Модерн ставит своей целью «затронуть» парадигму Традиции, причем так «затронуть», чтобы извести окончательно. Но как только модерн сможет полностью отрицать премодерн, т.е. как только он станет чистым модерном, модерном абсолютным, он тут же перестанет быть модерном, так как у него не будет больше бытийного пространства, смысла, цели и содержания. Состоявшийся модерн — это постмодерн. Но постмодерн, вместе с тем, есть отрицание модерна.
Из этого видно, что модерн кончается строго вместе с исчезновением имплицитных остатков премодерна, примешанных к нему, от которых модерн начинает систематически и последовательно избавляться после того, как одерживает формальную, эксплицитную победу над премодерном.
Философия Канта — это яркий образец данной закономерности. Кант — мыслитель модерна в большей степени, чем, пожалуй, все остальные мыслители модерна. И в то же время и именно по этой причине он является первым философом постмодерна. Парадигма модерна, достигая своего совершенства, существует один миг, так как модерн — это грань, предел дезонтологизации и десакрализации. Долго балансировать на этой грани невозможно, и как только наступает абсолютный модерн, он тут же прекращается, заканчивается и все обрушивается в новую парадигму — парадигму постмодерна.
Поэтому философия Канта есть философия фазового перехода. Будучи ключом ко всей философии модерна, теория «чистого разума» одновременно есть прозрение в структуры грядущей парадигмы.
Гегель: ответ на кантианский вызов
Важнейшим жестом философии модерна в ответ на вызов Канта, по сути очертившей неизбежно приближающийся конец модерна как такового, стала философия и гносеология Георга Вильгельма Фридриха Гегеля. Гегель острее других мыслителей воспринял проблематику, обозначенную Кантом, и предложил головокружительную конструкцию, чтобы преодолеть содержащийся в ней фатальный диагноз.
Гегель почувствовал угрозу модерну, и попытался выйти из ситуации и обосновать философскую парадигму модерна таким образом, чтобы она была неуязвима для проницательной критики Канта. Но как теоретически это можно было бы сделать? Только через новое привнесение онтологической проблематики премодерна в контекст модерна и сращивание обеих до неразделимости. Ведь модерн длится только до тех пор, пока ему есть что отрицать, значит, он нуждается в сохранении премодерна, который он преодолевает, чтобы быть. Приблизительно такую попытку и делает Гегель в своей «Большой логике», виртуозно пытаясь соединить онтологию с гносеологией в контексте парадигмы модерна, бросая вызов той строгой позиции, которая отождествляла сам процесс модерна с дезонтологизацией и гносеологизацией вплоть до кантовской «Критики чистого разума».
Задача Гегеля — доказать тождество субъекта и объекта и наличие в них обоих доказуемого бытия. При этом Гегель не отбрасывает, но признает кантовскую критику тех наивных утверждений, которыми руководствовались отцы-основатели Нового времени, автоматически признавая бытие субстанций (либо обеих — субстанции субъекта и объекта, либо какой-то одной из них). Не может он обратиться к онтологии и гносеологии Традиции напрямую, так как это исключается формальными законами «науки» Нового времени. В результате, балансируя между этими граничными условиями, Гегель создает монументальную систему диалектики или объективного идеализма, где через сложные концептуальные и диалектические методы (включая отмену второго закона аристотелевской логики, закона об исключенном третьем, «либо А либо не-А») обосновывает единство бытия и сознания через историю мирового процесса.
Гегель утверждает, что изначально есть Абсолютный Дух, который, отчуждаясь, представляет себя мировой субстанцией; эта мировая субстанция, будучи обратной стороной Абсолютного Духа, развивается таким образом, чтобы породить из себя самой субъекта, воплощенного в человеческом разуме, культуре и обществе. А этот субъект призван, через осмысление субстанции и себя самого, восстановить бытие Абсолютного Духа, воплотив его в «финальной субъективности». Всю предшествующую философию Нового времени Гегель считал прелюдией к собственной системе, а самого себя — «пророком» новой эры, эры субъекта. По его мнению, Кант не понял «цели» выделения субъекта из субстанции, поэтому не смог оценить потенциал рассудка, ограничившись описанием его пределов.
При этом Гегель задумался и о пределе этого процесса, когда исторический субъект полностью сформируется и отразит в себе Абсолютный Дух без остатка и совершенно. Так как Гегель осмыслял фазу субъективации как Новое время, то он предвидел и «конец модерна». Но «конец модерна» понимаемый как «конец истории» был для Гегеля всецело положительным явлением, так как торжество гносеологии означало для него не полную утрату бытия, но восстановление бытия в субъективном духе, т.е. субъективное обретение объективной вечности Абсолюта. Таким образом, постмодерн, по Гегелю, мыслился как вполне онтологический период, и даже как возвращение фундаментальной онтологии в полном объеме.
Гегель связывал «конец истории» с политическим расцветом и всемирно-историческим значением прусской монархии (своего рода, «прусской эсхатологией»), а некоторые его последователи в XX веке, например, видели реализацию постмодерна в «фашистском государстве» (Дж. Джентиле), «анагогическом тоталитаризме» (Ю. Эвола) или в «Третьем Райхе» Гитлера. Карл Маркс, заимствовавший гегелевский метод и совместивший его с эмпирико-материалистическим подходом, отождествил «конец истории» с коммунизмом. Об этом мы говорили, рассматривая версии постмодерна в различных политических идеологиях.
«Конец истории», истолкованный как победа либерализма, как гипотезу выдвинул философ Александр Кожев. Но поскольку либерализм не обладает своей онтологической программой, и напротив, стремится заменить онтологию гносеологией, то напрямую применить гегелевскую философскую эсхатологию к либерализму невозможно. Гипотеза же относительно либеральной версии «конца истории» (Ф. Фукуяма), реализованная на практике вместе с победой либеральных установок в конце XX века в планетарном масштабе, в гегелевский контекст никак не укладывается.
В любом случае, гегельянство на определенный период времени отвлекло философское внимание от острой проблематики Канта, придав программе модерна оптимистический настрой, обогатив, в том числе, и научный метод диалектическими приемами.
Гносеология постмодерна
До какой степени оправдан термин «постгносеология»
Рассмотрим эпистемологическую парадигму постмодерна или то, что мы назвали «постгносеологией». Строго говоря, термин «постгносеология» не очень точен и не лишен двусмысленности. Если термин «постонтология» совершенно корректен, так как описывает то, что в парадигме постмодерна «остается» на месте онтологии в предыдущих парадигмах, то термин «постгносеология» описывает то, чем стала гносеология в парадигме постмодерна. Бытие убывало и в постмодерне исчезло. От бытия осталось «место», это «место», распознанное как «виртуальность», мы рассматривали в предыдущем разделе.
Познание развивалось и совершенствовалось, и в постмодерне перешло к новому качеству. Если в постонтологии бытия уже нет, а есть постбытие, то в постгносеологии — гносеология, познание, мышление есть (правда нет мыслящего и мыслимого, познающего и познаваемого, но это другое дело). Это стоит уточнить, прежде чем приступать к рассмотрению того, чем является теория познания в условиях постмодерна.
Итак, об онтологии в постмодерне говорить нельзя, а о гносеологии можно. Это другая гносеология, нежели в модерне и премодерне, но это, тем не менее, гносеология. Поэтому значение приставки «пост» в случае терминов «постонтология» и «постгносеология» неодинаково. Это, кстати, иллюстрирует положение, что тезаурус постмодерна не всегда может быть получен путем автоматического добавления приставки «пост» к существующему термину. Иногда это возможно, а иногда нет. А вот иногда значение «пост» меняется в зависимости от рассматриваемого термина.
Неокантианство и феноменология
Магистральной линией развития гносеологии модерна является кантианство. Оно же является стартом гносеологии постмодерна. По сути, гносеология постмодерна есть критическая — кантианская — сторона гносеологии модерна, отделенная от своей некритической (наивно-онтологической) или посткритической (гегельянство) сторон.
Во второй половине XIX века после смерти Гегеля и некоторого разочарования в его идеях в Германии под лозунгом «Назад к Канту!» сложилось неокантианское движение, которое поставило своей целью довести предпосылки кантовской мысли до логического конца. В неокантианстве выделяют два направления, в основном сходные между собой и разнящиеся лишь в деталях. Основателем Марбургской школы был Эрнст Кассирер (1874–1945), попытавшийся сочетать кантианство с переосмысленным в духе субъективного идеализма гегельянством (Кассирер проводил очень содержательные дискуссии с Хайдеггером). К Марбургской школе принадлежал философ Герман Коген (1842–1918), Пауль Наторп и другие. Баден-ская школа была представлена ее основателями Генрихом Риккертом (1863–1936) и Вильгельмом Виндельбан-дом (1848–1915), а также их последователями.
Неокантианцы развили тезис Канта о «ноуменальности» субъекта и объекта, углубили концепцию «вещи-в-себе» как реальный предел для применимости «онтологических аргументов». По сути, именно неокантианцы уже формально и осознанно сделали тот шаг, который напрашивался в самой интенции автора «Критики чистого разума» — поставили гносеологию на место онтологии.
Субъективный идеализм с учетом кантовской критики своеобразно развивался в феноменологии Э. Гуссерля, который вслед за Кантом предложил рассматривать «феномен» как нечто самостоятельное и имеющее обоснование в самом себе, без каких-то априорных утверждений о его бытии, небытии, отношении к субъекту или его идентичности, «чтойности» (quidditas). Феноменология предлагает рассматривать явление не в смысле «что происходит?», «с кем происходит?», «происходит ли на самом деле?» и т.д., но «как происходит то, что происходит». Вынесение за скобки метафизических утверждений и априорий феноменология называет операцией «эпохэ» (по-гречески, «постановка за предел», «отделение», откуда слово «эпоха» — дословно, «нечто выделенное»). Философское внимание фиксируется в зоне между объектом и субъектом, в сфере самого кантовского разума, но при этом ряд кантовских априорий ставится под сомнение и вместо них предлагаются более прагматичные и конкретизированные понятия — «интенция», «темпоральность» и т.д. Последователями феноменологии были Макс Шелер и Мартин Хайдеггер.
М. Хайдеггер, отталкиваясь от феноменологии Э. Гуссерля, уже в «Бытии и времени» выстроил совершенно самобытную философскую теорию Dasein, трактовавшую феноменологию на особый лад и создавшую предпосылки для построения фундаментальной онтологии. Но кантианское влияние на Хайдеггера несомненно, и без учета гносеологических выводов Канта хайдеггеровская философия будет не совсем понятной.
Структурная лингвистика (Ф. де Соссюр)
Следующий шаг в подготовке почвы для появления гносеологии постмодерна сделал лингвист Фердинанд де Соссюр. Исследуя в духе неокантианства структуру языка, Соссюр пришел к выводу, что эта структура неразрывно связана со структурой мышления и что, в некоторым смысле, мышление и язык совпадают. Показательно в этом смысле употребление греками термина «логос», обозначавшего одновременно и «язык» и «мышление».
Если в Новое время считалось, что язык служит «техническим» средством для выражения мысли, речи, высказывания, то исследования Соссюра показали, что в значительной мере устройство языка заведомо предполагает то, что на нем высказывается, и более того, смысл высказывания целиком и полностью зависит от устройства языка и языкового контекста.
Кантианство (и особенно неокантианство) показало, что мышление есть не просто поиск соответствия объективно существующей вещи внешнего мира ментальному эквиваленту в форме имени, слова, понятия, но, напротив, мышление учреждает «вещь» на основе своих собственных законов, придает или отнимает у нее признаки и т.д. Мышление в таком случае — это не поиск прямых соответствий, но нечто большее. Это автономные возможности соответствий, порождающие в ходе актуализации те ноуменальные структуры, между которыми эти соответствия устанавливаются, а на следующем этапе волевой импульс (в области практического разума) придает этим ноуменальным «вещам-в-себе» свойства практического опыта.
Соссюр, отождествляя (по-кантиански понятое) мышление с языком, применяет все то же самое к языку. И язык становится в его теории единственной безусловной реальностью, которая предшествует и тому, что этот язык передает (сообщает), и тому, что он описывает, и тому, кто им пользуется. Язык оказывается первичнее субъекта речи (говорящего) и объекта речи (тех вещей, о которых идет речь). Поэтому смысл речи, высказывания расшифровывается не через поиск соответствий между обозначенным в языке и объектом, существующим в «реальном» мире, а через внутреннюю структуру языка, которая через связи и пропорции придает этой речи смысл. Это и становится философской основой структурной лингвистики.
Соссюр разделяет между собой «речь» (la parole) и «язык» (la langue). Речь — это всегда нечто конечное, конкретное и действительное, что использует отдельные возможности языка для построения строго упорядоченных текстов и фраз. Всякая речь как упорядоченная и ограниченная функция от языка может быть рассмотрена как «высказывание» (le discours). Речь развертывается во времени, имеет историю и произносится в контексте. Она имеет в себе конкретную последовательность (синтагму) и общие неизменные правила построения (парадигмы).
Язык же всегда остается только возможным, безграничным, вневременным, и он проявляет себя только через заведомо несовпадающую с ним самим и с его природой речь. Язык предопределяет то, что речь может в себе содержать, а чего не может, а также дает речи смысл, через формирования контекста — из других речей, сказанных параллельно, заранее или тех, которые могли быть произнесены. Таким образом, язык обладает абсолютным бытием, а речь — относительным.
Обозначающее и обозначаемое
Важнейшим выводом из идей Соссюра является пересмотр отношения между обозначающим (sig-nans) и обозначаемым (signatum). «Наивная» (докритическая) философия Нового времени по умолчанию предполагала, — в духе средневекового номинализма, — что в качестве безусловного обозначаемого, имеющего автономное и самодостаточное бытие выступает предмет, объект, вещь (этот «наивный» номинализм сохранился в материалистической философии и в марксизме). Обозначающим служит «имя», условно данное этому предмету в данном языке, при этом для одного и того же обозначаемого в разных языках могут быть разные «обозначающие», что, на первый взгляд, подтверждает обоснованность такого упрощенного взгляда на теорию знака. Но углубленные исследования языка Соссюром и выводы
Витгенштейна об отсутствии атомарных фактов и необходимости исследовать в первую очередь область логических заключений и их воплощений в языке, привели к убеждению, что смысл «обозначающее» черпает не во внеязыковой сфере самостоятельных объектов, но в структуре внутриязыковых связей. «Обозначающее» не является условным указанием на обозначаемое, но в значительной степени конституирует это обозначаемое тем, как и в каком контексте оно его обозначает. Вещь без имени (без обозначающего) не имеет смысла, а смысл этот она приобретает не в факте ее простого наблюдения (как полагала докритическая гносеология Нового времени), а в процессе подбора обозначающего и соотношения этого обозначающего с языковым контекстом.