— У него кровь в сердце от жары запеклась, — говорили рабочие.
Степка побежал вместе со всеми смотреть на удавленницу. Старуха лежала на полу, лицо ее было прикрыто платком. Вывороченные ладони костистых рук, покрытые желтыми толстыми мозолями, были протянуты вперед. Покойница точно показывала, что она немало поработала в своей жизни.
Старика не было, он еще не пришел с завода. Вдруг во дворе послышались голоса. Люди невольно оглянулись на покойницу, словно ее мог потревожить этот шум.
Первым пострадал от околоточного Степка — он получил удар сапогом по заду.
Было очень душно. Небо со стороны завода розовело, будто начинался рассвет, воздух гудел, иногда раздавались глухие взрывы в копровом цехе. Вернувшиеся с работы сидели на ступеньках, слушали рассказы о происшедшем. Выходило так, что покойницу никто не жалел.
— Поздно надумала, — сказал Афанасий Кузьмич, — ей бы десятком лет раньше.
— Не захотела мучиться, и делу конец, — сказала Пахариха.
Прошел через двор Боков, и бабы зашипели от любопытства, подвинулись ближе. Тетя Нюша, стоявшая возле самого окна, повернулась и испуганно проговорила:
— Ей-богу, плачет, проклятый!
В это время вышел надзиратель и сказал, обращаясь к Кузьме:
— Пойдешь в понятые.
Кузьма хотел отойти в сторону, но надзиратель взял его за рукав и сказал:
— Но, но, в таком деле грешно отказываться.
— Господин надзиратель, — сказал Афанасий Кузьмич, — этот парень с лошадьми приехал, ему в ночь уезжать.
— А, с лошадьми, — сказал надзиратель и отпустил руку Кузьмы. — Тогда ты, старик, пойди.
Афанасий Кузьмич пошел за ним в комнату.
Степка, забыв о своей обиде, сказал Кузьме:
— Ты приходи домой сейчас, мы самовар поставим.
Кузьма молча покачал головой и пошел со двора. Степка жадно глядел ему вслед, но Кузьма ушел, ничего не сказав про лошадей и про разбойничью шайку.
До поздней ночи сидели на дворе жильцы дома. Одни рассказывали, какая страшная смерть приключается с людьми на заводах и в шахтах, в степи и в городах. Другие разговаривали о работе. Пахарь, Мишкин отец, позевывая, дразнил своего квартиранта — глеевщика с Центральной шахты.
— Разве шахтер — рабочий? В деревне землю ковырял, а сюда приехал — снова под землей ковыряешь. Мужик был, мужиком остался.
Детям наскучило заглядывать в окна боковской комнаты, и они затеяли игру. Мишка Пахарь с русской армией налетал на японцев. Степка, выскочив из темноты, схватил его за руку и закричал:
— Я Куропаткина поймал!
Но справиться с «Куропаткиным» было не легко. Он ударил Степку в подбородок. Степка даже присел от боли. А через мгновение чья-то сильная рука ухватила его за ухо. Это был Пашка.
— Ну, сучья лапа, — сказал он, — покажешь камень?
— Не покажу, — сказал Степка.
Он пыхтел и пялил глаза. Все видели, как Пашка унижал его, — и мальчики, и девочки, и взрослые люди.
— Может, ты врал? — спросил Пашка. — Может, у тебя нет камня?
— Есть, — отвечал Степка.
— Есть, ей-богу, — откуда-то сзади сказал Алешка.
Поздним вечером, когда двор опустел и все разошлись по домам, Степка пробрался к флигелю, где жил домовладелец.
В окнах горел свет, но ставней еще не закрывали. Степка видел, как Бутовы, сидя за столом, пили чай. Степан Степанович пил из блюдца, вытирая лысину платком, и поглядывал искоса на жену и сына. Степка размахнулся и бросил кусок антрацита в освещенное окно. Стекло брызнуло, точно вода, в которую угодил булыжник. Мальчик побежал вдоль дома, потом свернул мимо угольных сараев и, быстро поднявшись по лестнице, зашел в комнату. На стене, возле печки, висело белое полотенце. Мальчику вдруг стало жутко, вспомнилось лицо старухи, прикрытое платком. В комнате было тихо и темно, полотенце внимательно смотрело на Степку. Он выбежал в коридор и постучался к тете Нюше.
Тетя Нюша постелила Степке на полу, возле окна. Она ворочалась на кровати, перекладывала подушку.
— Вот и отмучилась Авдотья, — сказала она и вздохнула.
IV
Был жаркий день перезревшей и уже переходившей в лето весны. Ветер иногда дул с завода, и тогда зловоние коксовых печей проникало в комнаты. От сернистого газа начинали слезиться глаза. Вместе с дымом и пылью ветер нес свист паровозов, звон молотов из котельного цеха, гудение воздуходувок. А когда ветер менял направление, отдельные звуки сливались в тяжелый, величавый грохот, похожий на гул морских волн. В такие дни в горячих цехах со многими рабочими делались обмороки, товарищи лили на них прелую теплую воду, они приходили в себя и, пошатываясь, пробуя чунями горячий пол, снова шли к печам.
Степка сидел верхом на заборе и оглядывал двор. В тени на одеяле полулежал Степан Степанович, отец Пашки. На его желтой плоской лысине блестели капли пота.
Степан Степанович был ленивым, добрым человеком, он любил слушать рассказы про работу на заводе и знал множество страшных историй о рудничных и заводских катастрофах, про которые рассказывали ему жильцы. Когда его жена, Бутиха, болела, он сидел вместо нее в лавке и спрашивал у покупателей:
— Как там у вас сегодня, никого не ушибло?
После смерти Кольчугина Степан Степанович подарил Стенке большой бублик. Но сегодня Степка забыл о доброте Степана Степановича — ведь это был отец Пашки.
Степан Степанович протяжно засвистел носом, потом хрюкнул, пошевелился, но глаз не открыл. Степка, точно кот, горбатя спину, шел по перекладине забора, держась за шершавые концы досок. Он остановился над спящим, оглянулся, вынул из кармана камень, прицелился… Потом соскочил с забора, выбежал на улицу и, не оглядываясь, пошел к заводу.
Весь день ходил Степка под заводским валом и рылся в слитках шлака. Иногда, задрав голову, он смотрел, как паровозы подвозили к обрыву огромные ковши шлака. Маленький паровозик отбегал от ковша, и сбоку, как разбойник, подходил кран, размахивая цепью. Ковш начинал наклоняться, тускло светясь накаленным боком, и слепящий ручей лился по обрыву, расходился на несколько русел. Люди били ломом по днищу ковша, он гудел и вдруг плевал громадными красными глыбами. Они прыгали по обрыву в тучах дыма и искр.
Степке казалось, что, если расколоть такую дымящуюся глыбу, в ней окажется нечто замечательное: кусок золота или камень, о котором врал Кузьма.
Он откатил одну глыбу подальше от вала и принялся долбить ее железным прутом. Было очень жарко, и Степка кряхтел, как взрослый, измученный работой человек, размазывая рукавом пот по лицу. Потом он выругался, тоже как взрослый, сердито плюнул и, положив для памяти на глыбу кусок шамота, пошел в сторону поселка.
Когда Степка пришел домой, к нему подбежал Алешка и радостно закричал:
— Степа, Степа, к вам городовые пришли!
— Врешь? — сразу задохнувшись, спросил Степка и кинулся в комнату.
Но Алешка не врал, — в комнате были старший надзиратель и двое городовых.
Степка сообразил, что городовые пришли за ним — ведь он разбил стекло и учинил бесчинство над Степаном Степановичем. Он сразу хотел начать божиться и уже всхлипнул, чтобы зареветь. Но городовые даже не посмотрели на него. У стены стоял Кузьма, мать сидела на табурете, по-обычному сложив руки на груди.
— Это твой? — спросил надзиратель и пнул сапогом деревянный сундук.
— Мой, — сказал Кузьма и усмехнулся.
Городовой, кряхтя, сел на корточки и открыл сундук.
Степка вдыхал приятный воинский запах кожи и пота, рассматривал огромную вырезную бляху и револьвер на потертом красном шнурке.
Надзиратель, глядя через плечо городового, сердито проговорил:
— Пусти… — и сам принялся копаться в сундуке.
У надзирателя были необычайно белые руки, и Степка вспомнил огромные, каменные ладони отца, его темные пальцы с исковерканными ногтями.
Потом надзиратель взялся за Степкин ящик.
— Не трожьте, — сказал Степка.
Надзиратель усмехнулся.
— Не бойся, мальчик, — сказал он и вынул из ящика кусок кокса.
— Что? — строго сказал надзиратель и спросил у Кузьмы: — Значит, утверждаешь — при тебе ничего нет?
— Изволите видеть, — сказал Кузьма.
— Постель обыщи мне, — сказал надзиратель.
Городовой скинул тюфяк с постели Кузьмы, потом подошел к кровати Ольги и полез рукой под тюфяк.
— Это моя постеля, — сказала мать и зевнула.
— Ваше благородие, — точно испугавшись, проговорил городовой и протянул надзирателю сверток.
Надзиратель быстро посмотрел бумаги и, размахивая ими перед лицом Ольги, резко крикнул:
— Твое?
Мать поднялась во весь рост.
— Вот вам святой крест, в жизни у меня этого не было, впервые вижу!
— Твое? — спросил надзиратель у Кузьмы.
— Нет! — ответил Кузьма.
— Значит, я их сюда положил, — закричал надзиратель, — так, по-вашему? — И, повернувшись к городовому, сказал: — Обоих забрать.
Когда арестованных вывели во двор, к надзирателю подбежала тетя Нюша.
— Меня берите, — кричала она, — я с ним гуляю, а не Кольчугина!.. За что ее берете, меня нужно с ним забрать!
Но надзиратель не стал с ней разговаривать.
Арестованных вели по улице, и городовые посматривали на встречных рабочих, а рабочие поглядывали на городовых.
— Живо мне, живо мне, — говорил надзиратель.
Ему, видно, хотелось поскорее уйти из поселка, где все жители города, за исключением, пожалуй, доктора, чувствовали себя неуверенно.
Степка провожал мать до самой кордегардии.
Когда он вернулся домой, Афанасий Кузьмич зашел в комнату и плотно прикрыл дверь.
— Чего, говоришь, нашли? — спросил он.
— Ага, нашли, у матери в кровати, там тысяч десять рублей было. А мать как встанет: «Вот вам святой крест, я не разбойница, я их впервые вижу». А он как крикнет: «Это твои деньги, сукин сын!» А Кузьма: «Ей-богу, не мои», — а сам весь серый какой-то.
— Так, — сказал Афанасий Кузьмич, — ясное дело, он к ней в кровать спрятал, а Ивановна не знала.
— Дядя, а кто он такой, разбойник? — спрашивал Степка. — Это он награбил? А маме что будет? Она на каторгу пойдет? А? Дядя!
— Мамка твоя ни при чем, — ответил Афанасий Кузьмич, — а про квартиранта я ничего не знаю.
— Ну да, не знаете, — сказал Степка, — на пасху вы сыну говорили: «Неужто тот самый?» А когда Авдотья вешалась, вы надзирателю сказали: «Он с лошадьми приехал», а потом ходили с ним два раза, вас бабушка Петровна по всему двору искала.
Афанасий Кузьмич начал кашлять и сердито сказал:
— Кусок дурака, вот ты кто такой…
В это время вбежала тетя Нюша и закричала:
— Знала я, знала я! Он штейгера в шахте убил… Все мне люди рассказали. Вложили его, собаку, в вагонетку, углем присыпали… Все я знала… Осиротила я тебя, Степка.
Она захныкала громким деревянным голосом, и Степка, подумав немного, заревел вместе с ней.
Афанасий Кузьмич сказал:
— Вас тут сам черт не поймет, ничего я про это не могу знать, — и ушел.
Вечером жильцы сидели на ступеньках дома и говорили об аресте Кольчугиной.
— Завтра выпустят, — говорили одни, — невинный человек.
— Ее там полгода продержать могут, мало что невинный, — говорили другие.
О Кузьме рабочие рассказывали шепотом. На заводе слышали про то, что в одном из гришинских рудников шахтеры убили штейгера, и все думали, что Кузьма и есть этот убийца.
— Повесят, это вроде политики, — сказал Пахарь, Мишкин отец.
Вальцетокарь Кондратьев пожал плечами и проговорил:
— Туда ему дорога, подлецу!
Потом вспомнили про Степку.
— А что с ним делать? — спросила Петровна, старуха Афанасия Кузьмича. — Пускай у меня пока находится, один сирота есть, второй будет.
— А зачем ему Христа ради жить? — спросил Пахарь. — Кольчугинский Степка может в заводе работать.
— Не возьмут, теперь закон против малолетних.
— Эй, какой там закон! — сказал Афанасий Кузьмич. — Ты пойди погляди: в шамотовом цехе кирпичи кто делает? А в прокатке, а на шахте, а в ламповой? Самая эта мелюзга.
— Да, — сказал Кондратьев, — завод работает на полный ход, давай только, война требует.
К сидевшим подошла тетя Нюша под руку с поляком. От нее пахло вином, она была весела по-обычному.
— Степку куда? — спросила она, прислушиваясь к разговору. — Степан Артемьича? Степан Артемьич в шахте будет работать. Нюшка Соколова все наладила. Его мой десятник устроит.
Поляк закрыл в знак согласия глаза и важно сказал:
— Ты мое слово знаешь, вот и все.
Ночью Степка перенес свой ящик на стол и вынул из него драгоценное имущество. Делалось страшно оттого, что он один в комнате, оттого, что за окном шумел и грохотал завод. Хотелось плакать.
Степка свернул из оставленной Кузьмой махорки папиросу и закурил. Красные, обжигающие крошки падали на руки, из глаз текли слезы. Он задул лампу и лег на кровать квартиранта. От махорки мутило, кружилась голова. Он плюнул на пол.
За окном стояло огромное дымное зарево, охватившее половину неба, и куски угля на столе искрились множеством огоньков.
V
Просто вошел Степка в суровый мир труда.
Десятник легонько толкнул его в спину.
— А ну, герой, не раздумывай.
Над шахтным копром поднимались клубы розового пара, зеленый и желтый дым полз от коксовых печей, домны гремели, и пламя над ними меркло в столкновении со светом утреннего солнца. Рев заводского гудка, протяжные вопли шахтной сирены оглушали, гнали, торопили, и сама заводская земля, взрытая и исковерканная, дрожала, точно полная нетерпения, перед началом огромного рабочего дня.
К черному копру шли шахтеры. Все они размахивали лампами, шуршали лаптями по сожженной заводской земле, почесывали голые груди и животы под рваными шахтерками.
И Степка захотел шагать, как настоящий шахтер, — зевая и помахивая лампой.
Он размахнулся лампой, и она ударилась о землю.
— Повредишь лампу — оштрафуют для первого почина, — сказал десятник.
Потом они вошли в надшахтное здание.
— Свети, свети, дурак, лампой, — сказал десятник спотыкавшемуся мальчику, — тут солнца не будет.
Они подошли к клети, и толпа затерла мальчика. Какой-то парень оступился и, желая удержаться на ногах, схватил Степку за волосы. Степка мотнул головой, рванулся. Парень рассердился:
— Ты что, вшивый, рвешься? Не видишь — человек падает!
Оробевший Степка ничего ему не ответил. В это время вынырнула клеть, люди, толкаясь, начали входить в нее. Загремели сигналы, и клеть с лязганьем помчалась вниз по стволу. Струи воды стремительно стекали по бревнам обшивки, вода тускло блестела, освещенная шахтерскими лампами. Вода мчалась быстрее, чем клеть, и начало казаться, что клеть не проваливается вниз, а уносится куда-то вверх. Степка задрал голову и увидел, что бревна обшивки остаются позади, а клеть бежит вниз, и от всей этой неразберихи начала кружиться голова, сделалось страшно.
Он хотел спросить десятника, почему происходит такая чепуха, но не услышал своего голоса — клеть скрипела, лязгала, вот-вот, казалось, она рассыплется и люди полетят вниз головой по стволу.
Клеть начала замедлять ход, пошла бесшумно, и сразу сделалось слышно, как сопят и отхаркиваются стоявшие рядом со Степкой шахтеры.
— Дядя, тут глубоко? — спросил Степка.
— Тридцать девять верст, — сказал десятник.
Степка утер нос и покачал головой.
Потом внизу показался свет, и клеть, пройдя еще несколько саженей, остановилась. Шахтеры, толкаясь, выходили на подземный рудничный двор. Десятник сказал:
— Смотри не отстань, — и шагнул в густой мрак.
Степке было легко идти по холодным и унылым продольным Заводской шахты. Там, где десятник сгибался в три погибели, мальчик проходил, даже не наклонив головы. Лампу он держал обеими руками. По дороге десятник разговаривал со Степкой:
— Ты сирота?
— Ага.
— Круглый?
Степка, подумав немного, сказал:
— Да, круглый. Тут кругом шахта?
— Кругом, — ответил десятник.