Запальщик поднял руку и крикнул:
— Эй, слушай сюда!
Вдруг умолк гудок, замолчали шахтеры, сразу стало тихо, и Степке показалось: вот запальщик крикнет всемогущее слово — и мертвый оживет, поднимется с носилок.
— Я штейгера предупредил, что одна бурка не подорвана, — произнес запальщик, — я ему говорил, мерзавцу, глеевщиков в забой не пускать. Это он рабочего на смерть послал!
И вдруг, повернувшись к Федьке Мухину, он тихо сказал:
— А тебя, гнида, я еще в шахте приметил с твоим разговором.
Он размахнулся и спокойно, без ярости, ударил Мухина в грудь.
В это время набежали городовые, день и ночь дежурившие вокруг надшахтного здания.
— Разойдись! Три гудка было! Разойдись! — кричали они.
Надзиратель подошел к мертвому, снял фуражку, перекрестился и сердито спросил:
— Вы что, на продажу его тут выставили?
Шахтеры подхватили носилки, а надзиратель шел за ними и повторял:
— Веселей, веселей, ребята.
Идя с артелью по шахте, Степка со страхом подумывал, что шахтеры разойдутся по забоям и он останется один. Мальчик очень обрадовался, увидев, что совсем недалеко от двери засекали новую печь. Он мог слышать удары забойщицких обушков и руготню саночников. Степка слушал человеческие голоса, все казались ему хорошими — и забойщик, и саночники, и работающий неподалеку крепильщик.
В самый разгар работы пришел запальщик. Ему нужно было подорвать бурки на штреке, в нескольких шагах от забоя.
— А ну, собирайте манатки! — сказал он шахтерам; и они поспешно отошли к вентиляционной двери, разлеглись на земле.
Хорошо лежать разгоряченным, потным телом на прохладной земле, глядеть на лица товарищей, едва освещенные желтым мутным светом, и вести беседу. Сколько сказок и небылиц, сколько замечательных, никому не ведомых подвигов рассказывали подземные люди, отдыхая или ожидая начала работы.
Забойщик был уже пожилой человек. Его мохнатая голова, а особенно круглая курчавая борода блестели сединой. Голос у него был немного сиплый, негромкий.
— Да, — сказал он, видимо продолжая начатый раньше разговор, — соберутся у казенки: ты Водохлеб, а ты богомаз, а ты кривопузый, а этот толстопятый. И пошли мотать! Русские татар бьют, хохлы — белорусов.
— Это и сейчас есть сколько хочешь, — сказал один из саночников.
— Что сейчас есть? — спросил забойщик. — Сейчас вот загубил штейгер человека, собрались гуси — го-го-го, а городовик крикнул — и разошлись все, шабаш! А почему? Все семейные, хозяйственные, с детьми, матерями, с женами. Боятся! А в то время, знаешь, кто на шахтах работал? Матросы беглые, солдаты старые, еще с турецкой войны, беспаспортные, непомнящие, случались даже каторжане беглые. Вот были люди! Терпят, терпят, долго могли терпеть, а потом как пойдут мотать — все к черту разнесут…
— Но? — сказал саночник.
— Це правда, бувало, — сказал крепильщик, — старики рассказывают, пожгуть всэ, хозяева поутикают, их прямо в стэпу ловылы.
— «Старики рассказывают», — рассердился забойщик. — Зачем мне твои старики. Я, может, хуже них старик. Такое бывало… Вот когда это я вроде тебя был, колбасил вагоны на шахте девятнадцать. Фершал там в больнице находился, вредный очень! Человек, скажем, совсем помирает, а он его в шахту гонит. Ну, поработает больной пол-упряжки и перевернется до горы ногами. Пошли к управляющему просить — француз он был, и шахта от французской компании была — уволить его, собаку. Выбранные пошли: так и так. А мы во дворе собрались, ждем. Вернулись. «Ла-ла-ла — лопочет. Ничего, говорят, не поняли». Потом стражников вызвал. Те нас переписали и в шею со двора выгнали.
— От цэ вы поняли? — спросил крепильщик.
— Все, брат, поняли. Мы там не только фершала уволить просили — двух штейгеров, лавку от конторы просили закрыть. В городе вдвое дешевле против рудничной лавки. Во всем отказал. Тут зашумел народ: «Не желаем работать, пускай расчет дает». Снова пошли выбранные. Ждем их, ждем. Приходят — опять прогнал. Эх, брат ты мой! Был у нас там человек, фамилию ему забыл, слесарь в механическом. Как он выскочит, как закричит: «Братья, мы сами расчет сделаем! Мотай, шахтерня!» И пошли мотать! Контору разнесли враз, лавку разбили, а этот… вот фамилию забыл: «Братья, мало нас, давайте на шахту одиннадцать, народ поднимать». Всем народом пошли, а там аккурат смена. «Что такое, куда?» А наш-то слесарь: «Мы на Юзово идем, правов себе добывать!» Вот сколько буду жить — не забуду, как мы в Юзовку шли. Народу — войско! С желонгами, с топорами! Пивной завод разбили — четыреста ведер пива выпили. Что делалось! Трактир Гоза был — все в нем выпили. Соколовского хутор сожгли. Мне вина не досталось, а стал как пьяный, веселый. Как посмотришь — ночь, а светло, звезд не видно. Все с лампами, и кругом пожар горит. Вот были шахтеры…
— А дальше что? — в один голос спросили саночники.
— Худо было. Юз Иван Иванович собрал заводских, выдал им ружьев и говорит: «Шахтеры идут рабочих резать, надоело под землей работать». И стали пулять по нас, а тут казачий полк подоспел…
— Ну?
— «Ну», что «ну»? На ноге баранки гну. Сам губернатор приехал, всех велел плетями перепороть. И меня пороли. Многим суд был, в каторгу погнали, восьмерых в Екатеринославе повесили.
— Да, это да. Неужто губернатор выезжал? — задумчиво сказал саночник. — Ведь он генерал-губернатор, князь.
— А фершал что, остался? — спросил чей-то голос, и все сразу подняли головы. Прислонясь к стойке, стоял запальщик.
— Фершал? Какой? — удивился забойщик.
— Из-за которого бунт подняли.
— А, этот… Остался. Куда ж ему деться. Я прошлый год ходил туда, к старику знакомому, фершал живет! Сад у него хороший, дом каменный, а тогда он при больнице квартиру имел.
— Эх вы! — сказал запальщик. — Четыреста ведер пива выпили, а с фершалом не справились.
Потом он сказал:
— Палить сегодня не пришлось, газ не допускает, — и ушел в темноту.
Шахтеры вернулись в забой, а Степка остался у своей, двери, размышляя о страшном Екатеринославе, где вешали взбунтовавшихся шахтеров. Мать не могут тронуть, она ведь не жгла трактиров. А Кузьму повесят. Ему бы запальщик не сказал: «Эх ты…» А запальщик — он не то что с фельдшером или штейгером, он с кем хочешь разделается — с самим директором, не посмотрит, что за ним по заводу ходят два городовых с револьверами. Как возьмет свою сумку…
— Мальчик, дверовой, поди-ка сюда! — послышалось из забоя.
Забойщик держал листок-бумаги, казавшийся снежнобелым в его черных руках. Саночники, стоя по обе стороны от забойщика, светили на листок лампами.
— Ты грамоту знаешь? Можешь прочесть? — негромко спросил забойщик.
Степан обиделся и сказал:
— Не-е.
— Эх ты, — сказал забойщик и подул на листок.
— А чего это? — спросил Степка.
— Афишка, — шепотом сказал один из саночников, — подкинул какой-то черт, в них против царя пишут.
— Порви! Я тебе говорю, порви! — испуганно глядя на листок, сказал второй саночник.
— Не для того писали, чтобы рвать, — сказал забойщик и, аккуратно сложив листок, стал запихивать его в прорешку штанов. — Я его с махоркой положу, вкуснее будет.
— Иди, иди к двери, сейчас коногон поедет, — сказал он Степке и, похлопав себя по секретному карману, добавил: — Если кому скажешь, прямо с шахты беги — я не посмотрю, что ты маленький, шкуру сниму. Молчи, как цуцик.
Всю упряжку Степка поглядывал на забой и думал о замечательных и страшных случаях сегодняшнего дня.
Когда забойщик вылез на штрек отдыхать, Степка подошел к нему и шепотом сказал:
— Слышь, забойщик, я знаю, кто эту бумагу положил.
— Какую бумагу? — удивленно спросил забойщик. — Ты про что это, дурак, врешь?
Степан обиделся и сказал:
— Сам ты все врешь.
— А ну, пошел отсюда, — крикнул забойщик и замахнулся на Степку куском угля.
По окончании работы обидевшийся Степка не пошел с артелью на-гора. Тихо стало, когда артель скрылась за поворотом ходка; шепот капежной воды, шуршание кусочков породы — при красноватом тухнущем свете лампы все сделалось необычным.
Мальчик медленно побрел к стволу, останавливаясь и оглядываясь по сторонам. В одном месте балки крепления поросли плесенью, она свисала тонкими белыми нитями, шевелилась, как пряди седых волос; ручеек стекал по камням, он казался прозрачным и чистым. Степка, наклонившись, хлебнул глоток и тотчас же отплюнул — вода была отвратительной, горькой. Он прошел несколько шагов и снова остановился. Из камней раздавался тихий свист и пофыркивание, угольная пыль змейками летела во все стороны — это рудничный газ выходил из глубокой трещины. Огонек лампы вдруг вырос и начал беспокойно биться о сетку, стараясь вырваться.
Постояв немного, Степка почувствовал страх. Что-то таинственное было в тихом свисте невидимого существа. Сразу вспомнился убитый глеевщик. Мальчик оглянулся и, ужасаясь своему одиночеству, побежал по ходку. Он спотыкался, камни, осыпаясь, шуршали под ногами.
Выбежав из ходка на высокий темный штрек, он поднял лампу и начал оглядываться, стараясь сообразить, где находится ствол шахты. Вдруг ему показалось, что в ходке слышны легкие страшные шаги, и он снова побежал. Постепенно мальчик успокоился и замедлил шаги. Куда он идет — к стволу или к дальним выработкам? Степка наклонился над канавой, полной мутной, медленной воды, и бросил в нее кусочек коры. Он вспомнил, что вода по всем штрекам течет в сторону «помойницы» — огромной сточной канавы, находящейся около шахтного ствола.
Степка подошел к железной дверке между двумя толстыми стойками и остановился — это был динамитный склад. Там, за поворотом, находился рудничный двор, до него оставалось идти двадцать — тридцать саженей. Степка неожиданно для себя самого нажал плечом на дверь и вошел в узенький ходок.
На случай пожара или взрыва в ходке было устроено несколько железных дверей. Мальчик с трудом открывал их, они скрипели на ржавых петлях.
Наконец он увидел вдалеке мерцание лампочки. Перед запертой на огромный висячий замок дверкой сидел старик. Его лысая голова была окаймлена белым пухом. Казалось, подуй ветерок, и пух этот взлетит. Старик сидел на деревянном ящике; рядом, прислоненная к двери, стояла сабля в черных ножнах.
Старик посмотрел на Степку и спросил:
— Чего тебе нужно? Тут запрещено без дела шататься, уходи назад.
Но Степка, словно зачарованный, стоял, открыв рот, запустив палец в ноздрю.
Старик снова поглядел на мальчика и спросил уже добродушно:
— Ты, верно, дверовой?
— Да, на восьмом западном.
Старик чихнул так, что огонек в Степкиной лампе поколебался, и аккуратно утерся рукавом.
— Дедушка, что это у вас такое? — спросил Степка.
— Шашка уланская. Если он придет, возьмет меня за горло, я его этой шашкой.
Степка не решился спросить, кто этот таинственный «он», который ухватит деда за горло.
Он присел на корточки и сказал:
— Ты здесь, верно, давно сидишь — лет шестнадцать?
Старик помолчал, покашлял и заговорил важно, неторопливо, точно речь шла об орденах, которые ему пожаловал царь:
— Всего работаю я восемьдесят один год. Когда мне четыре года было, гусей был приставлен смотреть. С тех пор и пошел работать. А сюда пришел, когда Юз Иван Иванович в избе жил, нас двенадцать мастеровых у него стояло. — Старик снова зарядился табаком. — Вот был правильный человек, от бога умом награжденный. По правилу жил, молитвенный, Библию читал, не грешил, вот и вознаградился.
Старик рассказывал неторопливо, нюхал табак и чихал.
Когда-то в течение нескольких месяцев он делал страшную работу: обмотав голову мокрым тряпьем, влезал в газовый забой и, размахивая горящей паклей, выжигал скопившийся там газ.
— Случалось, людям глаза выжигало… — говорил он глухим, бесцветным голосом.
— Сегодня татарина динамитом убило, — сказал Степка, желая заступиться за нынешнее время, но старик не обратил внимания на слова мальчика. Его волновали и трогали лишь давние воспоминания.
Степка после работы стал часто заходить на динамитный склад, и старик вскоре привык к его посещениям.
— А, пришел, — равнодушно говорил он, и мальчик не мог понять, рад или недоволен дед.
Старик нюхал табак и спрашивал:
— Что, живешь?
— Да, — виновато отвечал мальчик, — живу.
Старик качал головой, и опять нельзя было понять — одобряет он или осуждает Степкино существование на этом свете.
Он ни о чем не расспрашивал Степку, его не интересовало то, что сейчас творилось на земле.
Он подробно рассказывал мальчику, с какими хорошими, сахарными бабами он гулял, как пили и буйствовали шахтеры в холостых балаганах, как калечили девушек — артельных стряпух.
Время он измерял не годами, а своими особыми признаками.
— Давно это было, — говорил он, — когда на Капитальной только западный уклон засекли. — Или: — Еще в то время, когда в заводе вторую доменную ставили.
Больше всего Стенке нравилось, когда старик говорил про шахту. В его рассказе шахта выглядела как живое мудрое существо, недоброе и насмешливое к людям.
— Вот возьми газы, — рассуждал дед. — Перво-наперво этот, от которого взрывы бывают. Он прямо против человека идет. Ты уголь рубаешь, а он выходит на тебя; соберется в кутке или кумполе, только сунешься с лампой — раз… и готов человек, обгорел, как сухарь… Этот против людей. А другой — против инструмента, из породы выходит, глазоедка вонючая, слезы от нее. Только положишь инструмент, а она его портит; какая хочешь сталь от нее ржавеет. А третий — против огня, мертвый газ, больше по старым выработкам. Лампу сунешь в него, а он ее гасит. Что ты с ним сделаешь? В темноте работать не станешь, а ему этого и надо. Он тяжелый, стелется. Вот на Прасковеевском пласте шел я с десятником, он горбатый был. В газу — как по воде идем: мне по грудь, ему с головой. Лампу загасил, захрипел, садиться стал. Я его подыму, он подышит и дальше пробежит. А двое в тот день задохлись — сидят, как живые, а они уже не живые, кончились. И лампочки около них не горят… Вот так, значит, не тревожь…
Дед нюхал табак и с уважением говорил:
— Вот, значит, получается: одни — против человека, второй — против инструмента, третий — против огня… Значит, не тревожь.
Впервые Степка увидел человека, проявлявшего интерес к огромному и непонятному миру камней, воды, ветров. Когда мальчик расспрашивал о таких вещах взрослых, они обычно отвечали:
— Кто его знает. А тебе зачем это? А я почему знаю…
А дед рассказывал, откуда в шахте берется вода, почему под землей жарко, как попали под землю скелеты рыб и остатки растений.
Старик обычно сердился, говоря об инженерах:
— Вот понаехали, дармоеды! Как их не было, уголь прямо с поверхности брали. А стали они мерить землю, ди кресты по всей степи ставить, да на бумагу планы списывать — он и ушел вглыбь.
Однажды, когда Степка сидел на динамитном складе, туда пришел запальщик.
— Здравствуйте, дедушка, — сказал он и снял перед стариком картуз.
Дед засуетился, начал греметь замком и сердито крикнул Степке:
— Отойди со своей лампой. Шляешься, а тут люди работают.
Степка отбежал к железной дверке и слышал, как запальщик, помогая старику снимать замок, говорил:
— Давайте я вам подсоблю, отдохните, папаша.
Все время, пока запальщик был на складе, старик стоял, опираясь на шашку, и, глядя в сторону мальчика, сердито кашлял.
Потом, проходя мимо Степки, запальщик негромко, сказал:
— К деду ходишь — это хорошо, он священный старик, он в своей жизни за тридцать человек упряжек наработал.
Степка растерялся оттого что запальщик заговорил с ним, и ничего не ответил.
VIII
Наступил день получки.
Степку едва не задавили в буйной толпе, собравшейся перед конторой.
Чего только Степка не видел в этот страшный и все же веселый день! Люди спорили, дрались, целовались, некоторые женщины выпивали с мужьями и дружками, другие ругались и грозились, но мужья только отмахивались.
Высокий коногон встретил мальчика перед конторой и спросил: