— Пойдем? — еще неуверенно спросил Савостин.
— Пойдем, — вздохнул Арбузов и криво усмехнулся. — Гостеприимством тут, видать, и не пахнет. В следующий раз…
— Я позвоню, — покорно сказал Тофик, глядя в стол.
— Не затягивай, неделя пролетит быстро.
Но хозяин только молча кивнул.
А вечером того же дня они с юмором докладывали Вадиму Михайловичу, развалившись в креслах в помещении фонда, о том, как жался и хмурился этот азербайджанский недоносок, как жалел он свои деньги. Они выпивали, веселились по поводу столь удачного стечения обстоятельств и прикидывали, какой игорный дом теперь будет следующим. Глупо ведь отказываться от денег, которые сами так и сыплются в руки. И вообще, почему только сейчас взялись-то?
Раньше можно было подумать! А это уже в адрес Вадима. Тот отшучивался, говоря, что всякий плод должен сперва созреть, а то от зеленых яблок расстройство желудка бывает…
А Вячеслав Иванович в тот же вечер выслушал сообщение сыщиков «Глории», которые тщательно отследили всю операцию — от начала до конца. Доказательством была качественная видеозапись. Камеру предварительно установили в кабинете Гасанова, ну а долларовые купюры, как и положено, пометили специальным люминесцентным составом. Записали на видеокамеру и обратную поездку Савостина с Арбузовым, не пропустили и прибытие в Средний Каретный полковника Лыкова. А вот в само помещение фонда решили пока не забираться. Рано. Тут любой прокол, и — конец операции. А ведь она только началась…
2
— Ну что, Султан, — сказал Филипп, входя в камеру Бекоева, — набегался? Вставай, поедем, будешь себе снисхождение зарабатывать.
— Куда поедем? — нахмурился Бекоев.
— Домой к тебе, куда же еще? Дружка твоего брать…
Чтобы даже случайно не совершить ошибки, Николай Щербак еще с утра начал наблюдение за капитаном Волошиным. Анатолий сидел у себя на службе практически-весь день, будто у него не было никакой срочной работы, а потом вдруг сорвался с места, как сумасшедший, и на своей «шестерке» помчался к трем вокзалам. Щербак не отставал. Но позвонил и предупредил Филиппа о том, в каком направлении они едут. Филя ответил, что все так и должно быть, ловушка, кажется, сработала, и, значит, продолжение по плану…
А произошло следующее.
Они привезли Султана на Красносельскую, когда уже стало темнеть. Филя, к которому Бекоев был прикован наручниками, быстро протащил того в квартиру, при этом грубо оборвав белые ленты с лиловыми печатями, которые «охраняли» пустую квартиру. Всеволод Голованов, обойдя полупустую двухкомнатную квартиру, нашел-таки себе удобное место — в довольно тесной прихожей, в стенном шкафу для одежды, заваленном всякой дрянью. Филя и сам уже присмотрел для себя этот офон, но Голованов не пустил, резонно заявив, что здесь больше нигде нет места, где могла бы затаиться его крупная фигура, так что пусть Филя и не мечтает. А он, при желании, может и под стол забраться.
Султану же тем временем приказали дозвониться до того мужика-носильщика с Ярославского вокзала, который «стучит» Волошину, и сообщить ему о своем прибытии. Ну, мол, отъезжал тут ввиду некоторых срочных обстоятельств, а вернулся — хата опечатана, ничего не понятно, что вообще произошло? И. у соседки тоже опечатано. Здесь что, «мочилово» устроили? Приятель этот и устроил Султана к себе, когда тот появился в Москве, и с капитаном свел, который помог ему маленько осесть, не вызывая подозрений.
Короче, дозвонился и сказал, что сильно устал от дальней дороги и теперь ложится спать, а завтра поутру надо бы обязательно стрелку забить. Да хоть и тут, а можно в буфете у Нинки…
Вот, видно, Хаким, так звали дружка Султана, и звякнул Волохе, как звали тут капитана из МУРа, еще когда он в нем и не служил. И теперь Волошин мчался на Красносельскую улицу. Щербак двигался следом, докладывая о каждом маневре капитана.
Волошин предусмотрительно не стал въезжать во двор, а остановился снаружи, неподалеку от входа в магазин. Вот, как раз почти рядом, метрах в двадцати в сторону, и лежало то, что осталось от Соньки. Анатолий словно бы прислушался к себе, подумал и понял, что ровным счетом ничего, никаких сожалений не осталось в его душе после того случая. Именно случая, а не какой-то там трагедии, крупного несчастья, того, другого… Была — и нет, значит, и нужды в ней особой не имелось на этой земле. А чего, в самом деле? Вон в Чечне каждый день гибнут, и что, мировая скорбь? Это у кого родня есть, тем мертвых и жалко, а остальные давно привыкли: есть — нет, был — пропал…
Мягкими шагами стал подниматься он на шестой этаж, лифт был не нужен.
Всю дорогу сюда Волошин думал только об одном: где был Султан и почему появился дома? И не имел ответа. Логика этого бандита была непонятна. Ну, предположим, «замочил» он того неизвестного мента, и кровь на асфальте вполне могла быть и его… Дальше, один ботинок потерял, тоже могло случиться, сперва не обратил внимания, а когда спохватился, было уже поздно, вез небось трупака закапывать. А потом и сам перепугался, залег где-нибудь, пережидал. А может, даже и видел, как тут ментовка пахала. И про самоубийство Соньки, поди, узнал. Ну да, так оно все, наверно, и было. Потому и перетереть захотел свои проблемы с Хакимом… А тот — понятное дело…
Нет, не нужен был больше этот крест капитану Волошину. Даже более того, опасен. Если, не дай бог, возьмут его, то как бы не пришлось ставить жирный крест и на себе самом…
Анатолий остановился, прислушался, было тихо. Достал из кармана глушитель и навернул его на ствол пистолета — все из тех же, которые вручал им перед операциями Вадим Михайлович. Это у него имелся умелец, который переделывал ему газовые стволы под боевые патроны. И ни хрена с ними не страшно работать — незамазанные стволы-то.
На площадке, освещенной тусклыми, мигающими огнями неоновых трубок, обратил внимание на небрежно оборванные полосы опечатки. Вот же мудак, прости господи, даже и тут не мог по уму. А может, и к лучшему.
Волошин подошел к двери Султана. Снова прислушался. Оттуда не доносилось ни звука. Он смотрел, перед тем как подняться сюда, на окна квартиры —.там было темно. Значит, действительно спит. Можно работать.
Опытный оперативник Анатолий Евгеньевич Волошин с помощью отмычки тихо открыл замок, потянул на себя дверь. Из темноты на него пахнуло застарелой пылью и еще каким-то неприятным запахом — знакомым вроде, в котором перемешались вонь от ношеного белья, плесени и еще чего-то отвратного. Но сейчас было уже не до запахов. Он неслышно притворил за собой дверь и скользнул через прихожую к приоткрытой двери ближней комнаты. Фонарик не зажигал, что-то подсказывало, что лучше работать в темноте. Снова прислушался и услышал хриплое дыхание спящего человека. Вот тут и включил свой фонарик, скользнул узким лучом по полу в дальний угол комнаты, где, он знал, стояла кровать, на которой обычно и спал Султан. На кровати лежало скорченное тело, с головой укрытое серым шерстяным одеялом. Ну, вот и все…
Волошин медленно поднял руку и, не целясь, трижды выстрелил в освещенный кружок от луча фонарика. Послышались три негромких щелчка.
А теперь можно было откинуть одеяло и взглянуть, нужен ли «контрольный» выстрел.
Капитан шагнул вперед, ощутил вдруг, как в спину ему пахнуло легким ветерком, и… что-то тяжелое рухнуло ему на голову, а какая-то непонятная сила с такой дикой болью вывернула ему руку с зажатым в ней пистолетом, что он взвыл, падая на колени…
Вспыхнул свет в комнате. Щурясь и пытаясь выпрямиться, Волошин обвел комнату взглядом и словно впал в ступор. Над ним стоял здоровенный мужик в черном комбинезоне, покачивая на пальце его пистолет с глушителем. Другой, невысокий, с непонятным удовлетворением рассматривал дырки в одеяле. Потом он вынул трубку телефона из кармана и сказал:
— Василий Петрович, у нас полный порядок, можете подниматься.
Через несколько минут, в течение которых Волошин все еще пытался сообразить, каким же образом его так ловко подставили и, главное, кто, в квартиру вошел относительно молодой человек и, глядя на стоящего все еще на коленях капитана, сказал:
— Старший следователь Басманной межрайонной прокуратуры Литовченко Василий Петрович. Вы можете теперь подняться на ноги, Анатолий Евгеньевич. Мы с осужденным Бекоевым видели, как вы сюда подъехали. И даже в некоторой степени оценили ваши переживания относительно выброшенной вами из окна Софьи Игнатьевны Лозовой. Сейчас с вас снимут отпечатки пальчиков, а затем мы идентифицируем их с теми, что остались на ломе и ботинке Бекоева. Очень неосторожно поступили, гражданин Волошин, коли держали в руках, так надо ж было и выбросить подальше.
— А где этот гад? — хрипло спросил Волошин, пристально глядя на кровать.
— В машине, естественно. Неужели вы думаете, что мы позволили бы вам рассчитаться таким вот образом и со вторым вашим понятым?.. Руки, пожалуйста…
И через секунду на запястьях Волошина щелкнули наручники, которые надел на него пришедший вместе со следователем оперативник.
3
— Ты что-нибудь понимаешь? — растерянно спросил Лыков у Межинова, передавая ему сложенный вчетверо лист бумаги, — На посмотри, что они вытворяют?!
— И что? — улыбнулся всегда спокойный Сергей Сергеевич, разворачивая лист. — Ну?.. Ага… «Дорогой Вадим Михайлович, так получилось, что я в…» В чем? Слово не рйзберу, ну и почерк, блин!
— В пролете! — сердито буркнул Лыков.
— А-а… «И срочно вынужден просить вас…», это тебя, значит, «дать мне четыре дня за свой счет. Волошин…» Ага, «приеду, все объясню». Ну и что тебе не ясно? Какие проблемы? Это ж он залетел, а не ты?
— Так его уже три дня на работе нет. Я Борьку наладил, тот к нему домой смотался, жена совершенно не в курсе, не был, говорит. Перепугалась. Ну, Борис не стал ее дальше-то стращать, сказал про оперативное задание, просто думал, мол, что уже вернулся. Вот так. Даже не знаю, что и думать.
— А куда он поехал?
— Сереж, я тебе говорю — пропал человек, три дня никаких известий, и тут вот эта писулька! Кто-то ему позвонил, из его стукачей, вот он и понесся. И с концами. Просто ума не приложу…
— А эта записка, откуда?
— Да пришел, она у Машки на столе лежит. «Для вас, — говорит. — Принес молодой человек, попросил срочно передать. И ушел, даже не представился». Я сам сбегал вниз — кто, на чье имя пропуск? Так в нашем же бардаке разве разберешься? Два десятка фамилий, а к кому, от кого… Эх!..
— Не бери в голову. Раз написал сам… его почерк?
— А чей же?
— Ну, значит, и появится. Объяснит. Ты мне вот что скажи, я теперь что, с Колькой и Сашкой буду ездить этого твоего Тофика окучивать? Не жирно для какого-то паршивого «азика»?
— Распорядись, пусть опять сами съездят. Если у тебя дела… А тот уже, кстати, звонил мне нынче, молодец, все правильно понял… Просил в конце дня приехать, скажи им там… Просто ты ведь и вел с ним переговоры, и я хотел в дальнейшем на тебя и повесить все эти казино. Ты — хозяин, тебя они и знать должны. А ребята? Ну, пусть собирают… Да, и еще Турецкий вдруг позвонил. Говорит, есть какое-то срочное дело. А голос, слышу, мрачный. Я говорю: «Беда, что ль, какая, проблемы?» — а он засмеялся: «Это, — говорит, — у тебя могут быть проблемы, а не у меня». Ничего посыл? «Давай, — предлагает, — в районе четырех часов пересечемся». Ну и назначил там, рядом, у себя. Вот я и думаю: что могло случиться? Думал, думал и пошел к генералу. Пока он еще тут сидит. А он, оказывается, в министерство уехал. И чего-то тревожно вдруг стало… Не знаю почему. А ты чего хмуришься?
— Да… прижимает что-то… — Межинов погладил грудь слева.
— Давление?
— А хрен его знает, я что, мерил, что ли?.. Ладно, позже созвонимся. У меня тут тоже одно дельце наклевывается, вечерком увидимся, расскажу.
— Ну ладно, — словно успокаиваясь, заметил Лыков, — у нас с тобой сегодня, гляжу, все главные события в конце дня. Вот и встретимся, и обсудим. У меня тоже есть, между прочим, свежая идея…
Вадим Михайлович старался выглядеть бодро, хотя на душе кошки скребли.
Встречу ему Турецкий назначил в ресторанчике «Дядя Гиляй», в нескольких десятках шагов от проходной Генеральной прокуратуры. Да, место что надо, хуже не придумаешь… Особенно когда тревожные мысли лезут в голову.
Турецкий приподнялся из-за столика в углу, где сидел перед небольшой жаровней. Поздоровался спокойно, будто недавно вовсе и не был мрачным. Показал напротив — садись, подвинул графинчик с коньяком, жестом же предложил: наливай себе. Сам он уже отпил половину своей рюмки и теперь старательно обгладывал жареное баранье ребрышко. Подмигнул и с улыбкой сказал:
— Очень советую, «кабальеро» называется, я тут всегда эту закусь употребляю. Попробуй.
Лыков поднял рюмку, сделал движение, будто он чокается с Турецким, и выпил. А потом подцепил вилкой шипящее в сковороде ребрышко и стал его обкусывать.
— Действительно вкусно. Ну так что? Не томи, Александр Борисович, — усмехнулся он.
— А-а-а! — как бы с угрозой протянул Турецкий и стал вытирать пальцы салфеткой. — Ты чего творишь, друг любезный? — спросил непонятным тоном — вроде и не сердитым, но явно недовольным. — Тянуть я не собираюсь и расскажу все как есть. В общем, сижу я нынче, просматриваю всякие бумаги, которые потом моему генеральному на стол лягут. Все-то ему читать не нужно, есть мелкие вопросы, жалобы всякие. Короче. Читаю. Гражданка Юркина… Тебе известна такая?
— Ну? — осторожно ответил Лыков, чувствуя неприятный холодок, тронувший спину.
— У нас во дворе на это отвечали знаешь как? Гну! — прямо-таки рассердился Турецкий, но оглянулся и сдержал себя. — Еще короче. — Он махнул рукой. — Пишет эта дама, что некто полковник Лыков из МУРа ее обобрал в буквальном смысле. И просит принять соответствующие меры. Ну там всякие слова, фигня разная, — Турецкий поморщился. — И в конце добавка. А еще, пишет, он со своими сотрудниками устроил надо мной групповое насилие, после которого я в больницу попала, и есть врачебное заключение. А проделано это было для того, объясняет она, чтобы в дальнейшем сделать ее послушной. И так далее. Если желаешь, я тебе могу копию подарить. Почитай. Может, польза какая будет…
— Александр Борисович… — изображая полную растерянность, пробормотал Лыков.
— Ну чего — Александр Борисович? — как нашкодившему ученику, ответил Турецкий. — В сейфе у меня эта писуля, твою мать. Вадим, ты вообще-то каким местом обычно думаешь? Я отчасти уже слышал об этой истории с Юркиным, и так далее. Мне наплевать, какие там проблемы и у кого. Но ты-то! Ребята, вы что, совсем уже работать разучились? Кто ж себе подобные вещи позволяет?! Да увезите вы ее подальше, если вам не терпится, и трахайте себе на здоровье, пока не остынете! Но нельзя же допускать, блин, чтобы такие «телеги» в Генеральную катились! А не можете пасть заткнуть, так и не беритесь… тоже мне еще… блядуны, мать вашу…
Лыков тяжко и повинно вздыхал. Наконец не выдержал справедливых упреков.
— Александр Борисович, ну было, чего греха таить… Но не так чтоб… А! — он продемонстрировал искреннее огорчение.
А в голове тем временем прокручивалась главная в данный момент мысль: что там, в письме, могло быть еще? О чем мог не сказать Турецкий? И почему он вообще об этом сказал? Если это его способ отблагодарить за тот конвертик, который был ему положен в карман, — одно дело. А если здесь не так все чисто? Письмо-то где? Взглянуть бы своими глазами. И каким это образом Анну надоумили писать жалобу в Генеральную прокуратуру? Кто вдохновил?
— Наверняка задрали девке подол, — словно отмахнулся Турецкий, — ни у меня, ни у Славки и сомнений не было…
— А он чего, тоже знает? — насторожился Лыков.
— А ты думал? — Турецкий даже и не взглянул на него. — Я ему сразу позвонил и зачитал особо пикантные эпизоды… — Турецкий вдруг хмыкнул и рассмеялся, вызвав недоумение у Вадима. — А он мне, ха-ха!.. Ну что, говорит, с ними делать? Детский сад, блин! На минуту без присмотра оставить нельзя! Ох, хорошо посмеялись… Он и сказал, вызови его, сунь письмецо в нос, и пусть Вадька сожрет его на твоих же глазах. А я говорю: «Здрасте, на письме уже номер регистрации». Тогда, говорит, пусть копию жрет! Ну что, — сверкая от смеха глазами, спросил Турецкий, — будешь?