— А какие головы! — кричит Татаринов. — Придет к тебе оборванный, заросший, а пойди поговори с ним, если он тебе доверяет и не боится, — какая ясность мысли, какое глубокое разумение всего и вся!..
И шепотом говорят о Столыпине, о виселицах, о том, что царь безумен, что страна в коросте, неграмотная, суеверная, измученная…
Он видел ненависть отца и многих его знакомых к самодержавию, к полицейскому начальству, к произволу и косности власти. Иные свое презрение к русскому самодержавию распространили и на Россию. «Страна клюквы и самоваров, бездарная, сонная, юродивая страна», — кричит обычно инженер Воловик. А цех, в котором он работает, дает огромные барыши, и Воловик ходит по цеху под охраной полицейских. И одновременно Сережа видел страстную и нежную любовь к русскому народу, восхищение силой, умом, талантом рабочих, видел их привязанность к родной земле. С детства запомнились ему письма отца, которые тот писал матери во время своего двухмесячного пребывания на немецком курорте. Мать читала эти письма Сереже вслух. Доктор Кравченко писал о том, как соскучился по русской речи, по русским лицам, но родной земле, по родному небу. Он писал, что не дождется конца своего лечения, что тоска по родине мучает его больше, чем болезнь, от которой он лечится за границей…
Странное чувство смятения охватило Сергея. Чем радостней были его мысли о новой жизни, о светлых лабораториях, о веселой толпе студентов, тем большее беспокойство и тоска охватывали его при взгляде на окружавшее. Неужели такой, неизменной, останется эта степь, оборванные люди, уныло бредущие из города на рудник? Он будет подниматься все выше, его имя прогремит по миру, он достигнет славы, счастья, а здесь будет тот же подземный безрадостный труд, будут ходить по пыльным дорогам те же мрачные, молчаливые люди.
Сергей вернулся домой через двор. Петр гнал метлой по канаве грязную воду. Вода, горбатясь, терлась об узкие берега канавы и, сопротивляясь, но хотела течь к улице.
— Здравствуйте, Петр, — сказал Сергей и остановился.
— Здравствуйте, сказал Петр, округлым движением выплескивая воду из углубления между камнями.
— Еду в Киев, в университет, — подумав, сказал Сергей.
Петр отер пот со своего большого лица цвета потускневшей красной меди и задумчиво сказал:
— От дэ будэ дивчат!
— Уж придется, наверно, — лихо ответил Сергей, подмигнул и сплюнул.
— Да, в Киеви… — И Петр, махнув рукой, крякнул.
Он был большим похабником. Видно было, многоопытный в любви дворник Петр завидовал Сергею, за всю свою девятнадцатилетнюю жизнь лишь однажды во время прогулки торопливо и неловко поцеловавшему дочь протоиерея Бычковского Таню.
После разговора с Петром Сергей вернулся в мир простой жизни, оглядел соседний двор, куда лазил в детстве обрывать мягкие черные ягоды шелковицы. И, уже полный смешных и трогательных воспоминаний, приятной грусти, тревоги при мысли о студентках, среди которых, наверно, он найдет свою жену, не думая больше о жизни и смерти, о людях, устало плетущихся к Смоляниновской шахте, Сергей вошел в кухню.
В кухне было шумно и тесно. Наталья перекладывала со сковороды на блюдо оладьи. Высокая плечистая прачка двигала с плиты выварку. Белоголовый мальчишка сидел на полу и, взглянув на Сергея, тотчас встал на кривые ноги, побежал к прачке, взялся за ее юбку.
— Да отойди, Павел, обварю тебя насмерть, — сказала она спокойным голосом.
Она взялась руками за ручки выварки и хотела ее приподнять, шея ее напружинилась от большого усилия.
— Подождите, так килу наживете, в нее, проклятую, пять ведер входит, я подсоблю, — крикнула Наталья.
— Ничего, — сказала прачка и, крякнув по-мужски, сняла выварку, подержала ее мгновение на весу и плавно поставила на пол.
— Вы мать Степы? Скажите, где он теперь? — спросил Сергей.
— На заводе.
— Большой уж?
— Растут, ясное дело. Вот и этот скоро вырастет.
— А я помню, как он ко мне приходил. Мы с ним еще папиросы курили, потом я ему камень такой подарил, может быть, помните?
— Как же, он с ним дни и ночи возился, потом потерял в Горловке, как раненым его привезли…
— Это почему раненым?
— Да так, ничего, ногу он себе повредил, от баловства.
— Он грамотный?
— Ну а как же, — ответила Ольга. — Он всякую книжку теперь прочесть может.
— Сергей Петрович, — сказала Наталья, — там все за стол сели!
Она всегда в присутствии посторонних называла Сергея по имени и отчеству, обычно же звала его Сережей, а когда разговаривала с докторшей — «наш Сережа».
Гости уже сидели за столом.
— Вот он, мой дорогой студент, — сказала Марья Дмитриевна и пошла навстречу сыну.
Сергей обнял мать, она погладила его по лицу, поцеловала и дрогнувшим голосом сказала:
— Что ж, Сереженька, учись, будь ученым, знаменитым будь… — Она вздохнула от волнения и тихо проговорила: — Кем бы ты ни был, лишь бы был здоров и счастлив, а для меня ты всегда… — И она заплакала.
— Муха, что ты, что с тобой? — сказала Анна Михайловна. — Мальчика приняли в университет, а ты его точно на войну провожаешь.
— Такое страшное время, — улыбаясь заплаканными глазами, сказала Марья Дмитриевна. — Вот он уже студент, совсем взрослый. А жизнь такая темная, страшная. Что его ждет впереди? Он ведь не взрослый, а мальчик-дурачок. Как он будет жить?
Сергей хорошо знал страх матери. Когда-то мать велела убрать бочку, в которую собирали дождевую воду, — ей казалось, что сын упадет в нее и утонет. Когда он поступил в гимназию, ее пугало, что он зазевается на улице и попадет под извозчика; потом она боялась скарлатины и дифтерита; потом ей казалось, что он слишком много читает.
Вошел Петр Михайлович, посмотрел на жену и подмигнул сестре.
— Не могу, не могу, — сказал он Сергею и спрятал руки за спину, — еще не мыты. Смотри же, молодец, не оскандалься в науках. Поступить в университет всякий дурак может, а вот кончить!..
— Петя, — сказала Анна Михайловна, — почему же он не кончит?
Слова отца были так же понятны Сергею, как и слова матери. В отце тоже был страх за сына, но противоположный тому, который знала мать. Когда Сережу ребенком одевали гулять, отец сердито говорил:
— Зачем наматывать все эти шарфы. Кого вы растите — неженку, бездельника, сибарита?
И во время гимназических лет у Сергея было немало тяжелых сцен с отцом. Стоило получить плохую отметку, как отец начинал волноваться, становился груб, почти жесток.
— Я репетиторов тебе нанимать не буду, — говорил он. — Не хочешь учиться — иди на шахту, на завод, куда угодно, я тебя не осужу за это.
А однажды отец сказал матери:
— Пусть лучше умрет, чем вырастет ничтожеством, это для меня будет страшнее всего.
Но Сергей знал, что страх отца и страх матери были рождены одним и тем же чувством — любовью.
— Ну ладно, ладно, — снисходительно сказал он, — ты ведь уверял, что я и гимназию не кончу… Скажи-ка, чем эта женщина больна, что привозили к тебе?
— А! — махнул рукой Петр Михайлович. — Ей только на кладбище — рак легких…
— Оладьи стынут, — сказала Марья Дмитриевна, — давайте завтракать.
За завтраком Анна Михайловна жаловалась, что, несмотря на усталость, плохо спала: гудки, грохот, доносившийся с завода, каждый раз будили ее, потом под утро кричали на улице.
— Кто б это мог быть, вы не узнали?
Все рассмеялись.
— Били кого-нибудь, — сказал Петр Михайлович, — это у нас каждую ночь.
— А я уж привыкла, — сказала Марья Дмитриевна, — ко всему привыкла — и к копоти, и к грохоту, и к ночным крикам, и к тому, что вечером извозчики боятся ездить на вокзал. А Пете здесь нравится. Лазит в шахты, ходит на завод; у него тут тысячи почитателей среди рабочих и шахтеров.
— Ладно, ладно, — сказал Петр Михайлович, — кто это тебе все набрехал, я ничего такого не знаю.
— Суровый, безрадостный край, — сказала Анна Михайловна убежденно. — Но мне здесь тоже нравится. Какое-то здесь величие и сила во всем.
— Какое тут величие, — махнул доктор. — Нищета, антисанитария, увечья — вот что здесь.
— Мне хочется в шахту спуститься, — сказала Анна Михайловна. — Можно это будет?
Доктор обрадовался.
— Вот моя кровь чувствуется. Мои ни разу в шахте не были. Представляешь себе?
— Я перед отъездом обязательно спущусь, — сказал Сергей.
— Бесстыдник ты, — сердито проговорил доктор. — Ты вспомни, как Менделеев работал: и на заводе, и на нефтяных промыслах, и на воздушном шаре летал, и семью содержал.
— О, началось, — сказал Сергей и подумал: «Все ж таки хорошо, что я уезжаю, во всех смыслах хорошо».
А доктор продолжал:
— Нет, серьезно, до каких пор ты будешь считать, что должен жить на всем готовом? Ты хотя бы задал себе вопрос — как устроишься в Киеве, как внесешь плату за право учения? Ты понимаешь — всем, чем нужно, я тебе помогу, об этом и речи нет. Но мне бы хотелось, чтобы ты хотя из приличия побеспокоился. А, вьюноша? Вот, например, куда ты заедешь?
— В гостиницу, а потом поселюсь в меблирашках.
— Меблирашках? Черта с два! Без тебя уж все решили: будешь жить у Анюты.
— Милости просим, — смеясь, сказала Анна Михайловна, — живем на Жилянской улице, недалеко от университета. Удобств у нас нет, но зато весело, народу много бывает.
— Ну что ж, — сказал Сергей, — спасибо, я очень рад.
И он подумал, что к Поле приходят подруги-гимназистки и среди них он встретит «ту».
После завтрака Сергей, охваченный беспокойством, ходил по дому. Ему было странно, что все заняты обычными делами: мать разговаривает с Анной Михайловной о киевских приятельницах, отец уехал в заводскую больницу, Поля читает Мопассана. Ему казалось, что в доме должен начаться веселый ералаш, все должны упаковывать вещи, волноваться, радоваться. Сергей отправился к себе в комнату и стал разбирать книги.
— К чертям, к чертям, — говорил он и бросал на пол гимназические учебники. — Физика Краевича? — спрашивал он себя. — К чертям Краевича, и химию Кукулеско к чертям, и Саводника к чертям.
Потом он полез на антресоли и стащил вниз ящик со своими детскими игрушками. Он выволок ящик в кухню и, подозвав прачкиного мальчика, сказал:
— На вот тебе подарок от меня, и начал выкладывать пугачи со сломанными курками, ружья, мячи, проржавевшие коньки, старого паяца.
— Зачем вы, ей-богу, — сказала прачка.
— Как зачем? Пусть играет.
— Вот женитесь, дети пойдут, для них сгодится.
— Когда это будет? — сказал Сергей. А если придется, новые купим.
— Дяде спасибо кто скажет? — спросила прачка у сына.
Мальчик молчал.
— Он сомлел, ей-богу, смеясь, сказала Наталья.
Действительно, мальчик стоял в странной, напряженной позе, глаза его, не моргая, смотрели на игрушки. Должно быть, ему казалось, что стоит двинуть рукой либо кашлянуть, и очаровательные богатства вдруг вспорхнут и исчезнут. На лице его появилось выражение страдания, настолько острым было волнение, охватившее его.
— Ящик сгодится на растопку, сказала Наталья, — а тебе я мешок старый дам. — И, пошарив рукой за сундуком, она кинула на пол дырявый мешок.
— Почему ты не играешь? — спросил Сергей. — Играй, ведь это твои, чудак.
Мальчик стоял все в той же напряженной и неестественной позе, не поворачивая головы. Сергей рассмеялся и ушел.
— Чего стоишь как столб? — спросила Ольга.
— Пойдем домой, — сипло сказал Павел, торопливо засовывая игрушки в мешок и оглядываясь на дверь.
— А работать кто же будет за нас, если мы домой пойдем? — спросила Ольга.
— Я один пойду, — сказал Павел.
— Сам не ходи, на путях под поезд попадешь, — строго сказала Ольга.
— Ма-а! — простонал Павел.
— Вот тебе и ма, слышишь?
Она принялась за работу, но, оглянувшись через несколько мгновений, не увидела сына. И мешок исчез.
«Ушел-таки… ничего, большой уже», — подумала Ольга.
А Сергей из окна видел, как мимо дома прошел мальчик, прижимая к груди мешок, и, оглядываясь, побежал вниз по улице, в сторону завода.
— Все суета и томление духа, все пройдет и все исчезнет — и я, и дом этот, и люди, и их радость, и их гнев, их мечты, и вся жизнь на земле, и сама земля, и солнце, светящее ей, — нараспев говорил Сергей. — Зачем же я радуюсь? Человеку надо быть равнодушным к горю и радости…
Рука его щупала помятое письмо, сердце, против воли, против разума, билось быстро и сильно.
Ольга и Степан встретились у переезда и пошли рядом. Ольга, поглядывая на сына, думала: «Видный какой, красивый, а в ниверситет не возьмут, не годен. А чем, кажется, плох?»
— Жарко сегодня было. Устал, верно, очень? — спросила она.
— Нет, сегодня ничего, работал не особенно.
Дома они застали переполох. Павел сидел на полу; подле него стояла Марфа с расстроенным лицом и говорила:
— Что ж мне с тобой делать? А?
Увидев Ольгу, она обрадовалась.
— Вот, слава богу, пришла. Я думала, он кончится тут, прямо заходится. А слез сколько этих вылил: окиян!
— Что, игрушки забрали? — сразу догадалась Ольга.
Павел повалился на спину, стукнулся головой об пол.
Она понимала, что мальчика словами не успокоить.
— Ходила я уже, спрашивала, — сказала Марфа. — Говорят, большие какие-то забрали, босяки, что ли, беспаспортные.
— Господа чертовы! — вдруг злобно сказала Ольга. — Жил мальчик, никому не мешал. Тоже, ей-богу, нужно было мальчика смутить. Что я с ним теперь делать буду? Степан, что делать с ним? — спросила она.
Дед Платон сказал с печки:
— Эх вы! Был бы я здоровый, при своих ногах шахтер, показал бы, что делать. Разве можно дитя грабить?
— Ничего, — сказал Степан и, надев фуражку, вышел на улицу. Мальчики, стоявшие под окном, рассказали ему, кто ограбил Павла, и, показывая дорогу, пошли следом.
Вернулся он обратно довольно скоро, в порванной рубахе, с волосами, обильно смоченными кровью, и кинул на стол мешок с игрушками.
— Полотенце чистое давайте, — сказал он.
Пока женщины промывали Степану рану водой, он рассказывал:
— Их трое было. А голову они мне сзади разбили, когда вниз уже шел… Да ерунда… Один маленький, быстрый такой, другой черный, обвязанный, а третьего я не помню; вот он меня и стукнул… Конечно, они сильнее, только испугались. Я сразу… а он, эх! Обидно им, конечно, нож я у одного забрал… вот пальцы себе порезал…
Обе женщины, слушая возбужденного, точно в бреду говорившего Степана, переглядывались быстрыми, тревожными взглядами. Степана уложили в постель, но он от волнения не мог лежать. Ольга посмотрела на его дрожащие губы, белое от потери крови лицо и почувствовала такой страх, что в глазах у нее потемнело. В это время Павел сказал плаксиво:
— А мячика нету, Степа!
— Мячика? — спросила Ольга. — Мячика нету? Вот я сейчас тебе дам мячика. — И пошла к Павлу.
А Марфа в это время отчитывала мужа:
— Герой чертов, на печке сидит… учит парня. Сам не пошел, шут. Взял бы костыль и пошел. За сахаром в лавку небось сам ходишь… Ты смотри, что с него сделали…
Но ни дед Платон, ни Павел не были огорчены.
— Так и нужно, правильно, никому спуску не давать. Вот он есть настоящий рабочий, — объяснял с печки дед Платон.
Женщины рассматривали игрушки и говорили:
— Старые… поломанные… облезшие… да их у татарина за полтинник купить можно.
— Врете вы, от зависти, — сказал Павел и стал прятать свое добро в мешок.
Утром Степан пошел на работу, но к полудню у него сильно разболелась голова и сделалась рвота. Мастер отпустил его в больницу. В больнице фельдшер осмотрел его и велел осторожно обстричь волосы вокруг раны. Пока сиделка стригла волосы, фельдшер осматривал старика рабочего, которому отдавило ногу в рельсо-балочном цехе.
— Придется сапог разрезать, — сказал фельдшер.
— Что вы, господин фельдшер, — сказал старик испуганно, точно тот предложил отнять ему ногу.
Он нагнулся, оскалился, громко охнул, потом зашипел, заухал и стащил сапог с полуразвернутой окровавленной портянкой.