– Грязь не разрешил разводить. Туалет – это ведь такое личное, интимное место. Как же туда человека с улицы так запросто можно пустить?
– Подожди, а руки этому мастеру разрешили помыть?
– Не знаю… Мне это всё так противно…
– Я всё же думаю, что к тебе её слова не относились.
– Знаешь, после таких откровений я уже не осмелилась бы… Это мне ведь как предупреждение прозвучало.
Её уже нельзя было остановить. Она вспомнила ещё один случай, уже в «настоящих», как она выразилась, гостях, когда мы были у Петра Недорогина; снова был туалет, который не закрывался, но совсем по другой причине, – сломана задвижка. Хозяина дома, по всей видимости, это нисколько не занимало. Всякий раз, когда нам выпадало бывать у Недорогиных, нам приходилось убеждаться в том, что положение с дверью не меняется. Им это было просто не нужно. Скорее всего, они не замечали такой мелочи. Недорогины вообще слыли людьми свободных нравов, не обременёнными условностями.
Тем не менее, чтобы не вышло какого казуса, Лена с Наташей договорились так: сначала Наташа зайдёт, а Лена снаружи подежурит, затем они поменяются местами. Лена добросовестно отстояла своё в коридоре; ей, впрочем, не пришлось никого останавливать на пороге. Когда же пришёл черёд Наташи, тут-то и случилась самая большая неловкость, какую только можно было придумать. Лена оказалась оставленной без присмотра, беззащитной перед вторжением пьяненького «месье Барометрова», – как-никак три часа уже вплотную веселились, нужда заставила. Он открыл дверь и увидел её всю, как не надо, чем ввёл в смущение. Сам очень удивился, сказал: «Пардон!» и тут же отпрянул. Очень галантно вышло, рассказывала мне жена. Раньше я слышал от неё эту историю в более забавном ключе, теперь она обрастала новыми подробностями, – оплошность оборачивалась драмой.
– Ну да, он такой, – некстати усмехнулся я; моё замечание не осталось без внимания и чуть позже получило свою оценку.
Когда Лена вышла в коридор, Наташу там она не обнаружила. Настроение было безнадёжно испорчено. Она нашла её за углом, у зеркала. Лена спросила: «Куда ты подевалась?» – и рассказала о том, что с ней приключилось. Её потерянный вид что-то внушил Наташе. Отражение в зеркале дрогнуло, показало непритворный ужас, дополненный словами: «Да ты что?!» Переживания по поводу случившегося усилили причитания: «Надо же! Я ведь только на минуточку одну отлучилась, – губы подкрасить! И вот что вышло, а? Ну извини, дружочек ты мой милый! Как же это?..»
Ай, ла-лы, ла-лы, ла-лы!..
– У неё вечно, то секундочка, то минуточка. Как ей можно довериться? – спрашивала уже не меня, а кого-то ещё жена.
– Вы же подруги, – сказал я, пытаясь всё обратить в более благожелательное русло.
– Подруги? – удивилась она. – Какие же мы подруги? Что у нас общего?
Я попытался набором случайных слов вывести какую-то формулу общения, пригодную для использования, но потерпел неудачу. Мне тоже досталось – как ещё одному «месье».
Лена вдруг заявила мне:
– А ведь Стёпа тебя, наверное, тоже «месье» называет, когда говорит о тебе с кем-то. – Она усмехнулась: – «Месье Кириллов».
Я понимал, что она меня дразнит, и потому старался отвечать как можно более непринуждённо.
– Даже если это и так, то что тут обидного? Я никакой насмешки в этом не вижу. Да и вряд ли. Какой я месье? Скорее уж сам Стёпа является «месье». А я на «месье» никак не заработал.
– Да нет, всё верно, – поправила меня она. – Ты как раз и есть «месье», потому что у тебя ничего нет.
Честно говоря, я не обиделся, – всё равно обиженной выглядела Лена. Для неё я был просто мишенью, которая подходит для успокоения нервов. Про Наташу ещё многое было сказано, главным же было то, что на неё никак нельзя положиться, и завершал её сложившийся образ последний штрих, объясняющий уже всё до конца даже и самому непонятливому.
Туфли, в которых Лена пришла к Соболевым, чтобы так бездарно простоять у туалета, её старые туфли, которые неизвестно сколько лет тому назад были куплены, привлекли вдруг внимание Наташи, когда мы собрались уходить; впрочем, и не вдруг, потому что в каждый наш приход к нам, когда Лене случалось надеть эти туфли, Наташа непременно замечала: «А что-то я у тебя этих туфелек раньше не видела? Какие замечательные! Купила недавно?» – как бы простодушно спрашивала она, восхищалась так непомерно, так фальшиво, что уже и не по себе становилось, и непонятно было, как ко всему этому относиться.
Лена словно проваливалась в безвозвратную пустоту, которую никакими отношениями нельзя было отменить. Проходил год, и два, и три, а туфли никак не становились новыми, в этом отчасти был виноват и я; новыми их каждый раз делала Наташа по одной ей ведомой причине. Немыслимо было даже предположить, что никакой причины нет. Лена могла это объяснить либо самым изощрённым коварством, либо полным безразличием. На что-то другое её уже не хватало. Её подозрительность грозила увеличиться до размеров земного шара. Словно её хотели заставить постоянно оглядываться. Она уже ни в чём и ни в ком не была уверена: и всё, всё, всё, всё – больше она к Наташе ни ногой!
Так я стал бывать у Соболевых один. Лена, в ответ на их приглашения, продолжала успешно отнекиваться по телефону, ссылаясь то на недомогание, то на занятость с дочкой, – все возможные встречи она уверенно переносила на неопределённое будущее, пользуясь Наташиной же фразой, которую та частенько употребляла, – «не будем загадывать». Похоже на то, что Наташу на какое-то время это успокаивало, и иронии Лены она вовсе не замечала.
Менее года прошло, как среди и так немногочисленных гостей Соболевых случилась ещё одна потеря. На этот раз пострадала чета Барометровых, оставшись, правда, в полном неведении относительно того, почему их перестали приглашать.
А произошло вот что: Катя, жена Кости Барометрова, неудачно села на диван. Разумеется, в самом этом факте не содержалось бы никакого преступления, если бы не одно обстоятельство; по существу, мелочь, как ни посмотреть, но только не для Наташи.
Она и села-то на самый краешек дивана, боком, старательно натягивая на свои длинные ноги короткую юбку, но села не в том месте, в каком следовало бы, не к уже накрытому столику, а почти в углу, совсем близко к экрану телевизора, потянувшись ещё, случайно должно быть, к маленькой подушке, из-под которой и вытянула старую тряпичную игрушку – злополучного слонёнка без хобота с грустными глазами. Взяв его за ухо, отчего слонёнок стал выглядеть совсем уж беспомощным, Катя спросила с улыбкой: «А это что такое?»
Всё это вдруг оказалось необычайно важным. Подоспевшая Наташа ничего ей не ответила и вообще повела себя странно: неожиданно выхватила игрушку из рук Кати и вышла из комнаты. Это произошло так стремительно, что я толком ничего не успел сообразить. Катя, впрочем, в замешательстве пребывала недолго, она только изобразила игриво надутыми губами мне, как единственному свидетелю что-то на тему «вот ещё как бывает» и пододвинулась к столику, взявшись за недопитый бокал вина с таким беспечным выражением лица, что мне всё это должно было показаться сном.
Стёпа и Костя Барометров, кажется, так и вовсе ничего не заметили, потому как стояли у книжной полки и были поглощены изучением какого-то альбома по искусству. Выручил и работавший телевизор: его звук отвлекал и помог рассеять неловкость.
Наташа вернулась, как ни в чём не бывало, уже с коробкой конфет и ещё одной чашкой для чая. Тоже взялась за бокал и даже произнесла тост: «Давайте выпьем за…» За что-то мы, конечно же, выпили и даже пожелали друг другу самого хорошего, но Костя и Катя Барометровы больше не переступали порог квартиры Соболевых. Вполне возможно, что причиной тут было что-то другое или даже совсем никакой причины не было, однако результаты этого вечера говорили сами за себя. Тем не менее, Стёпа и Наташа в гостях у «месье Барометрова» хотя бы раз в год, на день его рождения, обязательно бывали. Во многих отношениях Костя казался человеком снисходительным, большого значения пустякам он не придавал.
И вот я сижу на том самом диване, сижу как обычно, как всегда садился, когда приходил к Соболевым в гости. Вероятно, на одном и том же месте, выделенном для меня привычкой садиться к столу, ни на сколько-нибудь левее или правее, – никогда об этом не задумывался.
Передо мной стоят Стёпа и Наташа. В комнате больше света, чем в коридоре, – теперь я могу их лучше разглядеть.
Несмываемый загар их лиц выглядит слишком радостным, словно они основательно подготовились к какому-то смотру, где будут выставляться оценки. Этот загар с весны, крымский, на него удачным продолжением ляжет осенний, в «бархатный сезон», – так будет и в следующем году, а потом ещё и ещё. Уже в коридоре Стёпа успел мне сообщить: «Собираемся ехать». Не загадывая, конечно. Я и вижу их теперь либо до отъезда в Крым, либо после их возвращения оттуда. Эта пара, несомненно, заслужила самых высоких баллов.
Несмотря на свой загар, он всё же светлее, просто краснее, она совсем тёмная; вместе они – ян и инь. У меня жена бледная, ей загорать нельзя, кожа такая. Мне можно, но как-то не получается. Мы – бледнолицые. Краснота кожи у Стёпы какая-то бархатная, словно его усиленно растирали махровым полотенцем. Я вижу, как ему нравится себя демонстрировать. Я тоже почему-то доволен, словно мне довелось воочию лицезреть олимпийских чемпионов по отдыху – новой дисциплине, включённой в программу состязаний. Парад прерывается неожиданным сигналом с кухни: вскипевший чайник выдает пронзительное соло на скрипке, и Наташа поспешно выходит.
Мы молчим некоторое время, глядя в телевизор, где какой-то музыкальный канал показывает клипы. Потом Стёпа берётся за пульт и переключает картинку.
– Нет, вся эта музыка – всего лишь обслуживание гениталий.
Стёпа кривится. Он почти всегда начинает разговор с отрицания. Это у него такая форма общения. Как некоторые люди начинают с «да, а вот ещё был случай», он непременно выступает с «нет», словно возвращаясь к прерванному разговору или продолжая спор, но только с самим собой.
Я молчу, а если бы мне захотелось что-то заметить по этому поводу, то я бы не успел. Новая картинка – реклама: «Это средство эффективно помогает от разных паразитов». Стёпа вздыхает с улыбкой:
– Как от вас паразитов избавиться.
Следующий канал – спортивный. Это примиряет нас с беспощадной политикой телевещания.
Стёпа интересуется, как у меня обстоят дела на работе. Я как раз недавно устроился в одну компьютерную фирму, а прежде был учителем математики в школе.
Любое проявление социальности у Стёпы вызывало стойкое неприятие, он её отвергал начисто, как разлагающее индивидуальность явление: «Как это я кому-то должен отдать себя в пользование? Чтобы мною распоряжались?» Наверное, поэтому ему было интересно, как существуют в социуме другие. Раньше мы с ним по этому поводу частенько спорили: я никак не мог понять, как я буду жить, если не буду работать, – где я возьму деньги? Надо просто быть умным человеком, отвечал он. Да, это очень просто, соглашался я. Моя ирония касалась действительного положения вещей, которое позволяло ему поучать других. Если мне на богатое наследство рассчитывать не приходилось, то он его, по сути дела, уже имел в виде сдаваемых в аренду помещений, оставшихся после развала той самой организации, где мы, будучи молодыми специалистами, прежде вместе работали. Новые времена позволили ему в полной мере воспользоваться должностью своего отца, бывшего начальника всего этого безобразия, вовремя передавшего сыну права на солидные доходы и ушедшего на заслуженный отдых от греха подальше. Конечно, они были умными людьми. Другими умными людьми являлись так называемые «люди из Москвы», о которых иногда заходила речь в доме Соболевых. В большинстве случаев вспоминала о них по разным поводам Наташа. Она не скрывала своего безграничного восхищения перед ними. Они были умными уже хотя бы потому, что жили в Москве. Два брата, которые никогда, – новое восхищение, теперь ещё и Стёпы, – никогда в жизни не работали! С младшим из них Стёпа был знаком с детства, а старший однажды прославился тем, что целых сорок дней не выходил из квартиры. Это деяние, предпринятое им в день своего сорокалетия, в восторженных глазах Стёпы приравнивалось к подвигу. В общем, если мне что-то и доводилось о них иной раз услышать, то лишь в самых превосходных степенях.
Таким образом, Стёпа умудрялся никем не быть, и вместе с тем он был всем. Разумеется, я не мог у него спросить: как дела «на работе». Этим вопросом я бы поставил его в неловкое положение, – у него было «дело», но никак не «работа». К тому же он мне толком ничего бы не рассказал; всё было и так достаточно покрыто туманом, – я как бы не дорос до того, чтобы узнать больше, чем я не знал. Возможно, в наших отношениях знаком особого расположения, самой тесной дружбы как раз и была такая моя роль, согласно которой я был бы единственным в окружении Стёпы, кто не был посвящён в его денежные тайны. Странным образом, и Пётр Недорогин, и Костя Барометров, общавшиеся со Стёпой от случая к случаю и, собственно, узнавшие его исключительно потому, что я их с ним познакомил, были осведомлены в этом вопросе куда более тщательнее. Пётр Недорогин, например, утверждал, что Стёпа основной свой доход получает от торговли бензином, – чуть ли не железнодорожные цистерны отгоняют в его хозяйство по тупиковой ветке. От Кости Барометрова я слышал о торговле сахаром – и тоже целыми составами. Как бы там ни было на самом деле, я мог бы себе признаться в том, что и не хотел бы знать такой правды, которая нас непременно бы разъединила. Мне так было спокойнее, – общаться вне денег, – ему, я думаю, тоже.
– А как там «месье Барометров» поживает? – спрашивает меня Стёпа. Он, конечно же, не может знать, что с каких-то пор у меня стали спрашивать: «Как там Стёпы поживают?» – объединяя пару патриотов отдыха в Крыму в нечто совсем уже неразделимое.
Я рассказываю про то, как Костя занимается ремонтом кухни, с ванной он вроде бы уже закончил возиться, коридор ещё в прошлом году сделал, в планах на будущий – перейти к комнатам; словом, работы предостаточно. Стёпа довольно улыбается. Из того, что он затем говорит, можно понять следующее: есть такие люди, для них главное – это стены, в которых они обитают. Они будут заниматься ремонтом всю жизнь, потому что ни на что другое не годны и даже подумать ни о чём другом не могут. Им всегда найдётся, что подправить и обновить. Собственно, жизнь для них из этого и состоит: закончить один ремонт и следом начать другой. Живут в натуральных кладовках, из которых пытаются соорудить дворцы, – ну разве это не идиотизм? В бесконечном улучшении быта проходят годы…
Его прерывает возвращение Наташи. В одной руке у неё чайник, в другой – небольшой поднос с двумя расписными ларцами; всё немедленно ставится на столик. Она извиняется перед нами:
– Вы меня тут заждались, наверное… Галя позвонила, – объясняет она Стёпе, – пришлось с ней поговорить.
– Какая Галя?
– Галя Зубак.
– А-а, Зубак… – тянет Стёпа.
Неожиданно Наташа обращается ко мне:
– Ты же знаешь Галю Зубак?
– Я?
– Ну да, Галя Зубак, чёрненькая такая…
– Да откуда он её знает, – вмешивается Стёпа.
Я не знаю никакой Гали Зубак, но на всякий случай неопределённо развожу руками: «а как же», – меня можно понять и так, что это имя мне, несомненно, знакомо.
Наташа мне почему-то не верит:
– Не помнишь? Чёрненькая. Такая…
– С усиками, – встревает Стёпа.
– Какими усиками? – удивляется Наташа.
– Ну, небольшие усики.
– С чего это ты взял?
– У всех чёрненьких полных женщин есть усики.
– Дурь какая… Вот уж ты разглядел, – замечает Наташа, внимательно разглядывая Стёпу, впрочем, не забывая и обо мне: – Никак? Ещё на старой квартире, на Минской, летом это было. Пиво пили…
Вот-вот, теперь проясняется, а как же… Начали со старого, выжившего из ума «мельника», а закончили чем-то «свойским» – уже значительно покрепче, принесённом от соседей. Да, в гостях у Соболевых были ещё какие-то люди, но сколько лет с тех пор прошло?.. Нет, на роль Гали Зубак никто не годился.