В центре эксцентричной философии Делёза стоит «ризома», о которой мы уже говорили. Пространство и время в постмодерне, т. е. собственно, постпространство и поствремя, прилагаются к ризоме, становятся ее атрибутами, осмысляются, отталкиваясь от ризомы, приобретают ризоматический характер. Постпространство — ризоматическое пространство. Поствремя — ризоматическое время.
Несколько слов о ризоме, о которой мы уже говорили прежде. «Ризома» — это корневище или корнеплод. Делёза фасцинирует представление о том, что корневище или структура ризомы распространяется под землей, произвольно двигаясь в самых разных направлениях, превращаясь то в корень, то в луковицу, давая ростки то вверх, то вниз, и таким образом, развиваясь в зависимости от того, с чем она сталкивается: с почвами, корнями других деревьев, другими объектами. Ризома реагирует на всё это со спонтанностью луковицы, и образует то, что Делёз называет «тысячей плато», поскольку сама структура этого корневища напоминает лук со множеством оболочек, слоев, которые пускают корни, дают ростки, потом опять ответвляются вбок, чтобы остановиться и двинуться по касательной...
Поверхность
Согласно Делёзу, вся традиционная философия (а под этим он понимает и парадигму модерна и парадигму премодерна) и, соответственно, восприятие ею пространства и времени устроены по вертикальному принципу фиксированных в конкретной точке пространства корневища и стебля. Корневище — объект, стебель — субъект. Между корнем и стеблем располагается поверхность (земли), которую философские, гносеологические и научные системы, как правило, проскальзывают.
Обычные растения (образцовые в равной мере для систем модерна и премодерна) могут рассматриваться как сверху вниз (от стебля к корням), так и снизу вверх (от корней к стеблям). Сверху вниз (от духа и мысли к телу) оценивает организм Традиция и субъективный идеализм Нового времени. Снизу вверх — материализм и фрейдизм.
В отличие от всего этого Делёз выбирает ризому как совершенно альтернативную структуру, распространяющуюся горизонтально, не связанную ни со стеблем, ни с корнями и не фиксированную ни в какой конкретной точке «поверхности». Поверхность в обычных растениях дана в виде точки (пространство с нулевой площадью), поэтому она особенно пристально не осмысляется, воспринимается как эпизод в судьбе диалектики корень/стебель. Для вертикального взгляда поверхность есть только начало объемной среды, где растут корни. Для ризомы поверхность — это судьба, а корни и стебли — случайные и необязательные эпизоды.
Поверхность для ризомы не то, что скрывает корни или место появления стебля, поверхность — это все, и она важнее, чем то, что находится по обе стороны от неё. Поверхность не содержит ничего, это чистая граница — но не между одним и другим, а граница, учреждающая и одно и другое, причем не фатально, а произвольно играя, иронично. Поверхность — это только кожа, «эпидермический плащ» («ризы кожаные») без содержания, без того, кто в эту кожу завернут. У поверхности нет внутреннего измерения, она ничего не выражает, кроме себя самой, и это выражение постоянно дифференцирующейся, разветвляющейся и сплетающейся заново корневой системы, составляет стихию ризоматического существования. «Поверхность — это местоположение смысла: знаки остаются бессмысленными до тех пор, пока они не входят в поверхностную организацию», — пишет Делёз.
Будучи материалистом и марксистом, Делёз считает, что настоящим фундаменталом (постонтологией) обладает только телесность. Однако, согласно Фрейду, чьи идеи Делёз берет в качестве ориентира (хотя многие аспекты учения Фрейда преодолеваются в совместных с психоаналитиком Феликсом Гваттари трудах Делёза — в частности, в «Анти-Эдипе»), первичные складки и поползновения живой материи тела, данные человеку во влечении (эрос) и в его отсутствии (танатос), сублимируются и создают системы первичных смыслов, а далее предопределяют структуру рациональной деятельности, состоящей, согласно фрейдизму, из системы комплексов, вытеснений, замещений и т.д. Постструктуралистски интерпретированный (и подправленный) фрейдо-марксизм служит Делёзу инструментом для описания структуры корней.
С точки зрения Делёза, классический психоанализ и тем более рационалистические философские системы (равно как и догматы и мифы премодерна) постоянно проскакивают ту инстанцию, тот момент, где первичная сексуальность только начинает переходить в рассудок, где тело уже больше не тело, но рассудок еще не рассудок. Вот этот момент, с точки зрения Делёза, является точкой, которая должна быть взята за основу всего. Это и есть поверхность.
Поверхность как среда, где телесное уже практически перестало быть телесным, а рациональное еще не стало рациональным, но уже вот-вот им станет, и есть место ризомы, глобального сетевого корневища, которое живет и распространяется по безграничной горизонтали экрана.
В этом ризоматическом мире поверхности, называемом Делёзом «тысячей плато», протекают основные процессы, в нем размещается онтология и гносеология постмодерна.
С точки зрения Делёза, ризома в своем номадическом (кочующем) бытии порождает (или предопределяет) новые формы априорной чувственности, выстроенные по гибким и ироничным канонам постмодерна. Им соответствуют делёзианские концепты поствремени (эона и хроноса) и постпространства (кальки-карты).
Деконструкция истории
Начнем с понимания Делёзом времени в парадигме постфилософии.
Время, с которым имела дело классическая парадигма модерна, время, текущее вперед, раз и навсегда установленное, «объективное», «историческое», время «накопления знаний», безусловно, упраздняется. По Делезу, такое «время» есть грубейшая форма воли к власти, неприкрытое насилие стебля над корнем, агрессивное подавление рассудком робкого голоса телесных складок. Утверждение однонаправленного движения времени есть не что иное, как самый грубый и грязный «фашизм», подчиняющий ризоматическую волю неким заведомо унижающим внешним установкам и сковывающий «творческий импульс» и «свободу воображения». А поскольку смысл постмодерна у Делёза есть освобождение, такое историческое время, время как история, разоблачается как пропагандистский артефакт «правящего класса», репрессивный инструмент отчуждающей «идеологии государства».
По ходу дела, Делёз весьма остроумно доказывает, что история пишется абсолютно произвольно: каждый последующий режим переписывает всё, что можно, из предшествующей истории, в зависимости от своих сиюминутных потребностей. Критика историцизма у Делёза (как и у других постмодернистов) приводит к идее контекстуальности исторического дискурса — в том числе и научного дискурса модерна о структуре времени.
Постмодернисты подвергают каждый тезис деконструкции (термин Дерриды). Это означает, что любое высказывание какого-то философа или ученого, должно быть помещено в контекст, где оно было сделано, расшифровано в терминах значений того времени, когда было провозглашено, сопоставлено с другими высказываниями соответствующей эпохи, ее оценками и реакциями на данное высказывание. Как правило, деконструкция показывает, что, принимая во внимание субъективные и объективные помехи, практически любое высказывание автора трактуется неверно даже его ближайшим окружением. С учетом же смены контекста, напластования искажений и сознательных подтасовок каждой последующей «государственной идеологии», тоталитарно навязывающей свою версию истории и репрессивными методами вбивающей ее в мозги граждан через контролируемое правительством образование, оно окончательно утрачивает всякий смысл, становясь объектом насмешливой рецитации, циклическим цитированием пустот (из которых, по Лиотару, сотканы метанарративы современности) . И виновата в этом история, в частности, оперирующая с концепцией времени.
История, с точки зрения Делёза, есть не что иное, как субъективная презумпция. Она переписывается столько раз, сколько происходит смен правящей идеологии, а в остальных случаях не производящие деконструкции наивные умы и всевозможные ментальные, психические, социальные и экономические помехи извращают ее дополнительно — уже без всякой задней мысли, просто чтобы превратить в труху.
Поэтому ризома существует в постистории, и время, с которым она имеет дело, это постисторическое время.
Темпоральность
В основе понимания времени постмодерном лежит идея локальности времени. Время не есть нечто общее и универсальное. В каждом сегменте ризоматического мира своё время. Постмодернисты предпочитают использовать не наивный и не критический термин «время», отдающий предрассудками классического позитивизма, но феноменологический термин «темпоральность». «Темпоральность» они трактуют как «время», обладающее признаком локальности.
Темпоральность не пустое место для развертывания событий, но нечто рождающееся из самих событий. Событие в постмодерне фундаментально. Нормативным событием считается произвольная реакция тела на другие тела, т.е. событие мыслится как нечто телесное.
Событие всегда сингулярно и неповторимо. «Метаморфозы и перераспределения сингулярностей формируют историю. Каждая комбинация и каждое распределение — это событие», — пишет Делёз. Но «чистое событие» совершенно бессмысленно, а, следовательно, пусто. Отсюда темпоральность постмодерна (т.е. собственно поствремя) разделяется на две категории — хронос и эон.
Время ризомы: хронос и эон
Делёз не случайно обращается кдвум категориям, относящимся к досократическому, мифологическому периоду греческой философии. Как мы видим, постмодерн всегда заигрывает с премодерном и через премодерн подкалывает и разрушает модерн. При этом он не противопоставляет их между собой, как сделали бы представители модерна или премодерна, а искусно смешивает, потом разделяет, как бы поливая одно другим, без какого-либо четкого выведения правоты той или иной парадигмы... Этим безразличием и равноудаленностью и от парадигмы модерна и от парадигмы премодерна постмодерн намекает на свою собственную позицию, которая не является ни той ни другой. Но поскольку парадигма модерна и парадигма премодерна исчерпывают всё возможное (онтологическое и дезонтологическое) содержание парадигм, то для парадигмы постмодерна остается очень узкое место, место с нулевой площадью. Это, фактически, место ризоматического мгновения между стеблем и корнем, называемое «поверхностью».
Место (или ситуация) постмодерна — это нечто гибкое, веселое, ироничное, ускользающее и зловещее одновременно; его практически невозможно схватить. Когда мы спрашиваем, где развертывается постмодерн, любой постмодернист ответит: «Задавая вопрос «где?», то есть вопрос о месте и пространстве, вы насилуете ризоматическую свободу быть без места, быть в «утопии», потому что вы, видимо, «фашист»...» Разговор на этом заканчивается.
Вернемся к дискурсу о ризоме и её времени. Давайте вновь последуем за постмодернистами... Вопрос «куда?» — опять же «фашистский» вопрос. Не будем его задавать.
Мы последуем за дискурсом о ризоме и попытаемся понять, почему представление о поствремени (или о ризоматическом) времени у Делёза определено как хронос и эон.
Вечное настоящее хроноса: телесное время
«Хронос» Делёз определяет как время, которое представляет собой вечное настоящее. Это телесное время, которое включает и то настоящее, в котором мы сейчас находимся, и то настоящее, которое было, есть и будет когда-нибудь настоящим. Причем настоящее, никогда не становящееся ни прошлым ни будущим. Наше настоящее — часть «большого настоящего», т.е. того, которое обнимает настоящее прошлого и настоящее будущего.
В хроносе есть содержание. Хронос полон и телесен. Но телесность хроноса не предполагает разделения тел. Это нерасчлененные тела, не отделенные друг от друга, не сингулярные. Но при этом нельзя утверждать, что эта телесность является общей для всех, так как понятие «все» — слишком сложное и абстрактное. Феноменологически телесность определяется тем, что она есть настоящее, т.е. это настоящая телесность — одновременно присутствующая, наличествующая и подлинная. Она может выступать как нечто сингулярное (не являясь им), а может и как всеобщее (также не являясь им); телесность первична по отношению к единице и множественности. Поэтому-то Делёз и описывает принцип ризомы как «минус один».
Хронос — это форма интеркоммуникации тел без органов или телесной пленки. Вместе с тем, хронос это сама поверхность, состоящая из трения складок, луковичных оберток полупрозрачной телесности, составляющая длящийся цикл вечного настоящего. Не стоит забывать, что в случае с Делёзом мы имеем дело с радикальным материалистом. Следовательно, постонтология ризомы понимает настоящее как настоящее тел, как телесное настоящее.
В хроносе, в чистом переживании телесности, нет и не может быть никакого события. Во времени как хроносе ничего не происходит и не может произойти, поскольку телесность дана здесь не как событие, а как факт. Нет разделения на субъект и объект, на «мое тело» и «твое тело», и вообще нет понятий «тело» и «не тело», поскольку тело мыслится здесь как бесконечная кожа, отделяющая одно от другого, но никогда конкретное одно от конкретного другого, а значит, ничего не отделяющая.
Для того, чтобы усвоить понимание ризомы Делёзом, можно представить некий киноэкран, сделанный из человеческой кожи, на который проецируется живой человек. Эти проецируемые образы человек не видит, а лишь воспринимает спиной или кожей, как некую теплоту, покалывание, похлопывание световых образов. Очень сложный образ, согласен, но никто и не обещал, что с постмодерном всё будет просто.
Эоническая темпоральносты прошлое и будущее без настоящего
Идея телесного хроноса, где всё живет в настоящем и нет прошлого и будущего, пересекается с перспективой эона. Эон — это другой модус тем-поральности. Эоническое время, по Делёзу, это время, которое в отличие от хроноса как раз не имеет настоящего и состоит только из прошлого и будущего.
Как это эоническое время появляется в хроническом времени Делёз не объясняет, лишь отсылает нас к диалогу Платона «Парменид», где Парменид беседует с учениками.
Там ставится вопрос о том, что такое движение. Парменид говорит о том, что если движение есть, то тело двигается. Если тело в покое, то движения нет. Соответственно, и движение и покой не могут быть причинами друг друга. На самом деле, должно быть нечто, что приходит вдруг, некий «атопон», то есть «безместная», неуместная, странная вещь («атопон» — по-гречески «неуместное, странное»), которая является внеположной причиной движения и покоя, не являясь ни покоем, ни движением.
Этот пример (у Платона, естественно, а не у Делёза) относится к манифестационистской версии парадигмы премодерна. Мы говорили о парадоксе волшебной точки, которая создает пространство и не является пространством. Поэтому тезис «ни покой, ни движение» легко осмысляется манифестационистским сознанием как прямое проявление имманентно-трансцендентной причины, как вторжение бытия, обнаружение онтологической (эссенциальной) подоплеки пространства.
Но для Делёза это «вдруг» («атопон») является некоей самостоятельной и необъяснимой (ad hoc) реальностью, которая внезапно и без всякой связи со структурой хроноса порождает в хроносе эон. В стихии вечного настоящего полупрозрачной телесности возникает своего рода сбой, и в локальной точке сбоя развертывается эон как вертикальная ось. Завивающийся лабиринт хроноса пересекается прямолинейным лабиринтом эона.