– Помню-помню.
– Ну вот! – искренне радуется Наташа. – Она медсестрой так и работает. Они с Серёжей вместе, ты его знаешь…
– Мы чай будем? – подаёт свой голос Стёпа.
– Будем. – Наташа берётся за ларцы. – А какой: чёрный или зелёный?
– Зелёный. Завари «лотос».
– Может быть, «поцелуй» попробуем?
– Лучше «лотос». «Поцелуй» на «беседку» похож, – энергии много.
– Разве? А я и не знала…
Это разговор посвящённых. Обговариваются различные детали. Несомненно, в этих приготовлениях есть какой-то смысл. Всё заканчивается в пользу «беседки».
– Ну давай, рассказывай… – Наташе не терпится услышать от меня какие-нибудь новости о наших общих знакомых.
– Да я уже, собственно, всё рассказал.
Я киваю в сторону Стёпы, втайне надеясь на его пересказ – потом, когда уйду, – но Наташа непреклонна:
– Так не годится, Валера. – Она улыбается, начиная всё больше играть голосом в строгую, но справедливую учительницу. – Уж будь любезен, пожалуйста, рассказать всё как есть, ничего не утаивая.
– «Месье Барометров» ремонт затеял, – невпопад сообщает Стёпа, потирая ладони от непонятного мне удовлетворения, за что немедленно получает от неё внушение:
– Человек-то, наверное, побольше тебя знает. Ты лучше телевизор потише сделай.
Я вздыхаю, как приговорённый, и снова принимаюсь за пустое дело: комкаю предложения, проглатываю связи между ними, запинаюсь. Наташа, кажется, довольна услышанным. Продолжение разговора неожиданно воодушевляет её и озадачивает меня.
– А какой ремонт себе Алик отгрохал? – говорит она уже с нездешней мечтой в глазах, ища подтверждения у Стёпы в каком-нибудь жесте, а чтобы я не посетовал на свою непонятливость, тут же объясняет мне: – Это «люди из Москвы». Ну ты знаешь…
Я ничего не знаю на самом деле, потому что никогда их не видел, но это неважно: моего согласия в этом случае не требуется, – между Наташей и Стёпой начинается обмен мнениями по поводу «грандиозной» перестройки старого дома, купленного двумя легендарными братьями где-то в Подмосковье за «смешные деньги». Ко мне обращаются в самую последнюю очередь, когда все доводы иссякают, сравнения утрачивают силу, чтобы сообщить размер окон, высоту забора, длину бассейна, ширину кровати, цвет балдахина, запах свежеокрашенной веранды, а главное, что «денег в это дело вбухано немерено».
Я стараюсь как-то вырваться из-под тяжести строительных лесов, мне надо срочно улизнуть от завалов щебня, штукатурки, обоев, и совершенно случайно мне это удаётся.
Слонёнок – тот самый, запретный. Как это я его сразу не приметил? Серый и невзрачный для меня, он теперь лежит на подушке. Ему, как ветерану, предоставили почётное место; возможно, его просто забыли спрятать; веселее он, однако, не стал. У меня возникает только одно соображение на его счёт: этот слонёнок был любимой игрушкой детства для Наташи или Стёпы, та самая памятная вещь, которой нельзя касаться чужими руками. Так иногда бывает, я слышал об этом.
Внезапно у меня появляется острое желание проверить свою догадку: надо всего-то протянуть руку и дотронуться до него. Испытать хозяев, испытать себя – мне-то позволено это сделать? А что случится: меня остановят окриком или всё же не решатся, промолчат, но после этого я навечно буду отлучён от их дома? Я почему-то всегда считал, что обладаю особыми правами в наших отношениях, если уж мы столько лет знаем друг друга, – так это или нет, на самом деле? В конце концов, я никогда не предпринимал попыток сесть как-то иначе на этом диване, сдвинуться в сторону – даже в голову не приходило! Это острый соблазн… Меня останавливает вопрос Наташи:
– А вы с Леной ремонтом заняться не думаете?
II
Память нельзя обозначить каким-то одним словом, понятием, она переменчива и избегает любых более-менее точных определений. Вот она как точка – и тогда кажется, что всё ясно; вот она как зыбкая, прерывистая линия, тень от колышущихся веток, – разобрать что-либо сложно; чаще – безбрежная пустыня, заполненная миражами. Мы вспоминаем не то, что было. Мы вспоминаем свои ощущения, сны.
Самое начало мая 1990 года, Восточный Берлин. Солнечно и тепло – по-нашему уже лето. По просторным берлинским улицам гуляет ветер, он слегка подталкивает нас в спины, указывая дорогу. Знаменитые круглые часы на Александерплац скоро покажут полдень.
Утром, сразу после завтрака, мы поднялись на лифте на свой четырнадцатый этаж, а может быть и на другой, вошли в номер, потоптались там для приличия немного и снова вышли, чтобы основательно потрепать запасы минеральной воды, в очередной раз заботливо выставленной администрацией отеля «Штадт Берлин» в холле. Мы уже не могли её просто пить, она нам в горло не лезла и не только нам; через какое-то время выражению «бесплатно» нашлась цена, её совершенно случайно обнаружил (так нас уверял) тот, кого удобства ради все в группе после Киева стали называть Тарасом. Можно сказать, что он прославился на весь вагон. В наше купе потом приходили послушать из любопытства, как он снова и снова, с непонятной настойчивостью, если не брать во внимание почти опорожнённую бутылку горилки, стоявшую перед ним, читает стихи.
Выглядело всё это как бы серьёзно и вместе с тем несуразно. Это была такая тихая и строгая мужская декламация: непроницаемое лицо, подходящие к теме складки думы на лбу, неспешность и взвешенность речи. Начинал он с объявления: «Тарас Григорьевич Шевченко», произнося фамилию поэта с ударением на первом слоге, и после небольшой паузы продолжал, безбожно коверкая не только выговор: «Как умру, похоронытэ на Украйне мылой…» Никакого вызова, излишней аффектации чувств, однако глаза у него увлажнялись и даже слеза в конце концов стекала по щеке. Возникал неожиданный комический эффект, на который он и рассчитывал. Мы со Стёпой сидели напротив, наблюдая ещё и за тем, как Лида, женщина лет на десять старше нас, работавшая в Воронеже на каком-то заводе, тщетно пыталась удержаться от смеха. Удавалось ей это с трудом, если вообще удавалось. Она махала на себя руками, кончиками пальцев осторожно касалась ресниц, – боялась, что потечёт тушь.
Тушь и правда текла, – два неудержимых следа медленно сползали вниз по щекам. Смуглое, словно умножающее печаль, лицо новоявленного Тараса наоборот было сдержанно и вместе с тем внушительно. Всем своим видом он уверял, что его оригинальное исполнение лучше самого оригинала. Покачивался на ходу вагон, и вместе с ним покачивалась его голова, упрямо твердившая всё одно и то же: «Как умру…»
Лиду уже безнадёжно трясло, – было похоже на истерику. После некоторого замешательства начинали смеяться и мы. Непонятное веселье охватывало и остальных зрителей, заглянувших на это шоу из соседних купе.
На границе наш туристический вагон цепляли к другому составу, подгоняли под европейскую колею, – веселье продолжалось. Теперь Тарас рассказывал анекдот про «селёдку», достоверно изображая пьяного, который ночью, при неверном свете фонаря, у покосившегося забора никак не мог справить малую нужду; перепутал, полез не туда, куда следовало, вытащил из кармана брюк оставшуюся на закуску селёдку и тупо понукал её глазастую морду: «Ну, давай… что вылупилась?» Исполнять анекдот пришлось «на бис», потому что в первый раз женщины ничего не поняли.
Так, с лёгким настроением, добрались до Польши. В Варшаве остановка. Заплаканную от смеха Лиду выводили из вагона под руки, – чтобы подышать свежим воздухом.
Топтались на перроне, оглядываясь по сторонам; благожелательно курили. Вдоль вагонов, выполняя свою нехитрую работу, брели два обходчика с лейкой и молотками. Они методично постукивали по колёсам, проверяли буксы. Поравнявшись с нами, остановились. Спросили оба, по очереди, с видимой осторожностью: «Сигареты есть?» Мы сперва и не поняли, чего они хотят от нас. От предложенной сигареты они отказались, коротко посовещались о чём-то между собой, – тут только до нас стало доходить, – наконец тот, кто постарше, показывая двумя и тремя пальцами нужное ему количество, произнёс: «Блок». Кого-то этот спрос заинтересовал, – предложение пряталось в чемодане. Стали договариваться о цене; прервались, когда старший вдруг знаком показал обождать, словно услышал что-то важное для себя, – он наклонился к вагону, постучал по колесу и только после этого продолжил переговоры.
Не договорились, потому что вмешался бдительный Тарас: «А куда ты эти злотые денешь?» Парень наконец сообразил, что мы едем в ГДР, но поляки не отступались. Тот, кто младше, распахнул куртку, обнаруживая целый прилавок: наручные часы в три ряда слева, справа – опять же сигареты. Советское всё. Значит, предлагали у них купить. Разумеется, безуспешно. И пошли дальше – как два брата, в форме, при исполнении, сочетая работу с торговлей, не забывая постукивать…
Видя наше со Стёпой недоумение, тот же Тарас охотно пояснил: «Обычное тут дело: либо купи, либо продай. Я в прошлом году в Польше был. Помню, в какой-то маленький городок приехали, и нас в ратуше принимали. Так во время этого приёма сам мэр городка у меня спрашивал, не продам ли я ему несколько блоков «Мальборо».
В этой поездке мы каким-то образом повсюду оказывались вместе с Тарасом: в экскурсионном автобусе, за одним столом в ресторане; в берлинской гостинице номера у нас оказались по соседству, а уже потом, на Балтике, в Кюленсборне, нас и вовсе троих поселили в один номер.
Это он нам рассказал про минеральную воду, вернее, про то, как с ней можно поступить, чтобы увеличить свой скромный туристический бюджет. Конечно, нам со Стёпой подобное соображение в голову не пришло бы, но кому бы, скажем, будь он в Германии, не захотелось выпить на одну-две кружки пива больше, кроме тех обязательных, что подавались в обед и на ужин, – выпить уже от себя, поверх положенного, замечательного немецкого пива, чтобы почувствовать себя свободным, не стеснённым в средствах, человеком. Денег, как водится, было мало. Не надо ещё забывать и про то, что всех без исключения в группе не оставляли мысли купить себе что-нибудь из вещей по укоренённой в те годы привычке «оправдывать поездку», а значит, любая впустую потраченная марка могла нанести серьёзный ущерб подобным планам. Вот и придумал Тарас выливать минеральную воду из небольших стеклянных пузатеньких бутылочек в раковину, а освобождённую таким оригинальным образом посуду сдавать.
Одна пустая бутылка стоила сколько-то там пфеннигов, но если их оказывалось двадцать или, скажем, тридцать, то выручить можно было уже несколько марок, что значительно подогревало интерес к этому небесполезному занятию.
Занятие это представлялось нам ещё и небезопасным: а ну как схватят за руку? Стыда потом не оберёшься… А потому надо быть осторожнее. Надо всё делать спокойно, не суетясь, однако медлить тоже негоже. Действуем по выверенной схеме, главное – не привлекать к себе внимания.
Из гостиничного холла минералку переносим к себе в номер, в несколько заходов, сколько руки возьмут, сначала я, потом Стёпа. Разумеется, без свидетелей. При благоприятном раскладе это занимает несколько минут. За закрытой дверью происходит следующее: выверенными движениями, в умеренном темпе, мы освобождаем стеклянную тару от её содержимого; нет-нет, мы не варвары и не дикари, – сначала каждый добросовестно выпивает по бутылке, даже по две, это обязательный ритуал, Стёпе по силам третья, я его поддержать не могу, и только потом мы приступаем к делу. Происходит это в ванной.
Работы много. Наш номер заставлен бутылками, они везде: на столе, на кроватях, на тумбочках, на полу у окна… Мы молчим и не глядим друг на друга. Мы думаем об одном и том же: вот как нас угораздило – нам скоро тридцать исполнится, а мы занимаемся такими вещами! Нет, это просто бред какой-то! А в то же время риск – благородное дело, и кто не рискует, тот не пьёт… тьфу ты! В конце концов, это преступление – не выпить такого пива! А мы ещё «тёмного» не пробовали. Вернёмся обратно – что расскажем? Нет, нам не стыдно, пускай будет стыдно тем, кто меняет так мало денег туристам, это же совершенно смехотворная сумма! Мы ведь не капиталисты!.. Но и не какие-нибудь там обормоты, к порядку приучены с детства. Мы же пустые бутылки не бьём, мы их сдаём, всё культурно, пробки под ноги не бросаем, не загромождаем номер пустой тарой, аккуратно её складываем в два больших и прочных полиэтиленовых пакета… Нет, и всё же в голове не укладывается: сдаём бутылки не где-нибудь дома, в зачуханном ларьке у гастронома, а за границей!
На выходе из номера Стёпа оглядывается по сторонам и смешно округляет глаза, преувеличивая возможную опасность. Кажется, всё спокойно. Длинным шагом, почти на цыпочках, с заполненным пакетом в руке, со всей силы морща лицо, отчаянно превращаясь в ежа, он достигает лифта. Следом выбираюсь я.
Едем вдвоём, но недолго. Лифт останавливается и впускает пожилую пару. На нас не смотрят. Мы смотрим прямо перед собой, на дверь; нам очень хочется, чтобы она поскорее открылась на первом этаже.
Так и происходит, спуск заканчивается. Мы выходим из кабины с решительными и вместе с тем беззаботными лицами. Нам не стоит привлекать к себе внимание. Главное условие – не звякнуть пустой посудой; мало ли что мы там несём, кому это интересно? Выполнить это несложно: мы не делаем резких движений, нас никто не задевает, тут это даже сложно себе представить, а мы тем более никого не собираемся задевать. Проходим по холлу мимо постояльцев и обслуживающего персонала с разумной беспечностью – нам это вполне удаётся. Магазин совсем рядом, большой супермаркет, – теперь можно облегчённо вздохнуть.
Направляемся сразу к кассе: сначала я, потом Стёпа. Мы это делаем уже не первый раз, а потому всё происходит без сучка и задоринки. Сдаём бутылки деловито и сосредоточенно. Считаем вырученные монеты, радуемся, как дети. Благодаря Тарасу эта невинная забава превращается почти что в состязание: кто больше сдаст. Всё равно побеждает он, да и аппетиты у нас оказались умеренными – свыше литра пива уже в тягость, – так что больше разговоров.
На часах уже больше двенадцати. Тарас где-то задерживается, хотя мы догадываемся где. Кажется, что и между солнцем и ветром происходит некое соревнование: они словно играют на поднятие настроения и выходит это у них весьма удачно. Настроение у нас какое-то бесшабашное, такое, что хочется куда-то бежать на радостях или, по крайней мере, непременно двигаться в наугад выбранном направлении с той же степенью воодушевления. Всё дело в нашем возрасте и в нашем местонахождении.
Появляется Тарас – лидер неофициального зачёта, нам его уже никак не обогнать; официального признания его результатов, конечно же, не будет.
Очередной порыв ветра помогает нам сделать правильный выбор. За завтраком гид нашей группы объявила, что именно сегодня откроют границу с Западным Берлином и те, кому это интересно, могут туда беспрепятственно прогуляться – как бы на экскурсию. Нам это очень интересно.
Выходим с Александерплац и сразу же упираемся в уличную торговлю: плейеры с наушниками, батарейки к ним, кассеты – всё громоздится коробками; торговля идёт бойко, потому что дёшево. Это как-то связано с другим ветром – ветром перемен. Дальше – ковры. Целое царство ковров. Они похожи на большие и причудливые географические карты неведомых планет, развешанные и разложенные, где только можно и нельзя. В продавцах этого богатства люди восточного вида. Их много повсюду. Откуда они здесь взялись? Говорят, что это турки-месхетинцы, беженцы. По крайней мере, так говорит Тарас. Они бросаются в глаза: мужчины, женщины, дети – в длинных халатах, платках, шапках. Нигде они не появляются поодиночке, а непременно бредут гурьбой, всей многочисленной семьёй от мала до велика. Кажется, что попал на съёмки какого-то эпического фильма про переселение народов, одна из уличных сцен которого происходит на восточном базаре, – съёмки, правда, расползлись по всему Берлину.
Вот к одному такому персонажу подходит полицейский: что-то спокойно и терпеливо объясняет ему, вернее, пытается это делать и раз и два, да всё без особого толку; кажется, что слова его безнадёжно вязнут в распахнутых полах халата чужестранца. Тот и вовсе выглядит потерявшимся инопланетянином или изумлённым героем эксцентрической комедии, сюжет которой основан на курьёзах со временем и пространством, – в его лице так и читается добродушно неизбежное «твоя моя не понимай».