— Ну его, — сказал Степка. — Он теперь тихий. Зачем я пойду?
— Иди, иди, — сказала Марфа, — мухи ему сильно докучают.
Степка неохотно пошел в комнату. Глаза Павла были закрыты. В нем осталось так мало живого, что он внушал брезгливость, которую чувствуют здоровые, сильные существа к полуиздохшему слепому котенку.
Степка поднял с пола сосновую щепочку и пощекотал Павла по виску. Мальчик открыл глаза. Степка в страхе отдернул руку. На него глядели два темных печальных глаза. Казалось, что Павел все понимает.
И вдруг острое чувство жалости охватило Степку,
— Может, ты воды хочешь? — спросил он.
Павел молчал.
— На, погуляй, — сказал Степка и, вытащив из кармана белый камень, протянул его брату.
Глаза закрылись, и Степка замолчал; в лежащем тельце снова не было ничего живого.
Степка смотрел злыми глазами на мух, подбирающихся со всех сторон к Павлу. Они ползли по стене, летели от окна. Степка едва успевал справляться с ними. Он вкладывал в эту борьбу все силы; ему казалось, что он выполняет очень важное дело.
Вскоре вернулась бабка. Она наклонилась, разглядывая ребенка.
— Ах ты господи, боже ты мой, — сказала она и перекрестилась.
Вечером мать сказала:
— В воскресенье к доктору его снесу.
— Да ну их, докторов, — махнул рукой дед Платон. — Эти уж здорового залечат, а такого вот — в два счета…
— А я видел, доктор проезжал, — сказал Степка,
— Где проезжал? — всполошилась мать.
— На Донскую сторону, низом, через железный мосток.
Мать велела Степке стать у ворот и стеречь доктора.
Степка оглядел дорогу. Волы тащили крестьянскую телегу, груженную камнями; они так медленно ступали, что пыль едва дымилась вокруг их ног.
— Едет, едет, на директорских! — закричал он; и мать, на ходу застегивая кофту, выбежала из дома.
Быстро, нагоняя волов, по дороге мчалась пролетка, запряженная нарой вороных лошадей.
— Господин доктор! — крикнула мать и побежала к дороге. — Господин доктор!
Доктор оглянулся, тронул кучера, и тот натянул вожжи, остановил лошадей.
— Доктор, зайдите к нам, совсем кончается ребенок, — задыхаясь от быстрого бега и волнения, сказала она.
Сидевшая рядом с доктором женщина, счищая перчаткой пыль со своей жакетки, негромко сказала:
— Доктор, не забудьте, мне нужно в аптеку.
Лошади нетерпеливо постукивали копытами и оглядывались на кучера; кучер перебирал вожжи и покашливал, ожидая прикосновения руки, разрешающей ехать дальше; барыня в синей шляпе сердито смотрела на доктора и перебирала пальцами снятую с руки перчатку.
Доктор закряхтел и пожевал губами, рыжие усы его задвигались. Казалось, вот-вот он крикнет: «Трогай!» И в самом деле все хотели этого.
Одна только мать стояла, положив руку на кучерскую подушку, и смотрела в лицо доктору.
— Вот он, совсем близко, — проговорила она и указала рукой на дом. — Может, не хотите в гору подыматься, я его сюда принесу.
Доктор снова закряхтел и сказал:
— Ну что же, придется.
Барыня сердито и быстро сказала:
— Ведь вас вызывали вовсе не для того, чтобы заезжать ко всем.
— Вот что, уважаемая мадмазель, — сказал доктор, — я пользую не вашу семью, а семью Густава Ивановича. А если вы очень спешите — пожалуйста; я дойду пешком.
И, сойдя с директорской коляски, он пошел быстро по тропинке в гору.
— Какой же он больной, вон он ходит! — вдруг крикнул он, заметив Степку, раньше стоявшего у заднего колеса коляски.
— Да не этот, второй мой.
— Ну и ну, — покачал головой доктор. — Знал бы, ей-богу, не пошел. Я думал, шахтер заболел.
Он вошел в комнату и, сняв шляпу, сказал:
— Здравствуйте, ребята!
— Здравствуйте, господин доктор, — ответили в один голос Марфа, дед Платон и бабка.
Доктор сел на табурет и вытер платком лоб. Поглядев на деда Платона, он спросил:
— Вы в каком цехе работаете?
— Не работаю, господин доктор, — сказал Романенко, — через ноги.
— А, ясно и понятно. В шахте был по проходке?
— Правильно, господин доктор, в шахте, — ответил дед Платон, — на проходке Софии Наклонной.
И он развел руками в сторону доктора, выражая этим жестом: «Вот ты барин и в шляпе, а про нашу жизнь знаешь. Раз человек ученый и умный — ему все известно».
— Да, господа, — улыбаясь, сказал доктор, — я могу вас поздравить.
Он оглядел всех и торжественно проговорил:
— Получена телеграмма. Сегодня царь объявил конституцию.
— Это то есть как же? — спросил, покашливая, дед Платон. — В каком, значит, извините, смысле понимается?
Он произнес эти слова, и щеки у него стали розовыми от удовольствия. А Марфа кивнула Степке:
— Мой-то, мой — разговаривает!
Деда интересовал не самый смысл разговора, а внешний его ход: вот он сидит и ведет умную беседу с ученым человеком… И пока доктор рассказывал, дед Платон, улыбаясь, кивал головой, поддакивая, делая внимательное, понимающее лицо, а сам в это время мысленно дразнил Марфу: «Что, старая, видишь, как уважительно и политично разговариваю с доктором? Небось с тобой бы он не стал рассказывать?» А доктор подробно объяснял про свободу, про ограничение абсолютизма, про больничные кассы, профессиональные союзы, про конец произвола. Мать переводила глаза с доктора на деда Платона, с деда Платона на Павла, едва слышно скулившего в своей корзине, и лицо ее выражало нетерпение и злобу.
Марфа спросила, не начнут ли снова воевать.
Доктор начал объяснять про войну, а мать с тоской поглядела на Марфу: как это женщина не понимает?
— Скажи пожалуйста, значит, свобода выходит, — сказал, качая головой, дед Платон. Мать даже закряхтела, чувствуя продолжение разговора.
Но вот доктор спохватился и проговорил:
— Да, однако, давайте посмотрим больного.
Смотрел Павла он недолго, задал два вопроса, быстро написал на бумажке рецепт и сказал Ольге:
— Вот. Дотянет до зимних холодов, как говорят шахтеры — до белых мух, — будет жить, а не дотянет…
Доктор вздохнул и пожал плечами.
Выйдя из дверей, все увидели, что директорская пролетка стоит на дороге. И барыня в синей шляпке, и кучер, и лошади — все смотрели на запертые ворота, ожидая доктора. Даже мужик остановил волов и стоял поодаль, покуривая, любопытствуя поглядеть, как это доктор будет садиться в коляску. И одни лишь волы, равнодушные ко всему на свете, опустили тяжелые головы к земле и медленно жевали, роняя слюни.
— Ждут, — весело сказал доктор и, потрепав Степку по плечу, добавил: — Вот она, конституция, начала уже действовать.
Провожали его к самой дороге. Доктор шел очень медленно, чтобы нарочно позлить барыню.
— А Сережка, знаешь, уехал в Ялту, — сказал он Степке, — пятнадцатого ноября вернется. Ты приходи. Руки, руки мой! — крикнул он, садясь в пролетку.
Лошади сразу тронули. Степка ухватился за заднюю ось и отлично прокатился на директорских.
Он бы доехал до самого города, если б на Собачовке мальчишки не побежали вслед за коляской, крича:
— Дядя, сзади, сзади!
На следующий день Степка отправился в город заказывать в аптеке лекарство. Толпы народа стояли на всех углах. В аптеке желтолицый горбатый провизор, вращая глазами, то и дело поднимая плечи, разговаривал с приятелем.
Он заметил Степку, стоящего возле стеклянного шкафа, и спросил:
— Что скажешь, мальчик?
Степка протянул рецепт. Провизор посмотрел на него и сказал:
— Присядьте пока, молодой человек, сейчас будет готово, — и, повернувшись в сторону маленькой дверки, откуда раздавался стук песта, крикнул: — Вера Абрамовна, возьмите, пожалуйста, cito.
Степка уселся на прохладную полированную скамью, стоявшую возле огромной стеклянной витрины.
Аптека нравилась мальчику. Звон колокольчика над дверью, таинственные запахи, банки с надписями — все было интересно. В каждой банке находилось свое особенное лекарство, на некоторых был нарисован череп с костями, и мальчик решил, что, должно быть, это какое-то наговорное зелье. Очень красивы были громадные, синий и розовый, шары, стоявшие на витрине. Степка думал, что они сделаны из цельного камня. Вот где радовались шахтеры, откопав такое чудо из-под земли. Он сравнивал огромные шары со своим камнем. Хоть они красивей, но предложи Степке провизор меняться — он бы отказался.
На обратном пути Степка остановился возле большой толпы, собравшейся у церкви. Какой-то человек говорил глуховатым голосом, размахивая картузом по воздуху:
— Братцы, ночью около синагоги нашли мешок, а в нем младенец, зарезанный и весь залитый кровью. Всякий может пойти посмотреть — в полицейской части, у пристава, находится этот мешок…
Степка жадно слушал страшный рассказ. Лицо говорившего казалось ему знакомым. И мальчик вдруг узнал человека, избившего его в день первой забастовки.
На следующий день мать вернулась домой до гудка. Не заходя в комнату посмотреть Павла, она прошла прямо в мастерскую, и Марфа вместе со Степкой одновременно оставили работу, лишь только взглянули на ее лицо.
— Ты что? Что с тобой? — спросила Марфа.
— Марфа, что на свете делается?.. Живых людей в печь бросают! — крикнула мать.
— Каких людей? Куда? Что? — спрашивала Марфа,
— Вот этими глазами видела, вот этими глазами!
Мать заплакала, потом напилась воды утерла лицо платком и, всхлипывая, начала рассказывать:
— Пришла утром в цех, стала на работу. Ну, как всегда. Только смотрю — народу у нас много; все точно на смену вышли, а без дела ходят. Что такое? А тут ко мне Пахарь подошел, он теперь помощником сталевара, на второй печи, и тихо так спрашивает: «Узнаешь вот этого?» — «Нет», — говорю. «Как же, говорит, он каждый день в проходной обыскивает». Глянула — он, верно. Одет по-рабочему, весь драный, только по рукам и можно признать. «Что такое?» — думаю. А тут, к плавке, из будки своей мастер выходит — крестный Степкин. Я его спрашиваю: «Андрей Андреич, что за люди?» А он: «Ты, говорит, свое дело знаешь?» — «Знаю». — «Какое твое дело?» — «Ну как какое? Известняк к печам подвозить». — «Вот исполняй его, а остальное тебя не касается». Выпустили печь, сталь по изложницам разливают. Слышим: сильный шум, крики во дворе. Тут все работу кинули, из цеха бежим. Смотрим, через двор народ идет, городские все больше. Флаг красный, поют, кричат: «Товарищи, идите с нами!» Они забор разобрали и прямо в завод… Вот тут-то и пошло.
Мать, успокоившаяся немного, снова взволновалась и начала громко всхлипывать:
— Вот тут-то и пошло… Эти как выбегут, они во всех цехах. «Бей их! — кричат. — Жиды ребенка зарезали… В печи их кидай!..» Такое пошло, господи боже ты мой!.. Народ потерялся… Одни этих отбивают. А в рельсопрокатном, знаешь, Гусев, Краснов — мужики семипудовые, что в стеклянных домиках… А они, господи, мальчики, девочки, чуть побольше Степки… к нам в цех забежали… А их в канаву, на изложницы, а ведь только плавку дали… Еще светятся… Господи… Крик-то, крик какой! Наш сталевар как бросится: «Злодеи, что делаете?» Лом схватил. Так его из револьвера… Господи… Пахарю морду в кровь разбили. Вот этими глазами я все видела…
До вечера мимо дома проходили растерянные люди, рассказывая о страшном дне. Прибегала Пахариха одолжить у Марфы денег и, плача, рассказывала, что Пахарю выбили передние зубы, он так опух — глаз не видно.
Степка слушал рассказы знакомых. Ему хотелось пойти к заводу, посмотреть, послушать, но мать грозно крикнула на него:
— Штаны сниму, веревкой, как собаку, привяжу!
Поздно вечером вернулся из города Яков. Он вытащил из сумки женские шевровые ботинки, два шерстяных платка и веселым голосом рассказывал:
— Погром пошел, на всех линиях жидов бьют, особенно на Четвертой, дом зажгли… Лафа: вино в трактирах без денег отпускают. Много вещей люди взяли.
Дед Платон, глядя на веселого Якова, покачал головой и сказал:
— Мелешь ты, Яша…
И Марфа Сергеевна сказала:
— Гуляй, Федул, пока ветер не подул. Верно, мелешь, точно тебе не ноги, а голову оторвало…
— Но, ладно, не гавкай тут на меня, — крикнул Яков и замахнулся кулаком. Он был совсем пьяный.
А перед тем как ложиться спать, мать совершенно расстроилась и впервые за все время поругалась с Марфой.
— Марфа, — вдруг проговорила она, — я тебе что скажу.
— Что?
— Не хочу, чтобы мальчишка в эти дела путался, звонковские.
— А что ему — что кастрюли, что это! Не ему отвечать.
— Ему все одно, а мне нет! — крикнула мать. — Одно душегубство от всего этого.
— А ну тебя, — сказала Марфа и махнула рукой.
— Слышишь, Марфа, — тихо, задыхаясь от волнения, сказала мать, — я ему руки поломаю, если увижу…
— Ты что, очумела, что ли, — закричала Марфа. — Я бы мертвых подняла! Ах ты, ей-богу, почумели все.
— Вот я тебе сказала, — повторила мать.
XVIII
Доктор оказался прав. С приходом холодов Павел начал поправляться. Бабка считала, что Павла отпросили у бога молитвами, мать тоже думала так.
Когда выпал первый снег, Степка вынес Павла на улицу и показал ему зиму. Павел очень удивился, начал пялить глаза, потом вдруг залопотал и стал подскакивать, тянуться к белым пампушкам, выросшим на воротах. Бог весть что ему показалось, может быть, он принял всю эту зимнюю белизну за молоко.
— Это снег, ты не думай, дурак, — сказал Степка.
Вскоре снег начал быстро темнеть, а к концу дня он сделался совсем черным — завод и окрестные шахты надышали на него угольной пылью. Печально и строго глядела земля, покрытая черным снегом.
Перед самым гудком в дверь кто-то постучал и, не дожидаясь ответа, вошел в сени. Степка слышал, как вошедший стучал сапожищами, сбивал снег.
— Эй, кто там? — сердитым басом крикнул Степка. Он был один с Павлом.
В комнату вошел высокий парень. Он потер руки, осмотрелся и спросил:
— Ты будешь Степа, а?
— Да, — ответил Степка и вспомнил: этот парень приносил летом листы жести.
Парень посмотрел на болтавшего ногами Павла и спросил:
— Звонкова ты знаешь?
— Знаю, да.
— Сходи к нему вечером, велел тебе.
Вечером Степка пришел к запальщику. Звонков пил чай. На столе стоял огромный медный чайник, а рядом лежал кусок сахару.
— Пришел, герой, — сказал запальщик.
Гревшаяся у печки женщина вздохнула и пошла в кухню.
Сердце Степки бешено билось: вот оно, пришло время, боевая дружина пустит в ход пики и револьверы. И в то же время мальчик опасался, как бы все не обернулось по-иному. Может быть, запальщик велит передать Марфе долг или даст пшенной крупы и скажет: «Отнеси бабке, пусть кашу сварит».
— Что ж, — сказал запальщик, — садись, чаю можно тебе налить, да угостить нечем.
Степка сел и, зевнув от волнения, спросил:
— А у вас тут еще девочка была…
— Померла девочка, — сказал запальщик, — в эту осень.
Он покашлял, поморщился и, поперхнувшись кипятком, сказал:
— Ты, значит, Кузьму знаешь?
— Знаю.
— Вот он сейчас в Горловке находится, понимаешь. Я письмо тебе дам, а ты отвезешь и в личные его руки отдашь. Можешь в Горловку поехать?
— Могу, — сказал Степка и глотнул слюну.
В голове враз появилось множество вопросов. Как ехать в Горловку? Где взять денег? Как найти там Кузьму? Сказать матери или тайно удрать из дому?..
Но вопросов задавать не пришлось. Звонков все ему объяснил сам. Он отпорол подкладку в Степкином картузе, вложил под нее письмо, отсчитал три рублевых бумажки. (Степка удивился, почему, имея столько денег, запальщик ужинал без хлеба.)
— Значит, так, — сказал запальщик, — с утра прямо пойдешь на станцию и за день справишься. Ночью сможешь обратно выехать.
Он простился со Степкой за руку, как со взрослым.
Как долго тянулась эта ночь! Степка сидел на печке и дремал. То и дело он просыпался и хватался за картуз; мальчик не снимал его с головы.
Утром Степка начал собираться в дорогу. Он спрятал под кровать деревянные коньки, подбитые проволокой, внес в мастерскую санки. Стеклянный камень, подаренный Сережкой, он завернул в тряпочку и поглубже запихнул в карман вместе с рублями, данными ему запальщиком… Потом он надел ватник, обвязался по уши материнским полушалком и сунул за пазуху кусок хлеба. Собирался он обстоятельно, неторопливо, но в ногах чувствовал такую стрельбу, что хотелось взвизгнуть и побежать во всю мочь.