивать и вообще каким-то образом с ней взаимодействовать как с «единицей». Сейчас, поскольку нет этой цельности, то психология лишается традиционного предмета изучения. У симулякра нет психологии. Симулякр выступает случайным и непостоянным набором сразу нескольких единиц, причем всегда на одну единицу меньше (как говорит Делез), единицы-то как таковой в постмодерне нет. В такой ситуации психология утрачивает свой стержень, состоявший в исследовании индивидуальности и коррекции индивидуальности, если ее цельность и рассудочная упорядоченность слабнет (речь идет о психотерапии и психиатрии). Индивидуальности нет, непонятно, что изучать и что лечить, и, тем более, как лечить.
Психологические и психиатрические практики, объект и метод психологии в постмодерне меняются. Так как речь идет о дивидуализации, соответственно, психотерапии подлежит не индивид как нечто целое, а части индивида. У симулякра, у виртуального человека, псевдочеловека нет идентичности. Соответственно у него не может быть цельной психологии, и с ним невозможно взаимодействовать как с постоянной величиной. Психологическому исправлению или исследованию подвергаются теперь отдельные элементы, но это уже постпсихология с особыми методами и практиками.
Ж. Делез и Ф. Гваттари говорили о «микрополитике желаний». То есть рассматривается уже не тело, а отдельные части тела, например, психология носа или психология уха. Каждый орган имеет и пытается проводить свою «политику», а многообразие смутных телесных желаний, постоянно мерцающих — то появляющихся, то исчезающих — является «перманентным референдумом», меняющим базовые условия функционирования дивидуума (постчеловека). Это своего рода микропсихология постмодерна.
Или, наоборот, если зайти не от эмпирики микропсихологии, но от виртуальных серий симуляционных клонов, то мы получаем, например, «психологию менеджера», т. е. того, чего нет в эмпирике. Произвольно берется выкройка офисного работника, которую мы постулируем как виртуальный норматив, и в полном отрыве от сохранившихся индивидуальных качеств, мы изучаем и лечим существо так, как если бы мы лечили нормативного, не существующего в реальности менеджера. Это макропсихология постмодерна, психология серийных товаров. Здесь последовательность характеристик киборгиального толка. Человека разбирают на части и неподходящее от него отрезается. Иногда заменяется на подходящее. Так, Джон или Джейн становятся правильными «офисными работниками», которых уже можно лечить как таковых. Возникает некая новая сущность, которая (макро)психологически оптимальна. Это человек минус его погрешности, заболевания, отклонения. Постчеловек.
Совокупность «микропсихологии желаний» и «макропсихологии серий» описывает область постпсихологии. «Нет» говорится только мезопсихологии, которая являлась основным направлением психологии модерна. Интересно, что такой картине постпсихологии соответствует состояние современной экономики — здесь исследуются приоритетно макроэкономические показатели (совокупные индексы, графики роста и т.д.) и микроэкономические параметры. Мезоэкономика, изучающая и оценивающая «средние циклы», по сути, упускается из виду. Это означает, что в экономической науке заведомо заложены предпосылки постмодерна, поэтому-то экономика и стала к концу эпохи модерна и на заре постмодерна восприниматься как «судьба»...
Вопрос: Таким образом, в модерне мы имели модель человека как целостности, в постмодерне мы сталкиваемся с тем, что представление о шизофрении становится нормой.
Ответ: В постмодерне нормы вообще нет. Норма — это элемент реальности, а в виртуальности нет нормы. Просто конституируется разнообразие отклонений, а эти отклонения, в свою очередь, также становятся нефиксированными. Никто не лечит заболевание, никто не считает шизофрению заболеванием. Шизофрения — один из видов развития человеческой культуры. Нет никаких критериев соотношения гносеологического и реального, поскольку «реальности» нет, и гносеология заменяет собой все, переставая быть гносеологией и становясь постгносеологией. Соответственно, отношение между гносеологической моделью и действительностью может быть произвольным. Отсюда понятие о шизофрении растворяется, поскольку шизофрения — это раскол сознания. feso...— по-гречески «сознание», siso...— «разрез, «раздвоение», «разделение». Восприятие разделения сознания как болезни проистекает из идеи цельности сознания как нормы, но в постмодерне нет цельности как нормы, и скорее разделение — это и есть норма постмодерна. Соответственно, диагноза «шизофрения» в постмодерне нет.
Глава 3
Постонтология
Прежде чем понять, что такое постонтология необходимо проследить парадигмальные изменения и мутации самой онтологии в разных моделях: в традиционном обществе, в обществах креационистского (или монотеистического) типа и, наконец, в обществах современных. Тогда мы только и сможем перейти к тому, чему посвящена наша лекция — постонтологии. Без предваряющего экскурса в онтологическую проблематику других парадигм, будет непонятно значение того, о чем пойдет речь.
Определение онтологии
Онтология — это раздел философии,ставящий в центре внимания проблему бытия. Термин «онтология» — это искусственное образование в философии Нового времени на основе греческого глагола «...» («быть»), откуда происходит причастие «ov, ovta....» («сущее»). Можно расшифровать термин «онтология» как науку «о бытии сущего». В центре онтологии лежит вопрос о том, что есть, и что заставляет считать то, что нам явлено, тем, что есть.