— Я все равно человек пропащий, меня жалеть не нужно.
И все молчали, соглашаясь с ним.
Яков иногда рассказывал про городские случаи, и выходило, что весь свет состоит из воров; рабочие, лавочники, попы, инженеры, городовые — все были мазуриками. И Степка не мог понять, почему Яков радовался этому.
Часто женщины вели между собой секретный разговор и тотчас замолкали, когда в комнату входил Степка. Ему казалось, что от него стараются скрыть дело с запальщиком. Вечером он взбирался на печку и начинал притворно громко храпеть, все ждал, чтобы заговорили о рабочей дружине. Но разговор шел обычный: Марфа шутила, а мать ругала бабку. И в мастерской шла обычная работа — с утра до вечера Марфа возилась с швейными машинками, самоварами и кастрюлями.
Степка однажды пошел на Донскую сторону посмотреть на запальщика. Он увидел непросыхающую лужу и подошел к забору. Какая-то женщина прошла к сараям и поглядела на Степку. Потом, возвращаясь, она одернула платье, оглянулась и снова увидела мальчика. Погрозив ему кулаком, она сказала:
— Все целишься, воришка! Вот я сейчас городового кликну.
Степка поплелся к дому.
Однажды Марфа сказала:
— Приходил заказчик, работу дал.
— Кто? — сразу взволновавшись, спросил Степка.
— Ну кто — дедушка Пихто. Звонков. — Она посмотрела на мальчика и, погрозив пальцем, добавила: — Ты только одно помни, Степка, что я тебе в тот раз сказала.
Вечером к дому подъехала телега; лошадью правил возчик, обутый в лапти.
— Принимай товар, — сказал он Марфе и начал сбрасывать на землю полосовое железо.
Рассматривая серо-голубые полосы, Марфа снова огорчилась и сказала, что из этого железа можно сделать немало хороших вещей — кроватей, дверных ручек и подков.
Дед Платон посмотрел на полосы, потом на жену и пошел в дом. И оттого, что он не спросил, откуда железо и для чего оно, Степка понял, что он все знает. Марфа велела мальчику принести побольше угля, а сама принялась закладывать выпавшие из горна кирпичи.
Утром Марфа Сергеевна надела брезентовый фартук. Степка, раздувая горн, дергал за веревку, прикрепленную к мехам. Он мотал головой и сгибался к земле; ему казалось, что при этом мехи работают особенно ровно, белые угли в горне не покрываются пятнами. Марфа положила две железины на гори и присыпала их угольками. Вскоре железо засветилось откуда-то из глубины слабым красным светом. Степка отсчитывал двадцать рывков и глядел на полосы. Каждый раз они меняли цвет — из темно-красных они стали ярко-вишневыми, потом начали желтеть, золотиться и, наконец, сделались голубовато-белыми.
Марфа ухватила железину и понесла к наковальне. Дело не клеилось. У Степки не хватало силы удержать полосу неподвижно, он терялся и не мог сообразить, в какую сторону ее нужно повернуть после удара молотом. А Марфа била быстро и при каждом ударе ухала, как дровосек, озлившийся на суковатое полено.
— Не так… Крепче держи… О господи, не туда… — то и дело говорила Марфа.
Она снова ударила молотком; щипцы соскользнули, и железина свалилась с наковальни, чуть не смазав раскаленным концом Степку по лицу.
— Э, ты сегодня совсем какой-то глупый, — сказала Марфа. — Ты что, не обедал вчера, что ли?
Они снова взялись за работу, и Марфа, мельком поглядев на расстроенное лицо Степки, сказала:
— Ничего, это работа… — Она ударила молотком и докончила: — Перед такой работой нужно два фунта сала съесть.
Сделав первую поковку, Марфа сунула ее в ведро, и оттуда зафыркало и зашипело, точно десяток котов, вдруг завидевших дворнягу. Марфа вынула из воды конец железной палки; он был пепельно-серый, заостренный, как нож.
— Пика, — сказал Степка и ухмыльнулся во всю ширь.
— Сам ты пика, — сказала Марфа.
Марфа подошла к горну, — угли покрылись темной коркой.
— Это не работа, — сказала Марфа и, подойдя к двери, крикнула: — Платошка!
Дед Платон посмотрел готовую палку и, покачав головой, проговорил:
— Только собак гонять.
— Ну ладно, ладно, твое дело маленькое, — сказала Марфа и спросила: — Или что ж им, на Платошку Романенко всю надею иметь?
Деда посадили на табурет и заставили качать мехи. Степка замечал, что Марфа всегда посмеивалась над мужем. Когда он говорил, она насмешливо кивала в его сторону, точно желая сказать: «Мой-то, мой — разговаривает!» А дед Платой сердился на жену, говорил с ней грубыми словами, морщился и отмахивался рукой, словно она ему до смерти надоела. Но Степка знал, что ее насмешливость и его грубость — не настоящие, а просто так, чтобы не было стыдно людей.
Марфа оглядывалась на мужа и говорила:
— Качай, качай, Платошка, получишь на чай.
— Да, получишь, такое получишь… — кашляя, отвечал дед Платон.
А работа все не клеилась, и даже смелые руки Марфы не могли наладить ее по-хорошему.
Вдруг, рассмеявшись, она сказала:
— Вот объясни, Платоша: завод — большего по всей России нет, а понадобилось рабочим самую малость сделать — ко мне идут. Пошли бы в прокатку или в кузнечный — в момент бы два вагона отковали. А здесь — один мастер с табурета не встает, второй — сопливый, третий — баба. Объясни: неужели не заслужили? Вот же он, завод, рядом.
Степка удивленно посмотрел на Марфу. В самом деле, чего, кажется, проще… А дед Платон рассердился, махнул свободной рукой.
— Ты, я вижу, совсем подурела сегодня, — сказал он.
К гудку Марфа отковала всего лишь четыре железины. Она сказала:
— Скажу ему, пусть сам приходит подсоблять. Что ж, мне три недели с этой ерундой возиться?
После обеда Марфа снова пошла в мастерскую и принялась за работу — у нее были заказы по ремонту посуды. Готовые пики она велела Степке спрятать под доски, лежавшие в углу. В мастерскую заглянула бабка.
— Что, пришла Ольга? — спросила Марфа.
— Нету, — ответила бабка. — Я до самого завода доходила, нигде нету.
Степка увидел, что Марфа отложила молоток и поглядела на бабку. Холодок беспокойства прошел в груди мальчика.
— Тетя, я пойду посмотрю, — сказал он.
— Ну что ж, сходи.
— Сходи, сходи, голубчик, — проговорила бабка необычайно ласковым голосом.
Он вышел на дорогу. Завод шумел, черный дым, как низкие грозовые облака, клубился по небу. Степка огляделся и увидел, что по дороге едет телега; она свернула с дороги и направилась к их дому.
— Тетя Марфа, скорее… — задыхаясь, крикнул Степка, увидев на телеге мать. Ему казалось, что Марфа Сергеевна, умевшая так хорошо чинить часы, утюги, тотчас оживит мать.
Возчик сказал:
— Не ори, малый, все в порядке.
Мать нехотя улыбнулась Степке своим белым лицом. В это время подбежала Марфа Сергеевна.
— Надумала женщина рожать в мартеновском цехе, — сказал возчик, — подняла, должно быть, тяжелое.
Он вел лошадь под уздцы, выбирая ровную, без камней, дорогу, и, как многие люди, имеющие дело с лошадьми, рассуждал вслух, ни к кому не обращаясь:
— Только это я в последний раз съездил и думаю: вот сейчас будем вертаться, сдам лошадь на конный двор и пошел домой… Вот так… Подбегают ко мне. «Вези, кричат, женщину в больницу — помирает». Ну что ж, раз человек помирает, могу свезти. А в больнице фершал говорит: «Ничего она не помирает, она рожать должна. У нас местов нет, у нас все заразные лежат». Ладно, что ж, не скидывать же ее на землю.
Степку не пустили в дом. Он ходил вокруг, прислушивался. У него было чувство растерянности, как в день свадьбы матери. Потом приполз из города Яков.
— Не ходи туда, нельзя, — сказал дед Платон.
— Почему такое нельзя?
— Да вот Ольга… рожает, — шепотом ответил дед Платон.
Они свернули папиросы и закурили.
— Так то, брат Яша, — сказал дед Платон.
Степка враждебно посмотрел на Якова. Ему казалось, что безногий начнет обижать мать и говорить всякие похабства, но Яков пускал из ноздрей дым и молчал. Дед Платон прислушался и покачал головой.
— Не кричит. Характерная женщина, ух!
— Да, это да, — сказал Яков. — Не увидит Василий своего дитя. Верно, Степка, не увидит?
— Не знаю.
Степка тоже в это время думал о дяде Василии. Непонятно и удивительно было ему, как это рождался ребенок, отец которого умер много месяцев назад. Может быть, он родится наполовину живой, наполовину неживой?
— Ты не знаешь, я вот знаю, — сказал Яков. Он потер ладонью щеки. — Побриться бы мне надо, ей-богу, рубаху сменить, а то чисто зверь какой.
— Это верно, — согласился дед Платон, — побриться тебе можно.
Дом с занавешенными окнами казался таинственным, что-то необычайное и важное творилось в нем. Вдали шумел завод, ветер несся по улицам поселка, вздымая огромные тучи серой пыли, все шумело и двигалось. И один лишь белый домик, затаившись, молчал, освещенный лучами заходящего солнца.
Степка вошел в мастерскую. Здесь тоже было тихо. Остывший горн, наковальня, железные полосы, лежавшие на полу, — все терпеливо прислушивалось к тому, что творилось в доме. Вот такое же тревожное молчание было в весеннем лесу, когда небо, земля и солнце участвовали в рождении новой жизни деревьев и трав. Степка снова вышел во двор. Солнце садилось. Дым над заводом окрасился в бледно-розовый цвет, облака казались клубами огня, оторвавшегося от домен. Вся западная сторона неба окрасилась множеством цветов — веселой, легкой зеленью, янтарем, красной медью, темной рудой, мрачным синим свинцом. На земле уже лежала вечерняя тень.
Дед Платон и Яков все так же сидели на скамейке и молчали. Дед глядел на небо, на землю, посматривал в окна, глаза его и губы улыбались.
Вдруг открылась дверь, и на порог вышла бабка.
— Яша, у Василия сын родился, — сказала она и всхлипнула.
Из открытой двери слышался голос Марфы:
— Ну, чего ревешь? Вот дура, прости господи. Живого человека на свет родила… Чего же реветь?.. Тебе радоваться надо.
Степка, вытягивая шею, полный смущения и любопытства, зашел в комнату. Он подошел к кровати. Вид матери поразил его. Она лежала совсем молодая, белолицая, сонная, и рядом с ней лежал ребеночек, сине-красный, мятый, противный.
— Что, мастер? — громко, точно пьяная, спросила Марфа.
Степка шумно вздохнул и спросил:
— Мама, а кому он больше брат — мне или Лидке?
— Тебе, тебе, сынок, — прошамкала размякшая от сладкой печали бабка.
На следующий день Степка все время бегал из мастерской в комнату смотреть на ребеночка. Мальчик был жалкий, смешной. У Степки проходила дрожь по телу, когда он касался пальцами маленькой пушистой головки.
— Чего ты его щупаешь? Нашел себе цацку? — говорила мать и отводила Степкину руку.
— Эй, ты, погляди-ка сюда, — говорил Степка и вертел перед глазами новорожденного белый камень.
Неразумный младенец ничего не видел, ничего не слышал, ничего не понимал.
«Он какой-то совсем дурак», — думал Степка. Но когда мать спросила: «Что, хороший он мальчик?» — Степка кивнул головой и сказал: «Да, очень хороший».
Он видел, что с матерью делалось что-то неладное. Она то хмурилась, то всхлипывала, то подолгу, сурово сузив черные глаза, смотрела на новорожденного. А иногда она улыбалась ему такой улыбкой, что у Степки просыпалось тревожнее и враждебное чувство: неужели мать так сразу разлюбила его?
В этот день работа шла совсем плохо — Марфа часто уходила в комнату к Ольге. Раздувая мехи, Степка думал о новорожденном: скоро ли он начнет ходить, какое имя ему дадут, жалел его.
— Эй, а Марфа где? — окликнул его чей-то голос.
Это был запальщик. Степка глотнул воздух и сказал:
— Она в комнату пошла. Позвать?
— Нет, зачем, я подожду, — сказал запальщик и сел на деревянный чурбанчик возле наковальни.
Степка качал мехи, а запальщик поглядывал на него.
— Что, потеешь? — спросил он.
— Нет, — ответил Степка и спросил: — Дядя Звонков, а где теперь Кузьма находится?
— Кузьма? — удивился запальщик. — А ты разве знаешь его?
— Знаю, он у нас квартирантом был.
— Верно. Ты ведь Кольчугинский?
— Да, Кольчугинский. — Он подумал и добавил: — А мать вчера родила.
— Ну?
Степка хотел рассказать, как это случилось, но Звонков перебил его:
— Ты, значит, Кузьму знаешь?
— Конечно, знаю. А он где?
— Где?.. Да тут, недалеко.
Степка собрался подробно расспросить запальщика про жестяные коробки, но не успел — в мастерскую вернулась Марфа. Она начала жаловаться, что для такого дела нужно двое мужчин, а она одна никак не может управиться.
— Что ж, — сказал запальщик, — о чем тут разговор.
— Такая глупая работа, — сказала Марфа, — даже делать не хочется! Кузня моя ни к черту, одна смехота.
Ночью Степка проснулся, зевая и протирая кулаками глаза, вышел в сени. Там он загремел мусорным ведром, и мать из комнаты сердито сказала:
— Тише, ты.
— Я очень тихо, — шепотом сказал Степка и сам на себя зашипел.
Наружная дверь была полуоткрыта, и он вышел во двор. Сперва ему сделалось страшно темноты, но глаза тут же начали различать зарево завода; розовый дым из десятков труб извилистыми тропинками быстро бежал к небу.
Из мастерской были слышны голоса. Возле горна стояли два человека, Степка никогда не видел их раньше. Марфа, держа в руках молоток, стояла подле наковальни. Степка подошел ближе! Лица дядек, стоявших возле горна, казались темно-красными.
— Это что за один? — спросил длиннолицый человек, указывая на Степку.
— Это главный слесарь Юза, — ответила Марфа.
— Что ж, дунем? — сказал второй, качавший мехи.
Никогда Степка не видел такой веселой работы. Искры так и летели из-под молотков Марфы и длиннолицего, в очередь ударявших по раскаленной железной палке. Раз-раз, раз-раз — били молоты. Степке казалось, что это работает один человек, у которого четыре быстрых, сильных руки.
«Ну что?» — казалось, говорила после каждого удара Марфа, мельком глядя на длиннолицего.
«Ну и что?» — быстрым, задорным взглядом отвечал длиннолицый.
А удары так и сыпались — частые, меткие, сильные.
Вдруг длиннолицый проговорил:
— А ей-богу, я устал, — и вытер рукавом потный лоб.
— Что ж, покурите, — сказала Марфа.
Рабочие сели на землю и закурили.
В это время в мастерскую вошла мать, держа на руках ребенка.
— Ты что поднялась? — сердито спросила Марфа.
— Душно в комнате очень, — ответила мать, — никак не засну.
Один из рабочих тихонько запел, второй сразу в голос подтянул. Они, видно, были друзьями и часто пели вместе, — очень складно и красиво получалась у них песня,
А вскоре снова заскрипели мехи и застучали молоты.
Никаких особенных событий не произошло этой ночью, но она навсегда запомнилась мальчику. И потом, уже взрослым человеком, он вспоминал грозное красное небо, мать, державшую на руках спящего брата, двух людей, чьих имен никто не помнит, ковавших железные пики для боевой дружины, их шутки, пение; вспомнил, как с первым гудком они, накинув на сутулые плечи пиджаки, шли к заводу.
XVII
Рождение брата принесло Степке немало хлопот и неприятностей. На четвертый день после родов мать пошла на работу. Каждый раз, когда бабка уходила в город на базар или выносила на улицу корзину с семечками, она просовывала голову в двери мастерской и говорила:
— Степка, зайдешь после в комнату.
Мальчика окрестили Павлом, и Степку обижало, что взрослые называли его полным именем: «Павел спит», «Павел разгулялся», «Павел уделался».
Когда у Павла болел живот, приходилось носить его на руках, бегать с ним по комнате, путаясь ногами в волочащемся по полу одеяле.
К счастью, бабка боялась, как бы Степка не повредил младенца, и старалась не отлучаться из дому.
Осенью Павел заболел поносом. За несколько недель он совсем высох, ручки и ножки сделались тонкими и бессильными.
Все вздыхали и качали головами, глядя на него, а мать целыми вечерами не произносила ни слова и даже не глядела на Степку. Она ходила по комнате и качала Павла на руках, всматриваясь в похудевшее личико мальчика. Днем, когда бабка ушла, Марфа послала Степку в комнату.