— И себя не забудь, мистер Я-восемь-раз-менял-специальность-в-колледже-и-до-сих-пор-не-знаю-что-делать-со-своей-жизнью-вот-угребище, — сказала Сандра. — Я не настолько рада видеть тебя живым, чтоб тебя не прибить.
— Не забуду, — пообещал ты.
— Ты был хуже всех нас, — обличила Сандра. — Я-то специальность меняла только четыре раза.
— А потом пару лет болталась, как ромашка в проруби, прежде, чем пойти на юриста, — сказал ты.
— Я основала компанию, — заявила Сандра. — Папа очень мной гордился.
Ты улыбнулся и ничего не сказал.
— Ладно, хорошо, я основала компанию на деньги отца и его друзей-меценатов и объявила себя представителем по связям с общественностью, пока все остальные делали настоящую работу, — призналась Сандра. — Что, счастлив?
— Да, — сказал ты.
— Но это все-таки что-то! — сказала Сандра. — И сейчас я тоже что-то делаю. От болтания по университетам толку тебе никакого. Если даже у тебя никогда не было необходимости что-то делать со своей жизнью, это не значит, что ты не должен этого делать. Мы же оба знаем таких людей. Ничего хорошего в этом нет.
— Верно, — согласился ты.
— Ну что, ты теперь знаешь, что делать со своей жизнью? — спросила Сандра.
— Первым делом я хочу выяснить, что происходит, — ответил ты. — А то что-то я не чувствую, что у меня есть эта самая жизнь. Я даже не чувствую, что она по-настоящему моя.
* * *
Ты встал голышом перед зеркалом — не потому, что страдаешь нарциссизмом, а потому, что психуешь. На твоем айпаде лежат медицинские записи, которые достал для тебя тот Сандрин тип, включая записи после твоей автокатастрофы. В записи входят фотографии тебя — в госпитале, перед операцией — и твоего мозга после того, как они ввели тебе наркоз.
Список того, что было сломано, пробито или оторвано от твоего тела выглядит как тест по анатомии для старшеклассников. Фотографии твоего тела выглядят как манекены, которых разбрасывали по земле в дешевых ужастиках твоего отца, которые он снимал, когда ты был ребенком. Не может быть, чтобы сейчас, прямо сейчас — учитывая, как ты чуть не умер, и что им пришлось сделать, чтоб ты выжил — твое тело представляло что-то еще, кроме мешанины шрамов, синяков и струпьев, прикованной к койке, с шлангами и/или катетерами во всех возможных отверстиях.
Ты стоял голышом перед зеркалом — и на тебе не было ни царапинки.
Нет, конечно, была парочка. Шрам на тыльной стороне левой руки, увековечивший память о том моменте, когда тебе было тринадцать, и ты перелетел через руль велосипеда. Маленький, почти незаметный след от ожога под нижней губой — оттого, что в шестнадцать ты наклонился поцеловать Дженну Фишман в тот самый момент, когда она подносила к губам сигарету. Крошечный рубец от лапароскопической аппендэктомии, которую делали восемнадцать месяцев назад, что бы его увидеть, тебе пришлось наклониться и раздвинуть лобковые волосы. Каждый крошечный признак самого минимального повреждения на твоем теле до аварии — на месте, ты можешь посмотреть и убедиться.
И совершенно ничего, связанного с катастрофой.
Ссадины, почти полностью содравшие кожу с правой руки — нет. Шрам, который должен был бы отмечать, где твоя большеберцовая кость пропорола кожу левой ноги, выходя наружу — пропал. Синяки выше и ниже стенки живота, где твои ребра треснули, сломались и располосовали мускулы и кровеносные сосуды внутри тебя — ни малейшего намека на существование.
Ты провел напротив зеркала почти час, то бросая взгляд на свои медицинские записи на описание конкретной травмы, то смотря обратно в зеркало, пытаясь найти в нем признаки, что она когда-то имела место. И не находя никаких. Ты безупречно здоров — так, как бывает только кто-то едва за двадцать. Как будто катастрофы никогда не было, или, по крайней мере, никогда не было с тобой.
Ты подобрал свой айпад и выключил его, приложив отдельное усилие, чтоб опять не посмотреть на сканы результатов последней МРТ (включая приписку медтехника на полях — «Что за нах?») потому что нестыковка между тем, что показывала предыдущая МРТ и тем, что показывает нынешняя, — это примерно как нестыковка между побережьем Испании и восточной границей Штатов. Предыдущая МРТ пророчила тебе, в лучшем случае, карьеру донора органов. Текущая МРТ показывала идеально здоровый мозг в идеально здоровом теле.
Есть специально слово для таких вещей.
«Невозможно». Ты сказал это себе, глядя в зеркало, поскольку сомневался, что кто-нибудь еще тебе это скажет.
— Просто невозможно, блин.
Ты оглядел комнату, пытаясь увидеть ее глазами постороннего человека. Она больше, чем первая комната большинства людей, и набита памятками о последней паре лет твоей жизни и всех изменениях курса, которые ты предпринимал, пытаясь выяснить свое призвание. На столе — ноут, купленный, чтобы писать сценарии, но используемый, в основном, чтобы читать новости на фейсбуке от разлетевшихся друзей. На книжных полках — груда книг по антропологии, свидетельство образования, о котором ты даже в процессе его получения точно знал, что никогда им не воспользуешься. Тактика, позволяющая оттянуть встречу с фактом, что ты не имеешь ни малейшего понятия, что тебе, черт побери, делать.
На тумбочке у кровати — «Никон», который подарила тебе мать, когда ты сказал, что подумываешь заняться фотографией. Ты попользовался им неделю, а потом поставил на полку и забыл. Рядом с ним — сценарий «Хроник „Бесстрашного“», свидетельство твоего последнего увлечения, попытки сунуть нос в мир актерства, чтобы выяснить, не подойдет ли он тебе.
Как и написание сценариев, и антропология, и фотография, он тебе не подходит. Ты уже понял это. Как и со всем остальным, конечно, был период между мигом, как ты обнаружил этот факт, и мигом, когда ты можешь отступить, сохранив достоинство. В случае с антропологией этот момент наступил, когда ты получил диплом. С написанием сценариев — после бессвязного разговора с агентом, который уделил тебе двадцать минут в качестве любезности твоему отцу. С актерской игрой он наступит тогда, когда ты снимешься в этой серии, откланяешься и вернешься в свою комнату выяснять, что же будет следующим.
Ты повернулся обратно к зеркалу и последний раз оглядел себя — голого и целехонького — и задался вопросом, не принес ли бы ты миру больше пользы донором органов, чем таким, каков ты сейчас — совершенно здоровым, совершенно устроенным и совершенно бесполезным.
* * *
Ты лежал на своей каталке на съемочной площадке «Хроник „Бесстрашного“», ожидая, пока остальная команда не подтянется, чтобы снять очередной дубль, и чувствуя себя все более и более неуютно. Отчасти из-за грима, который должен был заставить тебя выглядеть мертвенно-бледным, обливающимся потом и покрытым кровоподтеками, из-за чего требовалось постоянное нанесение чего-то глицеринообразного, отчего тебе казалось, будто тебя время от времени полностью покрывают смазкой. Отчасти из-за того, что два актера все время на тебя таращились.
Один из них был такой же статист, парень по имени Брайан Абнетт, и ты его преимущественно игнорировал, потому что знал — на съемочной площадке общеизвестно, что ты сынок продюсера, и что есть определенный тип актеров-неудачников, которые были бы счастливы с тобой задружиться из мысли из расчёта, что это повысит их статус, что-то вроде попытки попасть в свиту. Ты знал, что ему надо, и не желал иметь с этим ничего общего.
Однако другой был Марк Кори, один из звезд сериала. У него уже были отличные отношения с твоим отцом, так что ты не был ему нужен для продвижения по карьерной лестнице, а из того, что ты знал о нем из «Зеваки», «ТМЗ» и случайных замечаний, брошенных отцом, непохоже было, чтоб он был из тех, кто будут тратить на тебя свое драгоценное время. Так что, тот факт, что он не сводил с тебя глаз, приводил в замешательство.
Ты провел несколько часов, строя из себя пациента в коме, пока Кори с компанией статистов нависали над твоей каталкой, изображая атаку на шаттл, бегали с ней по различным декорациям коридоров, успешно впихнули ее в декорации лазарета, где еще несколько статистов, в костюмах медиков, сделали вид, что тыкают тебя космическими иголками и помахали над тобой поддельными девайсами, делая вид, что диагностируют твое состояние. Время от времени ты приоткрывал глаз, чтобы выяснить, по-прежнему ли Абнетт или Кори пялятся на тебя. Как правило, один из них продолжал таращиться. Единственной сценой, где ты и правду что-то играл, была та, где ты открыл глаза, будто бы приходя в сознание. В этот момент на тебя уставились оба. Это им полагалось по сценарию. Но ты все равно задался вопросом, не собирается ли кто-то из них (или оба) подъехать к тебе после того, как съемки на сегодня закончатся.
В конце концов все было сделано, и ты соскреб с себя смазочно-кровоподтечный грим, официально навеки завершая свою актерскую карьеру. Выходя, ты заметил, как Абнетт и Кори беседуют между собой. По причине, которую ты сам не мог себе полностью объяснить, ты свернул и подошел прямо к ним.
— Мэтт, — сказал Марк, когда ты подошел.
— Что происходит? — спросил ты тоном, по которому было ясно, что это не приветствие, а настоящий вопрос.
— В смысле? — спросил Марк.
— Вы двое на меня весь день таращились, — сказал ты.
— Ну, да, — ответил Абнетт. — Ты играл персонажа в коме. Мы весь день катали тебя на носилках. Нам приходилось на тебя смотреть.
— Вот не надо, — сказал ты Абнетту. — Скажите, что происходит.
Марк открыл было рот, чтобы что-то сказать, затем закрыл его и повернулся к Абнетту.
— Я все еще хочу здесь работать после сегодняшнего.
Абнетт сухо улыбнулся.
— Итак, краснорубашечником быть сегодня мне, — сказал он Марку.
— Ты не так понял, — сказал Марк. — Но ему же нужно знать.
— Да ладно, я не против, — Абнетт потрепал Марка по плечу. — Я об этом позабочусь, Марк.
— Спасибо, — сказал Марк и повернулся к тебе. — Был рад увидеть тебя, Мэтт. Правда, — и быстро ушел.
— Понятия не имею, чего это он, — сказал ты Абнетту после ухода Кори. — До сегодняшнего дня он обо мне и думать не думал.
— Как ты себя чувствуешь, Мэтт? — спросил Абнетт, уклоняясь от ответа.
— Что ты имеешь в виду? — спросил ты.
— Я думаю, ты понимаешь, — ответил Абнетт. — Ты чувствуешь себя хорошо? Здоровым? Будто родился заново?
Ты ощутил холодок при этих словах.
— Ты знаешь, — произнес ты.
— Да, — ответил Абнетт. — И теперь я знаю, что ты тоже знаешь. По крайней мере, хоть что-то.
— Не думаю, что знаю столько же, сколько ты, — сказал ты.
Абнетт посмотрел на тебя.
— Вероятно, не знаешь. Тогда, я думаю, нам следует выйти отсюда и пойти куда-нибудь, где мы сможем пропустить рюмку. Или несколько.
* * *
Ты вернулся в свою комнату поздно вечером и встал посередине в поисках чего-нибудь. В поисках послания, оставленного для тебя.
— Хестер оставил тебе сообщение, — сказал тебе Абнетт после того, как объяснил в подробностях все, что произошло, во всех абсолютно невозможных деталях. — Я не знаю, где оно, он мне не рассказывал. Он рассказал Керенскому, который рассказал Марку, который рассказал мне. Марк говорит, оно где-то у тебя в комнате, где больше никто не сможет его найти — а ты сам сможешь, только если будешь специально искать.
— Зачем ему надо было оставлять послание именно таким способом? — спросил ты Абнетта.
— Не знаю, — ответил он. — Может, он решил, что есть шанс, что ты так ничего и не узнаешь. А если так, то зачем тебе говорить? Ты бы все равно не поверил. Я сам-то едва верю, а я встречался со своим. Вот это было странно, скажу я тебе! А ты своего никогда не видел. Конечно, ты легко можешь засомневаться в этом всем.
Ты не сомневался. У тебя было физическое доказательство. У тебя был ты.
Сначала ты включил компьютер и просмотрел папки, ища документы, чьи названия ты не помнишь. Когда ты ничего не нашел, ты пересортировал папки, чтобы увидеть созданные после твоего несчастного случая. Но ничего не увидел. Ты проверил электронную почту, чтоб увидеть, нет ли писем в ящике от самого себя. Нет. Твоя страница на фейсбуке была забита сообщениями от друзей из старших классов, колледжа и университета, которые слышали о твоей автокатастрофе. Ничего от тебя самого, никаких новых фотографий, выложенных в твоих альбомах. Ни следа послания.
Ты встал из-за стола и повернулся, осматривая комнату. Ты подошел к книжным полкам. Там ты взял пустые тетради, купленные, примерно когда ты хотел стать сценаристом, чтобы записывать мысли и позже использовать их для своих шедевров. Ты пролистал их. Они были пусты, как раньше. Ты вернул их обратно на полку и пробежал глазами по альбомам выпускников. Ты вытащил их, потревожив пыль на книжной полке, и открыл, ища новое пожелание среди старых. Ничего не было. Ты вернулся к полке и заметил еще одно место, где пыль была потревожена — но не в форме книги.
Минуту ты смотрел на форму пятна, и потом повернулся, подошел к тумбочке у кровати и взял свою камеру. Ты открыл слот для карты памяти, вытащил ее, вставил в компьютер и открыл папку с фотографиями, отсортировав из по дате.
Там было три новых файла, созданных после твоего несчастного случая. Одно фото и два видео.
В файле с картинкой были чьи-то ноги и ботинки. Это заставило тебя улыбнуться. Первый видеофайл состоял из панорамы комнаты, трясущейся вверх и вниз, будто кто-то пытался выяснить, как работает эта штуковина.
В третьем файле был ты. Ты включил видео, и появилось твое лицо. Затем пошли страшные помехи — пока ты устанавливал камеру и подпирал ее, чтобы ты мог оказаться в кадре. Ты сидел. Автофокус сдал назад, потом вперед, и, наконец, настроился, четко выделив тебя.
— Привет, Мэтью, — сказал ты. — Я — Джаспер Хестер. Я — это ты. Вроде как. Я тут провел несколько дней с твоей семьей, разговаривая с ними о тебе, и они сказали мне, что ты не прикасался к этой камере уже год, что, я так полагаю, значит, что это идеальное место, чтоб оставить тебе сообщение. Если ты очнешься и просто продолжишь жить, как обычно, тогда ты никогда его не обнаружишь, и вреда не будет. Но если ты его найдешь, то, думаю, только потому, что искал.
Если ты искал его, значит, я полагаю, произошло одно из двух. Или ты обнаружил что-то странное, и никто ничего тебе не говорит, или тебе рассказали, но ты не поверил. Если это первое, то нет, ты не псих, и ты не поехал крышей. У тебя нет психического расстройства. У тебя, правда, действительно была тяжелая мозговая травма, но это было не с тем телом, в котором ты сейчас находишься. Так что не волнуйся. Кроме того, у тебя нет амнезии. Ты не помнишь ничего, потому что ты ничего не делал. Мне кажется, это довольно просто.
Если тебе рассказали, что произошло, и ты этому не веришь, надеюсь, это тебя убедит. А если нет — ну, я не знаю, что тебе сказать тогда. Верь во что хочешь. Но дай мне минутку.
На видео Хестер, который не ты, но все-таки ты, запустил пальцы в волосы и посмотрел в сторону, пытаясь придумать, как продолжить.
— Ладно, вот, что я хочу сказать. Я думаю, я существую, потому что существуешь ты. Каким-то образом, который я не могу даже попытаться объяснить так, чтоб в этом был какой-то смысл, я верю, что в тот день, когда ты спросил своего папу, можешь ли ты попробовать поиграть в его сериале, в тот самый день что-то произошло. Что-то произошло в той вселенной, где я живу, события извернулись, перемешались, и сделали так, что я родился и прожил такую жизнь, чтоб ты смог выступить в качестве меня, выдуманного персонажа, в своем мире. Я не знаю, как это работает или почему. Просто работает.
Наши жизни взаимосвязаны, потому что мы вроде как один и тот же человек, только в разных вселенных и в разных веках. И поэтому, мне кажется, я могу задать тебе следующий вопрос.
Скажи честно, Мэтью, что за хрень мы делаем с нашей жизнью?
Я разговаривал о тебе с твоей семьей, знаешь ли. Они тебя любят. Все. Они любят тебя, и когда с тобой случился несчастный случай, будто кто-то подошел и ударил их в самое сердце. Поразительно, как сильно они тебя любят. Но, опять (я могу сказать тебе это, потому что ты — это я) — я могу сказать тебе, что они думают, что тебе пора оторвать задницу от дивана. Они рассказывают о том, сколько у тебя разных интересов, и как ты ждешь, когда найдется то самое, что поможет тебе полностью раскрыть твой потенциал, и я слышу то, что они не произносят. Тебе пора повзрослеть.
Я знаю это, потому что я такой же. Конечно, я такой же, я ведь и есть ты. Я болтался, как цветок в проруби годами, Мэтью. Я поступил во флот Вселенского Союза не потому, что это было мое призвание, а потому, что я не знал, куда себя деть. И подумал, что раз я не знаю, чем заняться, то можно и вселенную посмотреть, верно? Но даже тогда я делал самым минимум, который от меня требовался. Не было смысла делать больше.