«Где живет запальщик? Разговаривает ли он с кем-нибудь? Откуда он берет динамит?»
Когда десятника не было на участке, Степка бегал смотреть на забои.
Он видел, как мокрые от пота забойщики, задыхаясь в мягкой, бархатной пыли, лежа на боку или стоя на коленях, рубят каменный уголь. Он видел саночников, ползущих на брюхе. Он видел согнувшихся навальщиков и глеевщиков беспрерывно махавших лопатами. Он видел, как коногоны ставили на рельсы забурившуюся вагонетку, полную угля. Тяжело трудились подземные люди, и Степка с уважением смотрел на них. Однако десятники и англичанин-штейгер не разделяли Степкиного уважения к шахтерам. Для них шахтеры были последними людьми. Они кричали на них, топали ногами, а однажды штейгер ударил плотника, взявшего в забое несколько новых обапол.
— Хорошее дерево воруешь, второй раз тебя поймал. Марш! Иди в контору, расчет получай, — птичьим голосом кричал штейгер.
Степке казалось, что плотник развернется и ударит англичанина по морде. Но плотник не развернулся; понурив голову и сердито бормоча, он пошел в сторону главного штрека.
Высокий худой коногон иногда останавливал лошадь возле двери и беседовал с мальчиком. О чем бы Степка ни спрашивал, коногон сердился, махал рукой и ругался.
— Разве это лошадь, — говорил он. — Совестно по шахте ездить с такой лошадью, на живодерку ее только. А отчего такие кони? От подлости коногонов. Вот ездит парень Федька Мухин. Он со своим конем воюет. Конь на него сердится, убить его хочет. Что же ты думаешь, возьмет он кусок проволоки, обвяжет коню язык, другой конец к стойке — и давай бесить его, камнем прямо по ноздрям.
— А зачем же он?
— Вот, говорю, конь на него сердится, обиделся, А теперь такая война, оба озверели. Поездит такой с лошадью месяц — и конец лошади, искалечит ее всю. А бывает, лошадь одолеет. Тут одного насмерть убила, топчет, мертвого кусает. Насилу отняли — никого не подпускала.
Когда кончалась упряжка, коногон отводил лошадь в конюшню, Однажды Степка увязался идти с ним.
Дорогой коногон все время говорил про лошадей, и так как его конь шел тут же, коногон время or времени поворачивался и ругал его.
— Они умнее людей, — говорил коногон, — такое выдумывают — человек в жизнь не придумает. Кто первый пожар учуял в прошлом годе? Лошадь. Куда хочешь тебя проведет. Вот загаси лампу — мы сразу станем. Куда идти? А она тебя, на темную, прямым манером к конюшне приведет. Все чует. Где крепление ослабло, где кумпола садятся. Тебе самый первый крепильщик не скажет, что кровля осадку делает, а лошадь в этом месте бесится — вот и знаешь: обрушение будет.
Он повернулся к лошади и погрозил ей кулаком.
— Смотришь, гадюка, — сказал он, — все равно овса тебе сегодня не будет.
Лошадь протянула голову вперед и щипнула драную рубаху своего водителя. А Степке после разговоров коногона казалось, что лошадь хитро ухмыляется.
Они пришли в конюшню. Несколько десятков низкорослых лошадей стояли в ряд, отделенные друг от друга тонкими дощатыми перегородками. У многих бока и ноги были в крови. Необычайно приятно и сильно пахло сено в этой мрачной высокой пещере, едва освещаемой рудничными лампами. Однорукий мужик разносил в ведерке овес, сердито и одновременно ласково отталкивая наваливавшихся на него лошадей.
Степка сразу увидел интересные вещи. Из щелей в деревянном настиле росли белоснежные тонкие стебли.
Они были так тонки, что Степка сперва принял их за белые нитки. Он выдернул одну нить — на конце ее оказалась полусгнившая кожура овсяного зерна.
— Дядя, — спросил он, — отчего овес такой?
Однорукий конюх ответил ему хриплым, гнусавым голосом:
— Шахта! — Он произнес: «шауфта».
Степка вырвал несколько стебельков и спрятал в карман.
Как сладко пахло сено под землей! От этого запаха щемило сердце, хотелось скорей подняться на поверхность.
Огромный черный кот — Степка его сперва принял за собачку — важно прошел по конюшне.
— Кис, кис, — зашипел Степка, но важный кот даже не повернул головы, сердито дернул кончиком хвоста, точно отмахиваясь от надоедливого мальчика.
Лошади глухо постукивали: копытами и так смачно шуршали сухим овсом, что Степке хотелось тоже сунуть голову в кормушку и начать жевать. Должно быть, овес был очень вкусен.
Приподнимая свою лампу, мальчик оглядывал лошадей и не мог понять, чем они отличались от обычных земных. Вдруг ему вспомнилось лицо слепого, ходившего в поселке.
— Братья рабочие, — тихо говорил он, — пожертвуйте бывшему бурильщику, при разбурке стакана оба глаза выжгло динамитом…
Степку всегда поражала мертвая неподвижность его белого лица. Это печальное лицо почему-то вспомнилось Степке, когда он смотрел на подземных лошадей.
— Дядя, — вдруг радостно сказал Степка, — а я знаю, почему лошади хвостом не машут: тут мух нету!
Конюх, усмехнувшись, ударил своей единственной рукой Степку по плечу и не то закашлял, не то рассмеялся.
Степка и коногон вышли из конюшни. Они шли к стволу шахты по незнакомому Степке узкому и очень высокому штреку. Штрек, видно, содержался в порядке: могучие бревна подпирали кровлю, проход был расчищен, его не загромождали кучи породы; сильный и ровный ветер все время дул в лицо.
— Здесь входящая струя в шахту проходит, — сказал коногон. — В случае пожара этим штреком нужно к стволу бежать, а пойдешь по исходящему — сразу сдохнешь. Ты смекалистый парень, добежишь…
— А это куда идти? — спросил Степка, указывая на небольшую железную дверь.
— Здесь склад динамита, — сказал коногон.
Мальчик, оглядываясь на ржавую железную дверь, шепотом спросил:
— А ты ходил на него? Туда пускают?
— Зачем туда ходить, — удивился коногон, — пущай он провалится. Взорвется — все чисто пропадем: и лошади и люди.
В воскресенье Степка проснулся с восходом солнца.
Он оделся, взял из сундука чистую рубаху, сшитую из материнской ситцевой кофты, и вышел во двор. Он знал, что многие рабочие и шахтеры ходили мыться к градирням, где охлаждалась парная вода из доменного цеха.
Утро стояло ясное, ветер еще не поднимался, было очень приятно ступать босыми ногами по прохладной плотной пыли.
Градирня представляла собой огромный низкий сарай. Вода, дробясь о балки, шумным дождем падала сверху; клубы пара, крутясь, рвались в небо. Возле большого объявления: «Купаться запрещено ввиду опасности утонуть» — раздевались двое шахтеров. Они, видно, недавно выехали из шахты, лица и руки их были совершенно черны. Степка подошел к ним и тоже начал раздеваться. Шахтеры что-то крикнули ему, но из-за шума воды он не разобрал слов.
Степка ухватился руками за скользкую зеленую перекладину и полез под оглушающий, слепящий дождь. Солнце зажигало водяную пыль, она горела разноцветными огоньками, вода жгла, щекотала, хотелось орать от радости, а внизу, под ногами, бесшумно мчалась свинцовая, тяжелая река. Стоило Степке выпустить зеленую балку, и вода подхватила бы его и унесла в огромное жерло каменной трубы. Шахтеры по соседству гоготали, и один из них полез к Степке, заорал над самым ухом:
— Берегись, утоплю!..
Степка, ужаснувшись, выскочил на бетонный край градирни. Прыгая на одной ноге и стараясь другой попасть в штанину, он божился утопить шахтера, разбить ему голову, но тот из-за шума воды ничего не слышал.
Когда Степка пришел домой, жильцы уже проснулись. Всем было весело и приятно в это хорошее утро.
Отец лохматой девочки, широкоплечий человек с светлыми, как у младенца, волосами, пил чай, сидя на пороге своей квартиры. Девочка стояла подле него и, увидев Степку, спряталась в комнате. Степка нарочно прошел мимо самого крыльца и слышал, как старуха сказала:
— Морду вымыл, обормот, а уши черные, как у змея.
Не заходя домой, он прошел к тете Нюше.
— Что же, кавалер, давай чай пить будем, — сказала она и налила Степке кружку чаю.
— А к маме скоро пойдем? — спросил Степка. — Я уже помылся.
Тетя Нюша вздохнула.
— Маму твою увезли, Степочка, я вчера еще узнавала.
— В Сибирь? — спросил Степка и почувствовал, как холод разлился по животу.
— В Екатеринослав ее повезли. Да ты не бойся, она вернется. Там с нее допрос снимут и отпустят. Кому она там нужна?
Тетя Нюша посмотрела на Степку.
— Да ты не бойся; я тебе говорю, я у нашего доктора спрашивала. Он мне прямо сказал: должны отпустить.
— Когда?
— Ну, как когда. Может быть, через одиннадцать дней, а может быть, через двенадцать.
Вздыхая, Степка выпил три больших кружки чаю.
— Какое для тебя угощенье имею! — сказала тетя Нюша и налила в Степкину кружку темную густую жидкость. — Студент лежит у нас больной, ему присылают, а он попробует глоточек и не хочет больше. Вот я и собрала для тебя.
Степка пил сладкий напиток, а тетя Нюша, смеясь, глядела на его лицо.
— Пей, пей, кавалер, это какава, она тебе в жизни не снилась. Я сама могу два самовара ее выпить.
Она начала рассказывать про больного студента:
— Тихий такой, телом белый, как женщина, приехал из Одессы к инженеру одному детей учить и тифом заболел. Я, говорит, мечтатель, погладьте меня по груди. Как мне его жалко стало, ужас прямо.
— А если не отпустят ее? — спросил Степка.
— Отпустят, тебе говорю, — сердито сказала тетя Нюша.
Напившись чаю, Степка пошел во двор. Сегодня он по-настоящему почувствовал отсутствие матери. В шахте он почти не думал о ней. Но в это воскресное утро, когда люди долго пили чай, уходили семьями в церковь и на базар, когда дети терлись возле отцов и просились с ними в гости, Степке сделалось невыносимо тоскливо.
— Степка! — закричал Алешка. — Иди к нам чай пить, тебя дедушка велел позвать.
— Я в лес ухожу, — сказал Степка, — не нужно мне чаю.
— А я? — спросил Алешка.
— Куда тебе, отстанешь,
— Степ, дойду, я с базара целый пуд нес — и ничего.
— Смотри, — сказал Степка.
Последнее время он разговаривал с Алешкой снисходительно, точно взрослый.
Они кликнули Тузика, но собака, дойдя до ворот, остановилась. Степка взял ее за передние лапы и хотел повести силой, но она легла и устало ударила хвостом по земле.
«Вы уж извините меня, ребята, — говорили ее полузакрытые глаза, — со двора я не пойду».
Мальчики вышли на улицу. Нужно было пройти мимо пожарной каланчи, потом тропинкой к переезду, а затем выйти в степь. А там уже было просто — все прямо и прямо.
Степка то и дело оглядывался — не идет ли за ними дом вместе с серым забором.
— Давай побежим, — предложил он.
Оглянулись еще раз: дома не было видно. Степке сразу сделалось весело и легко.
Наконец они вышли на дорогу. Это была совсем не та степь, по которой, перекликаясь, шли мать и тетя Нюша. Солнце стояло высоко на небе, ветер бушевал вовсю, поднимая столбы желтой колючей пыли, и степь дымилась, точно пожарище.
— Это что! — говорил Степка. — Вот мы в лес придем, там птицы страшно поют.
Мальчику все казалось, что в лесу его ожидает мать, и он говорил Алешке:
— Совсем заснул, проклятый, бегом ходи.
Вдруг они увидели у дороги желтого зверька. Он стоял на задних лапках, и Степка, замирая от восторга, пополз к нему. Зверек сверкнул хитрыми черными глазками, дрыгнул задом и исчез в норе.
— Ничего, — говорил Степка, — в лесу их сколько хочешь.
— А как его звать? — спросил Алешка.
— Не знаю, — ответил Степка и сам удивился правдивости своего ответа.
Сперва Степка решил, что они заблудились и попали совсем в другое место — настолько изменился лес. Всюду росла жесткая трава, деревья были покрыты пыльными листьями, Сладость весны, очарование проснувшейся жизни, торжественная, ясная тишина — все это исчезло. Под деревьями сидели люди — мужчины и женщины; они пели, пили водку; всюду валялись листы Жирной бумаги, осколки бутылок. Краснолицая баба с толстыми ногами в синих чулках, перевязанных красными тряпочками, завывала, укачивая грудного младенца; какой-то парень играл на гармошке; пьяный, проходя мимо них, икнул так сильно, что потерял равновесие и упал. Куда они ни шли, всюду были люди, раздавались пение и смех, валялся мусор.
Алешка робко спросил:
— Степ, Степ, а где же он, лес?
Степка молчал.
— Пошли назад, — вдруг сказал он.
Выйдя на дорогу, Степка, не глядя на товарища, проговорил:
— Это что! Это разве лес? Вот я тебя сведу в настоящий лес. Знаешь, сколько туда идти? Тысячу дней!
Пыль, стоявшая в воздухе, приняла золотистый, оранжевый оттенок. Степке не хотелось думать о доме, о пустой комнате, ждавшей его. Он рассказывал Алешке всякие удивительные вещи. Алешка то и дело испуганно произносил:
— Ну, врешь.
— Это знаешь что? — таинственно спрашивал Степка, показывая на солнце, спускавшееся с неба к земле.
— Что? Солнце! — неуверенно произносил Алешка.
— Н-е-е-е-т, брат, — говорил Степка, — это знаешь что? Это яблоко такое, оно к вечеру поспеет, станет тяжелое и ветку вниз тянет. А потом как лопнет — все небо от него красное становится.
Совсем печальный, усталый и пыльный, зашел он в дом и обмер от удивления: комната была чисто убрана, постели застелены, выстиранное белье сохло на веревке.
Мать вернулась! Степка бросился к женщине, мывшей пол.
Она подняла голову, и Степка увидел, что это была Петровна, бабушка Алешки. На табурете сидел Афанасий Кузьмич.
— Стекла помой, старая, запылились, как в цеху, — говорил он.
Степка весь вечер провел у Афанасия Кузьмича, угощаясь огурцами и салом со свежим черным хлебом.
VII
Утром, когда Степка пришел на работу, четверо черных оборванных людей вынесли из надшахтного здания носилки. Шахтеры зажмурились, лампочки, висевшие у них на груди, вмиг как бы погасли — настолько ярким и светлым было утро.
Тот, кто лежал на носилках, не увидел неба и солнца. Из-под угольного слоя проступала бледность его мертвого лица. Темный круг крови расплылся на парусине вокруг головы и плеч.
Шахтеры медленно шли через двор, высоко поднимая носилки. Шедший впереди, слегка повернув голову, спросил:
— Может, закурим, ребята?
— Давай закурим, — ответили задние.
Они поставили носилки на землю и свернули папиросы. Вокруг них тотчас собралась толпа, и они, с наслаждением втягивая первую затяжку горького дыма, рассказывали.
— Он татарин, — говорил один, — по-русски ничего не понимает. Вчера отпалил запальщик бурки, а штейгер велел нам породу идти разбирать. Вот и пошли, — и рассказчик указал рукой на лежавшего, — он впереди пошел…
— Старательный очень, — усмехнувшись, добавил второй.
— Только повозился он малость, как стукнет его: в бурке патрон невыпаленный был. Мы к нему — а он уже готов.
Гудок заревел в третий раз, точно сердясь на замешкавшихся шахтеров, но никто не шел на работу.
Плечистый Федька Мухин сказал:
— Татаров не жалко, они расценок людям сбивают.
— А тебе не совестно такое говорить? — спросил высокий худой коногон.
— Совестно? — переспросил Мухин и, похлопав себя рукой по животу, сказал: — Это у тебя душа жалобная, кик балалайка, а моя совесть — вот она.
Толпа зашумела:
— Дурак он.
— Дай-ка ему, он по зубам хочет.
— Такого только по морде…
Мухин, отведя в сторону руку, весело крикнул:
— Это ты мне морду-то собирался бить? А ну, давай стукнемся!
— Братцы, что вы, — ахнул старичок лампонос, — над мертвым трупом драку затеваете.
Степка не отрываясь смотрел на убитого. Стеклянные, подернутые мутью глаза глядели прямо на солнце, но черные руки казались совсем живыми, и Степке было непонятно, что лежащий не слышит голосов людей и рева гудка, не видит неба, надшахтного здания…
Толпа зашевелилась, и к носилкам подошел человек в кожаной куртке. Это был запальщик. Степка впервые увидел его при дневном свете. Все в его лице казалось мальчику необычайным — и бритые щеки, и тяжелые скулы с желваками, и мохнатые брови, и темные суровые глаза.