Онтологические воззрения философов-досократи-ков можно условно разделить на тех, кто стоят ближе к Гераклиту Эфесскому, и тех, кто ближе к Пармениду Элейскому.
Парменид утверждает: бытие есть, а небытия нет. Это знаменитая формула, которая безоговорочно признается как самоочевидная истина на всем протяжении истории западной философии. Но в этом, казалось бы, вполне логичном утверждении, скрывается фундаментальный подвох. Утверждать, что бытие есть, а небытия нет, это значит отрицать манифестационистское родство и единосубстанциалъностъ бытия и небытия, запечатленные в полноценной адвайто-ведантистской системе. В этом ходе Парменида онтологическая проблематика впервые отрывается от метафизики (в геноновском смысле). Мы начинаем ограничивать наше сознание, наш дискурс, наш философский анализ сферой чистой онтологии. Такое вынесение онтологии из контекста метафизики и придание ей законченного и абсолютного характера — это первый шаг к рационализации онтологической проблематики, которая станет отличительной чертой развития всей западной философии и постепенно далеко уведет ее от полноценной онтологии Традиции в полной метафизической модели (с учетом небытия).
Коаны Гераклита и идеи Платона
На противоположном полюсе досократической мысли находится «царь философов» Гераклит, утверждавший полноценную метафизико-онтоло-гическую картину, которую марксисты спутали вначале с диалектикой, а потом и с материализмом. Гераклит учит: «Путь вверх и вниз — одно и то же»; «мы есть и нас нет»; «одно и то же в нас — живое и мертвое, бодрствующее и спящее, молодое и старое, ибо все эти противоположности, переменившись, суть те, а те, вновь переменившись, суть эти»; «бессмертные смертны, смертные бессмертны».
В этих высказываниях в ёмкой форме (похожей на буддийские коаны) дается представление о духе традиционной метафизики, в ее предрациональном, надра-циональном, сверхрациональном уровне. Гераклит, отрицая всякую строгую идентичность любой отдельной взятой вещи, косвенно отрицает онтологическую максиму Парменида, согласно которой «бытие есть, а небытия нет». Мы видим, что для Гераклита «есть» и «нет» не могут существовать отдельно: в манифестационистской оси эти понятия всегда неразрывно связаны, никогда причина не отделяется от следствия, никогда небытие не разделяется окончательно с бытием.
Это очень важно, поскольку Парменид, разрывая метафизику и онтологию (конечно, это только начало разрыва — Парменид был еще жрецом, он получил откровение о шаре бытия от богини и, конечно, в сущности являлся абсолютно сакральным премодернистическим манифестационистским мыслителем), впервые высветил своеобразные элементы философствования, которые позже приведут к платонизму и к дальнейшей рационализации онтологии. Это еще онтология, это еще премо-дерн, это еще манифестационизм, но рационализация и отрыв бытия от небытия и, соответственно, возведение внутренних границ уже свершилось.
Следующим шагом на этом пути будет учение Платона об идеях, когда (по толкованию Хайдеггера) впервые онтология отделилась от гносеология, а досократическое понимание бытия как "фюсис", растущей вселенской мощи, выводящей сущее на поверхность, делающей его сущим, сменилось ее фиксированным визуальным суррогатом — идеей. Вещи становятся не выражением бытия (как в изначальном манифестационизме), но отражением идеи, за которой само бытие спряталось. Это было прелюдией к последующей фундаментальной фазе онтологической проблематики.
Недвойственность не есть единство
в целом онтология в парадигме премодерна неотделима от метафизики, то есть онтологическая проблематика никогда не заканчивается исследованием чистого бытия и всегда выходит за его пределы — к созерцанию ничто. Отсюда идея недвойственности (адвайто-ведантизма) в индуистской традиции. Недвойственностъ — это совсем не то же самое, что единство, «монизм».
Когда мы говорим «монизм», то имеем в виду единое, и соответственно, единственное «бытие», потому что невозможно применить понятие «единое» к небытию, которое соответствует математическому нулю. Но когда мы говорим «недвойственность», то имеем в виду недвойственность в отношении к бытию и небытию и наличию общего для обоих момента. Этим моментом является специфическое соотношение возможного и действительного (или причины и следствия), которые сосуществуют. В каждом следствии здесь и сейчас есть реальное присутствие причины, следствие никогда не оторвано от своей причины до конца. Утверждая это, мы постулируем в мире — вплоть до конкретного материального мира и его вещей — онтологическое световое измерение, которое снимает все дуальности и которое переходит от разделения к соединению, от двойственности к недвойственности. К недвойственности, подчеркиваю, а не к единству.
Различие в возведении к недвойственности и к единству состоит в том, что возведение к недвойственности ясно различает в этом универсальном действии конечную инстанцию ничто (метафизического ноля) за пределом чистого бытия, а возведение к единству этого ничто, за пределом чистого бытия, не предполагает, ограничивая интеграцию лишь самим чистым бытием.
Недвойственная интеграция существ
Недвойственность как метафизическая операция может начинаться с любой, даже с самой низшей точки проявленного мира — с материальных предметов или животных. Структура человека в онтологической перспективе недвойственности имеет центральное значение (об этом мы говорили в предыдущей главе, посвященной антропологии). Человек и есть то пересечение вселенских дуальностей, которое призвано осуществить их синтез и стать путем к дальнейшим уровням интеграции.
Прохождение в человеческой утробе «животных» стадий развития в такой недвойственной онтологии означает, что человек является «печатью» всех живых видов, или, наоборот, сами животные суть не что иное, как экстраполяция качеств, заложенных в человеке. Таким образом, белка имеет возможность быть интегрированной в бытие человека, человеческого архетипа, солярного человека, медиатора, который стоит между Землей и Небом, между эссенцией и субстанцией, и в конечном итоге, «прогрызть», «прорыть» свой путь к чистому бытию и далее к ничто (Всевозможности).
Каждая белка, каждый зайчик, каждая муха может осуществить полную, тотальную реализацию в себе Абсолюта — это проистекает из принципа манифестационизма. Конечно, этого обычно не происходит, но теоретически ничто не препятствует тому, чтобы это было осуществлено, это всегда открытая возможность. Манифестационизм утверждает, что это вполне возможно, и никакого вселенского баланса при этом не нарушается, а истории про «святых зверей» (иногда зверо-людей) составляет важный элемент манифестационистских сакральных мифов.
Онтологическая проблема в парадигме премодерна. Креационизм
Изменения онтологии в креационизме
При переходе от манифестационизма к монотеистическим религиям (креационизму) онтологическая проблематика претерпевает фундаментальные изменения. Наиболее значимо в монотеистических религиях (к которым относятся иудаизм, христианство и ислам) то, что в них происходит радикальный разрыв между чистым бытием или божественным бытием (начинающим выступать во всех монотеистических религиях в роли Бога-творца, персоны, а не абстрактного адвайтического принципа) и творением, наделенным радикально иным качеством бытия.
И хотя мы еще находимся в рамках онтологии премодерна, здесь проходит линия водораздела. Иными словами, вся онтология премодерна делится на две части. С одной стороны, существует метафизическая онтология немонотеистических традиций, о ней мы говорили выше. Но когда мы приходим к авраамическим религиям, к монотеизму, то сталкиваемся с резким изменением всей онтологической проблематики. В этом случае доминирующей становится иная онтологическая модель.
Здесь возникает как бы два бытия. Первое бытие соответствует чистому бытию манифестационистской доктрины, но уже с забвением о небытии, о небытии как предбытии, которое исчезает, выносится за скобки. Метафизики как таковой (в отличие от полноценного представления манифестационистской модели) в случае креационизма нет, она полностью совпадает с онтологией. Опыт небытия и доведенная до конца адвайтическая операция интеграции — в мета-онтологическом значении — снимаются. Итак, первым бытием — божественным бытием — оказывается чистое бытие, полностью затмившее собой предбытийное ничто (метафизический ноль).
Второе бытие — это бытие сотворенного мира. Оно представляет собой явление, которого вообще не знает манифестационистская онтология. Это бытие чего-то, что не обладает собственным бытием и заимствует его извне.
Так возникают две разновидности бытия — бытие Творца (или чистое бытие) и бытие твари. Между ними существует тотальный разрыв. В креационистских моделях, то есть в монотеистических религиях, бытие Творца и бытие твари разводятся самым жестким и радикальным образом. Вспомним, какова была форма отношений небытия и бытия, с одной стороны, и бытия и проявленного мира, с другой. Это была форма имманентной трансцендентности. Да, конечно, чистое бытие не совпадало, например, с формами нечистого бытия, но всегда тайно наличествовало внутри этих форм, будучи единосущно им. Точно так же, как небытие было единосущно чистому бытию.
Креационизм как травма творение ex nihilo
В креационизме возникает фундаментальный разрыв уровня. Между чистым бытием Бога-творца и бытием мира возникает неснимаемая, абсолютная грань. Этого, кстати, не могут понять ни представители индуизма, ни представители китайской традиции, когда они сталкиваются, например, с христианством. Они не видят больших проблем с его освоением, единственное, чего они не могут и не смогут понять — это разрыв, творение из ничто. Китайцы не могут, на мой взгляд, стать христианами потому, что в парадигме китайского сознания лежит мани-фестационистское понимание мира. Креационизм как база монотеистической философии для них абсолютно чужд, потому что для его освоения необходимо получить фундаментальную травму, к которой «манифестацио-нистские» культуры не готовы и не могут понять, откуда она взялась и зачем она нужна. Эта травма заключается в том, что вводится фундаментальная онтологическая концепция творения ex nihilo, творения из ничто.
Почему ex nihilo? Почему из ничто? Откуда взялось это ничто? Здесь очень важно, что это ничто является радикально другим, нежели то небытие, о котором мы говорили чуть выше. Для того, чтобы разделить эти понятия, греки в тот момент, когда велись первые богословские споры при определении основополагающих начал христианского богословия, противопоставляли «меон», по-гречески «небытие», «не-сущее» и «оукон», по-гречески «небытие», «не сущее»). Собственно, большой этимологической разницы в этих двух формах отрицания причастия от глагола «быть» нет, но в рамках христианского богословия «оукон» как «ничто» («оук» — это отрицание, «он» — «бытие», «сущее») мыслилось как то, откуда заведомо ничего не может появиться, некое стерильное, нерождающее ничто. А "мюоун" — небытие, из которого появляется бытие, например, в орфической мифологии. Чтобы новообращенные греки, знакомые с орфизмом или философией, не восприняли бы «ничто» как «творящее небытие», не перепутали бы их, эти две формы строго развели друг с другом. «Ничто» креационистской догматики, из чего сотворен мир, это именно «оукон».
Два бытия
Итак, бытие разделяется надвое. Есть божественное бытие, которое единственно, которое есть. Но наряду с ним, рядом с ним, но одновременно и вне его, открывается новая форма бытия — тварного бытия. Это тоже бытие, но это уже, по сути дела, не бытие, а ничто, поскольку оно не является собственным по отношению к вещи. Появляется мир, где у вещей нет собственного бытия, а причина вещей, в том числе и человека, и возможность их существования, не находятся более в них самих как имманентная трансцендентность. Бог оказывается тотально и радикально вне мира. Он сохраняет свою собственную идентичность как единственного, кто есть. И в Боге бытие есть бытие, А равно А и не равно не-А.
В манифестационистских учениях Бог есть сразу и Бог и не Бог потому, что Он есть одновременно и Он сам, и мир, и человек, и белка, которая из Него напрямую проистекает и в Нем напрямую обретается. В манифестацио-низме утверждается творение ex Deo, «творение из Бога». Бог проявляет самого себя из самого себя, ex Deo. И, соответственно, все есть только Он сам, даже если Он делает вид, что это не Он. В конечном итоге, всё равно, когда игра в прятки с самим собой Ему надоедает (или космический цикл заканчивается), всё обнаруживается таким, каким оно всегда было, есть и будет, и все возвращается к тому же, с чего началось. Бытие мира и бытие Бога в ма-нифестационизме — это принципиально одно и то же.
В концепции «Творец-творение» всё фундаментально не так. Онтологическая модель меняется, возникает два бытия. Одно — чистое бытие, которым Бог даже не может поделиться с творением, так как, по определению, не может стать «ничем». А другое — собственное (нигилистическое, так как ex nihilo) бытие-небытие твари, которое не может стать бытием.
Здесь возникает важная фигура Бога-демиурга, «горшечника». Если в манифестационистских моделях божество, в частности Пуруша, приносил себя в жертву, расчленял себя, и из него возникали миры, затем заново собиравшиеся в его субъекте, то в креационизме Бог творит точно так же, как горшечник лепит свой горшок, и относится к сотворенному Им предмету так же, как горшечник к своему горшку: это не его ребенок, это не его плоть, это не то, что выросло из его мышц; это то, что Он искусственно сделал из чего-то, радикально отличного от Него самого. Но поскольку Бог есть чистое бытие и объемлет в себе всё, то, соответственно, вне Бога нет ничего. Вот из этого «ничего» и творит Бог свое творение.
Отсюда возникает идея нигилистической сущности тварного бытия. По природе своей собственной всё сотворенное есть ничто. И лишь по заимствованному бытию, по тому, что это ничто несет на себе отпечаток творческого акта Творца, оно приобретает некое, как бы взятое напрокат, несобственное бытие. Когда этот горшок разбивается, он не возвращается к Богу, ему некуда возвращаться, он может вернуться только в ничто. И это принципиально.
От онтологических отношений к юридическим отношениям
В креационистской модели возникает фундаментально новая картина отношений чистого и сотворенного бытия через Завет, через договор. Бог вмешивается в судьбу созданного Им, но поскольку Он является инаковым, радикально трансцендентным, то есть запредельным, — и здесь впервые речь идет не об имманентной трансцендентности, а о трансцендентной трансцендентности, то происходит это лишь в некоторых исключительных случаях: через чудеса, разрывающие автономную логику развертывания фундаментально небожественного мира. Конечно, этот мир создан Богом, он несет на себе определенный отпечаток, и внимательная мысль, двигаясь по ступеням созерцания, может увидеть (через образы творения, устройство Вселенной, через ангелов, невидимых существ) и распознать следы божественной реальности. Но никогда тварь сама по себе не может осуществить фундаментального перехода от своего бытия к бытию Бога, потому что по природе своей бытие твари радикально инаково.
Между Творцом и тварью теперь вместо онтологических устанавливаются юридические отношения, отношения Завета. Ветхого Завета, если говорить о иудаизме, Нового Завета, если говорить о христианстве, подчинения твари Творцу, если говорить об исламе (потому что ислам так же, как и все монотеистические религии, утверждает идею творения и, следовательно, принимает идею договорных — юридических отношений между чистым бытием и тварным бытием).