До той поры я мало задумывалась о будущем, если не считать детских грез, в которых, в конце учения в школе, я выходила замуж за бесстрашного исследователя новых мест и путешествовала с ним по всему миру, а маменька с папенькой продолжали жить, как жили всегда. Теперь же я поняла, что отец давно строил планы поступить так, как поступил; я буду жить в заточении в этом доме, пока жива моя мать, если не ожесточу свое сердце настолько, чтобы оказаться способной покинуть ее, как это сделал он. Но даже этого я не смогла бы сделать, пока мне не исполнился двадцать один год, пока я не обрела возможности подыскать себе место работы.
Летти и миссис Гривз, хотя глубоко мне сочувствовали, вовсе не были так уж потрясены папенькиным дезертирством, как мне бы того хотелось. Миссис Гривз сказала, что это вообще чудо, что он оставался с нами так долго, а Летти заметила, что он, по крайней мере, не выбросил нас всех на улицу, как сделал ее отец. И может быть, сказала миссис Гривз, я смогу теперь уговорить свою мать вступить в Холборнское спиритическое общество, раз моего отца больше нет в доме и некому это запрещать: может быть, это Общество – как раз то, что ей нужно, чтобы ее немного приободрить. Мы с Летти при этом переглянулись: Летти по секрету говорила мне, что миссис Визи, которая порой председательствовала на сеансах на Лэмбз-Кондуит-стрит, любит выуживать информацию из служанок о тех, кто участвует в ее сеансах.
В конце концов я собралась с духом и отважилась снова пойти наверх и постучать в дверь к маменьке. Я нашла ее скорчившейся на маленьком низком стульчике, который она ставила прямо у входа в комнатку Элмы. Глаза у нее опухли от рыданий, и выглядела она такой старенькой и съежившейся, что я ощутила мучительные угрызения совести. Я опустилась рядом с ней на колени и обвила рукой ее застывшие, не откликающиеся на ласку плечи.
– Так, значит, твой отец сказал тебе? – спросила она тихим, печальным, лишенным интонаций голосом.
– Да, маменька.
– Это мне наказание.
– За что же, маменька?
– Что не уберегла Элму.
– Но, маменька, вы не могли ее спасти. И Элма теперь на Небе, вы когда-нибудь снова будете с ней вместе.
– Если бы только я могла быть уверена, – прошептала она.
– Маменька, но как же вы можете в этом сомневаться? Она была невинным ребенком, как же ей было не попасть прямо на Небеса?
– Я хотела сказать – а есть ли сами Небеса?
Новая мысль пришла мне в голову, как эхо моего собственного вопроса, заданного миссис Гривз: вместо того чтобы пытаться уговорить маменьку вступить в Общество, я сама вызову дух Элмы.
На следующее утро я избежала встречи с отцом, позавтракав на кухне, а когда вернулась из школы, его уже не было. Летти сказала мне, что в этот день он не пошел в музей: два человека с тележкой, полной ящиков, приехали к дому в половине десятого утра и упаковали вещи и книги под руководством отца, так что к двум часам он уже смог отправиться на вокзал Сент-Панкрас. Через полчаса после этого заходил доктор Уорбёртон. Отец оставил мне письмо на столике в прихожей, оно целиком состояло из инструкций, кроме последнего предложения, в котором говорилось: «Тебе не нужно писать мне, если только не случится что-то чрезвычайное. Тв. люб. отец, Теод. Лэнгтон».
Я не помню, чтобы я хотя бы что-то почувствовала; словно застыв, я поднялась к себе в комнату и принялась репетировать, готовясь к своему «сеансу»; я наблюдала за собой в зеркало из-под полуприкрытых век и пыталась вспомнить, как звучал голос Элмы. То, что приходило мне на память, было всего лишь смутным впечатлением от бессмысленных слов, которые Элма повторяла речитативом на мотивы церковных гимнов; к тому же я не могла сказать, действительно ли я это помню, или мне об этом рассказывала маменька, или это было смутное воспоминание о себе самой.
Маменька в тот вечер казалась не такой безутешной; я подумала, что доктор Уорбёртон, вероятно, дал ей успокоительное. Сидя на стуле напротив нее, я позволила себе закрыть глаза и уплыть в полудрему, пригревшись в тепле камина. Потом я начала напевать тоненьким, высоким голоском, выпевая звуки на мотив гимна «Все светло и прекрасно…», пока не услышала, что маменька заговорила и голос ее дрожит от переполняющего ее чувства.
– Элма?
– Да, маменька, – ответила я тем же детским голоском, не открывая глаз.
– Элма, это правда ты?
– Да, маменька.
– Где же ты?
– Здесь, маменька; ангел сказал, мне можно к тебе прийти.
– Почему же ты не приходила раньше, моя родная? Я потеряла тебя, и сердце мое разбилось!
Такого вопроса я не ждала и не знала, что отвечать.
– Я не хочу, чтобы ты печалилась, маменька, – наконец произнесла я. – Я счастлива здесь, на Небе, и придет день, ты меня увидишь, и мы никогда больше не расстанемся.
– Молю Бога, чтобы поскорее. Моя жизнь здесь – сплошная мука. Скорее бы она кончилась.
– Тебе нужно постараться быть повеселее, маменька, – беспомощно повторила я. – Мне становится грустно, когда я вижу, что ты плачешь.
– А ты всегда меня видишь, родная моя?
– Да, маменька.
– Тогда почему же ты раньше не приходила?
– Не могла найти пути, – пропищала я и, чтобы избежать других вопросов, снова принялась напевать, так чтобы мой голос постепенно замирал, словно удаляясь, а дыхание замедлялось.
Через несколько мгновений я сделала вид, что проснулась, испуганно вздрогнув, и, открыв глаза, увидела, что маменька смотрит на меня не спуская глаз, – раньше я никогда не видела, чтобы она так на меня смотрела.
– Кажется, я заснула, маменька. Мне снилась Элма.
– Нет, детка. Ты погрузилась в транс. Элма говорила со мной через тебя.
– Что это такое – транс? – совершенно невинным тоном спросила я.
– Это то… что делают спириты… Я хотела попробовать, но он мне запретил. Он сказал, что оставит меня, если только я близко подойду к этим сеансам… а теперь он все равно меня оставил. – Горло у нее перехватило, и она разразилась бурными, неудержимыми рыданиями.
Я подошла к ней, обняла и почувствовала, как впервые за все годы с тех пор, как не стало Элмы, маменька прижалась ко мне в ответном объятии, и мои слезы смешались с ее слезами.
В тот вечер я отправилась спать гораздо более счастливая, чем когда-либо раньше, думая, что маменька наконец-то поднимается из тьмы к свету. Но на следующий же вечер она захотела, чтобы я возобновила погружение в транс. Я сказала, что не знаю, как я это сделала, но попробую. Притворяясь, что заснула, я изо всех сил пыталась придумать что-то новое, чтобы сказать ей, но могла вызвать в памяти лишь смутные образы фигур в белых одеждах, омываемых золотым сиянием света. Что же, как предполагается, должны делать люди на Небесах, кроме как петь и играть на арфах? Миссис Гривз говорила о Стране вечного лета: может быть, Небеса – это что-то вроде замечательного летнего дня на природе, где Элма ездит на небесном пони по полям, усеянным прекрасными цветами? Но если Элме по-прежнему всего два года и она ждет, чтобы маменька прибыла на Небеса поскорее и не пропустила ни одного момента ее взросления, тогда она будет, конечно, слишком мала для пони, даже для небесного… В конце концов я оставила свои попытки и открыла глаза: выражение безутешного горя снова омрачало лицо маменьки.
– Так Элма к вам не приходила? – спросила я.
Она устало покачала головой.
– Но, маменька, вы же теперь знаете, что ей хорошо на Небе: вам больше не следует печалиться.
– Я не могу быть уверена, – может быть, ты просто разговаривала во сне… Если бы я только могла снова услышать ее голос…
Я смотрела на маменьку, и сердце у меня погружалось во мрак.
– Я не понимаю, как это произошло, маменька, но завтра я снова попытаюсь, – проговорила я наконец и очень скоро извинилась и ушла наверх, в свою комнату.
Я снова чувствовала, как ее горе черным облаком поднимается и обволакивает меня, но понимала, что не смогу продолжать этот обман в одиночку. Вот почему на следующий день, после полудня, я собрала все свое мужество и отправилась на Лэмбз-Кондуит-стрит, где принялась ходить взад и вперед, пока не отыскала дверь с надписью выцветшими золотыми буквами: «Спиритическое общество Холборна». Дверь находилась в стене рядом с магазином шляпника. Я так долго стояла там в нерешительности, что ко мне вышел сам шляпник, и, когда я сказала ему, что хотела бы повидать миссис Визи, он направил меня в другой дом, расположенный дальше по улице. Там девочка-служанка, которой на вид было не более десяти лет, попросила меня подождать, и через некоторое время ко мне вышла полная седовласая женщина, с ног до головы одетая в черное.
Поздоровавшись со мной, она спросила:
– Что же вам может быть нужно от меня, моя милая?
Ее манера говорить немного напоминала манеру Энни.
Я принялась объяснять ей, очень сбивчиво, про Элму и маменьку, и тут она предложила, чтобы мы вместе прогулялись к Приюту для найденышей, где она любит сидеть, глядя на детей. Что-то в ее голосе, когда она это говорила, навело меня на мысль, что она, возможно, тоже потеряла ребенка, но, когда я осмелилась спросить ее об этом, она ответила, что нет, у нее никогда не было детей. Ее муж, капитан морского судна, утонул у берегов Вест-Индии двадцать лет тому назад.
– Он до сих пор приходит ко мне – иногда, – сказала она. – Но духами нельзя командовать, знаешь ли.
Она вздохнула и погладила мою руку: по-матерински простая женщина, совершенно не похожая на мое представление о спирите-медиуме. Пока мы с ней прогуливались, я рассказала об уходе папеньки и о том, как он запрещал нам даже помышлять о спиритизме; к тому времени, как мы с ней расположились на скамье у статуи ангела, я решила полностью довериться ей и даже рассказала о том, как притворилась, что вызвала Элму.
– Я понимаю – дурно было обманывать маменьку, – говорила я, – но она так долго была несчастна, и, если только она могла бы убедиться, что Элме хорошо на Небесах, я думаю, она могла бы выздороветь.
– Вы не должны себя корить, моя милая. Как знать, возможно, это дух вашей сестры подвигнул вас заговорить ее голосом: вы можете обладать истинным даром, пока еще не подозревая об этом.
– А как я узнаю об этом?
– Чувствуешь… что тебя подхватывает… они такие сильные, порой тебе кажется, что тебя растрясут на кусочки. А после, когда они тебя покидают, такую всю опустошенную… будто сосуд, которым воспользовались, а потом выбросили… Когда я была молодая, как вы, меня наполнял их свет… а сейчас они почти и не приходят совсем. Но ты не можешь забыть, моя милая, не можешь это забыть – никогда.
Она опять погладила мою руку и глубоко вздохнула, а я почувствовала, что слезы жгут мне глаза.
– Но если они к вам не приходят… – отважилась я спросить.
Миссис Визи ответила мне не сразу. По другую сторону изгороди девочки-найденыши собирались во дворе по двое, по трое и по четверо, прыгали через веревочку; казалось, это те же самые девочки, на которых мы с Энни смотрели десять лет тому назад.
– Нам надо помогать людям верить, – сказала наконец миссис Визи, – таким, как ваша бедная маменька. В Лондоне не найдется ни одного медиума, кто бы не притворялся время от времени, и как же это может быть дурно, если приносит утешение тем, кто горюет?
– А… те, кто приходит на ваши сеансы, должны платить деньги?
– Боже упаси, конечно нет, моя милая; мы проводим небольшой сбор потом, и те, кто может себе это позволить, дают – кто сколько может. Но никого, кто в нас нуждается, мы не отвергаем.
Мы помолчали. После паузы я спросила:
– Миссис Визи, а вы сами когда-нибудь видели духа?
– Нет, моя милая, этими моими глазами – никогда. Мой дар не повел меня по этому пути. Но вы знаете, моя милая, в вас есть что-то такое… Я бы вовсе не удивилась, если бы вы оказались избранной.
– Но я вовсе не хочу быть избранной, – сказала я. – Я только хочу, чтобы маменька снова была счастливой.
– Это и есть признак истинного дара, моя милая, не желать этого. А раз уж мы говорим о вашей маменьке, почему бы вам не привести ее к нам на собрание завтра?
– Маменька не выходила из дому уже много лет, – объяснила я. – Но мне самой очень хотелось бы прийти к вам, если можно.
Вот почему на следующий вечер, в половине седьмого, я вышла из дому, сказав маменьке, что у меня болит голова и мне нужно выйти погулять. Она уже снова погрузилась в темную пустоту своего горя, но я не могла рискнуть снова вызывать дух Элмы, пока не увижу, как миссис Визи проводит свои сеансы. Шла первая неделя июня, было совсем светло, но в воздухе уже ощущался вечерний холодок. Дверь в помещение Общества была открыта, я поднялась по узкой лестнице, как объяснила мне накануне миссис Визи, и вошла в полутемную комнату с деревянными панелями по стенам, где занавеси были уже задернуты. Единственным предметом обстановки здесь был большой круглый стол, за которым расположилось примерно с полдюжины человек, в том числе и миссис Визи, которая сидела спиной к камину, где не очень жарко горел уголь. Она тепло поздоровалась со мной, представила меня своему кружку и пригласила сесть напротив себя, между неким мистером Айртоном, по другую руку которого сидела его жена, и пожилой женщиной по имени миссис Ратледж. Была здесь и еще одна пожилая супружеская пара – мистер и миссис Бэчелор, и еще мистер Кармайкл, невероятно толстый человек: несколько его подбородков словно проливались на необъятное пространство жилета. У него были влажные, бледные глаза, и дышал он с негромким присвистом.
Эти люди, как я позднее узнала, были постоянными посетителями сеансов миссис Визи. Вслед за мной в течение нескольких минут появились еще люди: они приходили до тех пор, пока последнее место за столом не оказалось занято; тогда мистер Айртон поднялся с места и закрыл дверь. Затем он предложил нам всем взяться за руки и пропеть «Пребудь со мной». Мы пропели этот гимн, довольно вразнобой, а затем и еще несколько гимнов; за это время миссис Визи как-то обмякла на своем стуле и, по-видимому, погрузилась в дрему.
Миссис Визи говорила мне о «хозяевах» – духах, которые вещают устами медиума, и все же я испугалась и вздрогнула, когда она заговорила грубым мужским голосом. Мистер Айртон приветствовал этот голос, назвав его «капитаном Визи». Послания были совершенно обыкновенные, но трогающие до слез: например, мистеру Кармайклу было сказано, что Люси следит за ним, как всегда, и что его «теперешнее затруднение» очень скоро разрешится. Он отреагировал на это сообщение глубоким свистящим вздохом, почти рыданием, и склонил голову. Каждый из сидящих за столом получил послание, и я могла видеть, как жадно они прислушивались к каждому слову. В послании для меня говорилось: «Элма говорит, ты поступила правильно», и, хотя я знала, что транс миссис Визи притворный (и на самом деле мне показалось, что одно ее веко слегка дернулось, когда она или, скорее, капитан Визи говорил со мной), у меня все равно от этого в горле встал ком.
Она перестала говорить, и я решила, что сеанс окончен, когда ее глаза, которые в течение всего представления были закрыты, вдруг широко раскрылись и, по-видимому, устремились на некий невидимый прочим объект, витающий где-то над столом.
– Элма, – произнес грубый голос капитана, – Элма станет говорить через Констанс.
Присутствующие ахнули все разом и затаили дыхание. У меня на шее под затылком встали дыбом все волоски. Миссис Визи резко вздрогнула и, казалось, осознала, где она и кто ее окружает.
– Мисс Лэнгтон, – хрипло произнесла она, – вы должны делать то, что он велит. Закройте глаза и вызовите образ вашей сестры.
Голос ее был настойчивым, повелительным; я не могла сейчас сказать, притворяется она или нет. Я закрыла глаза, ощущая, как дрожат в моих руках руки моих сотоварищей, и попыталась сосредоточить все свои мысли на Элме. Через какие-то мгновения я почувствовала, как легкая, почти звучащая вибрация поднимается по моим рукам, охватывая все тело.
– Я чувствую силу, – сказала миссис Визи. – Здесь кто-то есть?
«Это всего лишь мурашки, просто руки онемели…» – испуганно повторяла я себе, силой воли пытаясь заставить эту вибрацию прекратиться. Однако мне казалось, что у меня в горле накапливаются слова, грозя задушить меня, если я их не выговорю, и, чтобы помешать этому удушью, я начала напевать голосом Элмы, как делала это накануне, выпевая звуки на мотив гимна «Все светло и прекрасно». И вот, очень медленно, напряжение стало ослабевать, и мои руки перестали дрожать.
– Элма, – сказала миссис Визи, – скажи нам, зачем ты пришла? – Голос ее больше не был хриплым.