– Я прослежу, чтобы он научился.
– Ага, времени достаточно. Почту просмотрю после разговора. Я пока ознакомлюсь с досье. А с тем Бриггеном что сталось, что вместо него этого мальчишку подсунули?
– Находится на лечении от наркотической зависимости. Подробности в докладной записке на вашем столе.
– Хм, – многозначительно сказал Первый. – Фабиан.
Тот сжал челюсти, глядя ему в глаза.
– А как вы относитесь к наркотикам? – мягко спросил Первый.
Фабиан содрогнулся. Мягкий тон Первого был обманкой, которая даже не притворялась ничем другим. Под ним отчетливо скрывался все тот же стервятничий интерес.
– Учитывая, что постам в части моего отца несколько раз приходилось отбивать внешние атаки обкуренных асассинов и внутренние – находящихся под воздействием сослуживцев? – он и не подумал притворяться вежливым. – Резко отрицательно.
– И разумеется, вы даже не пьете пиво и какие-нибудь там пунши? – ласково улыбнулся Первый.
– Не пью. – Ответил ему высокомерной улыбкой Фабиан.
Первый ухмыльнулся.
– Десять минут, Эраст, – бросил он через плечо и пошел в кабинет.
Дверь закрылась. Ваан Ардентен стоял у стола и задумчиво барабанил по нему.
– Тебе палец в рот не клади, будущий курсант, – задумчиво признал он. – Тосты он любит хорошо прожаренные и горячие. Сначала сделай кофе, затем принимайся за них.
Фабиан развернулся к нему и оглядел с ног до головы. Ваан Ардентен непроизвольно попятился.
Первый сидел в кресле и задумчиво листал досье.
– Оно у вас толстое, героический сирота Фальк ваан Равенсбург, – задумчиво произнес Первый, следя за ним.
Фабиан поставил поднос на стол, налил кофе. Выпрямился, замер.
– Садитесь, – приказал Первый. Он бросил взгляд на чашку и снова перевел его на Фабиана. – Вы, оказывается, побывали во многих службах здесь. Всех этих безликих канцеляриях, службах, отделах, департаментах. И ни разу при консулах. Даже запросов не подавали. Почему?
Фабиан смотрел ему в глаза. Если он правильно помнил, следующий прием у него через восемнадцать минут. Значило ли это, что все это время великий Первый посвятит практиканту, который даже не курсант? И чего он добивается?
– Не считал необходимым, господин Первый Консул, – прищурившись, ответил Фабиан.
========== Часть 6 ==========
Насколько тяжелой оказалась практика в приемной Первого Консула, Фабиан понял в пятницу вечером. Он обнаружил себя стоящим перед зеркалом в ванной комнате, держащимся за край раковины и дышащим редко и при этом поверхностно. Незначительный вдох – несущественный выдох; незначительный вдох – несущественный выдох. Кран был открыт полностью, индикатор расхода тревожно моргал красным, и постепенно развеивалась перед глазами черная пелена. Фабиан закрыл кран и потянулся за полотенцем, в задумчивости приложил его к лицу и закрыл глаза. Оно пахло гадским интернатским мылом. Наверное, то мыло мешали в одном чане и отдушку добавляли одну и ту же для него, для прочих моющих средств, для дезинфектантов и для неведомо каких еще веществ. Фабиан повернулся к зеркалу, и встретился в нем взглядом с бледным сопляком с гневно прищуренными глазами. Наверное, так видел его Первый. Фабиан отвернулся, присел на раковину и бросил полотенце на унитаз. С какого испугу, скажите на милость, он расценил скупые похвалы Госканцлера как объективную оценку его способностей? Или, если прав Содегберг, а Первый – гребаный извращенец, то у него действительно есть потенциал? Или прав все-таки Первый, размазывавший его по ковру с завидной регулярностью и с нескрываемым удовольствием: мальчик привлекателен, но на этом его достоинства заканчиваются?
Фабиан механически бросил взгляд на индикатор расхода воды – инстинкт, вбитый в него еще в гарнизоне, в котором он рос, и подпитываемый в школе, отметил, что почти приблизился к необоснованному излишеству, но на наставительное «Как не стыдно» у него не хватило сил. Он дошел до кровати и рухнул на нее. Через полсекунды он спал. А в полночь проснулся и перевернулся на спину. Он открыл глаза, и в полуночной темноте ему показалось, что по потолку и стенам ползут знаки, цифры, слова, графы, таблицы, которыми он объелся до блевоты за свою первую неделю с Первым. А впереди было еще пять. Возможно, нежелание отправлять на верхние этажи Консулата желторотых птенцов было не в последнюю очередь основано на милосердии – так работать они, вчерашние ученики, пусть даже отмучившиеся без малого семь лет в юнкерской школе, все же не были приучены. А тот же Эраст был бодр, благоухал любовью к жизни и источал флюиды благодушия направо и налево. При этом Фабиан был уверен, даже не находя сил на то, чтобы замечать: Первый загружал работой и его. И брала злость на Первого, требующего невероятного, на Эраста, который играючи исполнял любые, даже самые замысловатые поручения, а особенно на себя – тупившего, не понимавшего с первого раза, чего от него хотят, исполнявшего поручения небезупречно, а самое главное – устававшего. И вдвойне был зол Фабиан, потому что Первый и Эраст, чтоб его, ваан Ардентен это видели. Первый, уходя на какой-то шабаш, организуемый мадам первой, пожелал Фабиану как следует отдохнуть на выходных. И тому захотелось стереть эту понимающую, насмешливую, высокомерную усмешку каким-нибудь абразивом погрубее до самой кости, до самого мозга.
Время текло, казалось студенистой рекой, теплой на ощупь и чистой, лениво покачивало Фабиана, умиротворяло, и ему становилось все проще дышать; он раскинул руки и прикрыл глаза, затем рывком сел на кровати и потянулся за коммуникатором, чтобы проверить, сколько денег у него на счету. Как оказалось – предостаточно. Ни выпускные не претерпели ущерба, ни стипендия государственного сироты не была обкоцана. Более того, Фабиан ухмыльнулся, увидев, что к ней сколько-то там единиц было прибавлено: ходатайство о ее увеличении в связи с успешным окончанием школы, успешными же экзаменами на зрелость и успешным зачислением в Академию было удовлетворено. Деньги были. И было настроение показать всем этим дряхлым, самовлюбленным и узколобым государственным мужам средний палец. И Фабиан вскочил, не ощущая легкости, но успешно притворяясь, что ощущает обратное, и отправился в душ.
А потом был клуб. Новомодный, с остроактуальными трехмерными проекциями самых разных созданий, от андроидов самых разных мастей и полов – все по статистике: мужской, женский и не менее трех дополнительных – до мутантов. Можно было потанцевать с рептилоидом, если захотеть. Это было отчаянно непохоже ни на клубы в городке, в котором была расположена школа, и это было понятно; все эти ухищрения напоминали о побасенках, которыми развлекал всех – всех, кроме Фабиана, то есть – Аластер – и в которые Фабиан не особо верил, и при этом именно этим побасенкам противоречили. И наверное, это было познавательно. По крайней мере, Фабиан оглядывал помещение, задерживал взгляд на проекциях чудовищ и с дерзостью, над которой сам же потешался, оглядывал толпу.
Толпа, кстати, ничем от школьной не отличалась. Среднестатистический возраст в ней составлял лет двадцать. Двадцать один, ну хорошо, с половиной. И что-то подсказывало Фабиану, что возраст документальный возрасту психологическому не соответствовал вообще. Тот же Аластер, не к ночи будь помянут, мог оказаться куда более зрелым. А пока Фабиану хотелось просто танцевать. Совершенно бездумно, не отвлекаясь на будущее, думы и планы, на всех старпёров, которые его окружали в изобилии и от которых зависела его судьба, танцевать до отупения, в состоянии, походившем на отчаяние, на радостное, пульсирующее, пустотелое отчаяние, распиравшее его изнутри, и ощущать, как содрогается тело, словно подчиняясь странному карнальному ритму, одновременно и безликому, и трепетно-индивидуальному, и растворяясь в толпе. Это было странное чувство –растворяться в толпе и стоять над ней; Фабиану было просто оглядывать ее – он был достаточно высок, и при этом нечто иное, непоколебимая уверенность, вера в себя самого не допускала, чтобы он уподобился этим странным, до судорог цивильным, хлипким, вялым, изнеженным людям, которые обладали достаточным апломбом, чтобы обращать на себя внимание в этой странной тьме в этом странном очень модном клубе, но совершенно не обладали харизмой, чтобы удерживать это внимание дольше пяти минут.
Он отошел к бару, заказал коктейль, ориентируясь больше на название, чем на состав, и на несколько мгновений отвлекся, чтобы перевести дух и посмеяться на собственным эгоцентризмом. Как будто в этой тьме не все кошки серы. И над его ухом раздалось мурлыкающее:
– Вы позволите составить вам компанию?
Голос был зрелым. Интонации – те напоминали как бы даже не Лормановские. Но Фабиан уже выпил пару коктейлей, и алкоголь смешался в желудке, и уже бурлила кровь, и юношеская самонадеянность подстегнула его: а давай-ка покажем этому псевдо-Лорману, что мы тоже не лыком шиты.
Фабиан повернулся к нему.
– Я разве могу запретить? – криво усмехнулся он и пожал плечами.
– Я с превеликим удовольствием угостил бы вас коктейлем… – и неожиданный собеседник многозначительно замолчал, когда перед Фабианом поставили высокий стакан, перламутрово светившийся на стеклянной стойке, – я все еще могу заплатить за напиток. У меня здесь открыт счет.
Фабиан осмотрел его. Отвернулся. Отрицательно покачал головой.
– Я не видел вас здесь раньше, – промурлыкал собеседник, и Фабиан отлично распознал, даже не глядя в его сторону, что тот приблизился совсем незначительно и отчего-то зазвучал куда более заинтересованно. Повернувшись к нему, усевшись на высокий табурет, Фабиан оперся рукой о стойку.
– Я в столице третью неделю, – словно это все объясняло, произнес он и высокомерно усмехнулся.
И собеседник неожиданно заулыбался широко и счастливо.
– Я с огромным удовольствием могу предложить себя в качестве гида по столичной жизни, – бархатным голосом произнес он. – Вы наверняка собираетесь поступать в Академию?
Фабиан хмыкнул. Что там должно следовать дальше в соответствии с невероятным опытом Аластера? Предположение о выдающихся способностях потенциальной жертвы? И вправду, этот хрен начал высказывать догадки о великом будущем, которое ждет Фабиана, которые странно перемежались с собственными воспоминаниями о студенческом житье. А Фабиан знал только одно: ему хотелось секса.
В самой атмосфере клуба было что-то возбуждающее. Эта иллюзия анонимности и одновременно – принадлежности обществу, этот жесткий ритм и подчинявшееся ему дыхание толпы, да даже эти трехмерные проекции, которые в искусственном свете клуба казались куда более живыми, и бесконечные танцполы, извилистые проходы, фосфоресцирующие стойки баров – все это увлекало, не очаровывало, нет. Одуряло. Собеседник, который так и не представился – и правда, зачем? – все рассказывал, как много он может и как велики его связи. Фабиан то оглядывал людей, то поворачивал к нему скуластое лицо с жаркими черно-карими глазами, которые, казалось, поглощали свет не хуже черных дыр, и многозначительно сдерживал улыбку, любуясь, как осекался его собеседник, как он зачарованно следил за губами Фабиана. Оставалось проверить, насколько он наблюдателен, этот анонимный многознающий псевдо-Лорман.
Фабиан составил с подножки стула левую ногу, к собеседнику ближнюю, упер в подножку правую и неторопливо облизал зубы. Собеседник смог перевести взгляд с паха, с красноречивой эрекции на не менее красноречиво увлажняемые губы, но улыбнуться не смог. Попытался – и уголки губ дернулись, но не хватило чего-то, чтобы губы растянулись в пресыщенной усмешке.
– Здесь есть кабинеты. – Хищно глядя на Фабиана, сказал лже-Лорман.
– Есть, – великодушно согласился Фабиан.
– Мы можем продолжить знакомство в одном из них, – многообещающе пробормотал лже-Лорман, нависая над Фабианом, и это откровенное обещание рассыпалось обжигающе холодными искрами по коже Фабиана.
Он беззвучно засмеялся. И рядом с его левой рукой легла другая, астеничная, холеная, с длинными пальцами, с отполированными ногтями, с крупными кольцами на мизинце и безымянном пальце. Фабиан зацепился мизинцем за столешницу. И этот многоопытный хорек провел своей холеной рукой по предплечью Фабиана, казавшемуся таким многозначительно плотским на мерцавшей синими, розовыми, сиреневыми, серебристыми тонами поверхности.
– Можем, – торжествующе ответил Фабиан, вставая.
Лже-Лорман был хорош, невысок, изящно сложен, безупречно одет. В меру раскован, в меру же нетерпелив и совершенно безлик. Фабиан не удивился бы, если бы случайно выяснилось, что он еще и волосы красит, уступая бессердечному спруту, давно и надежно опутавшему его – тщеславию. И что подстегивало Фабиана, что настойчиво шептало ему где-то из-за левого плеча: соглашайся, не отказывайся, позволяй ему вести себя – это странная уверенность, что ему, Фабиану, этот щеголь безвреден. Кто-то другой мог бы пострадать. Но не он. И Фабиан соглашался, поддавался, не вздрагивал, когда чужая рука поглаживала его по пояснице, не разворачивался и не ломал челюсть ублюдку, потому что тот смел сжимать своими холеными ручонками его ягодицы, потому что знал: он в безопасности, и все, чем рискует – это испорченные брюки, одна из трех пар цивильных брюк, которые составляли двадцать процентов его цивильного гардероба. И еще рубашка, исправно впитывавшая испарину на спине, тоже минус пятнадцать процентов.
– Лучший номер в этом вертепе, милый незнакомец, – вплотную прижавшись к Фабиану сзади, но не обнимая, с извращенной чуткостью держа руки при себе, прошептал ему на ухо псевдо-Лорман. – Первоклассный номер в первоклассном храме человеческих сладостей. Прошу вас.
– После вас, – разворачиваясь к нему, ухмыльнулся Фабиан.
Этот – незнакомец – аноним – засмеялся судорожным смехом и вошел в ложу. Наверное, это была ложа. На втором уровне, метрах в восьми от пола, с кривой прозрачной стеной и полом, через которые была отлично видна толпа. И диваном. И невысоким столиком с банальнейшими, отвратительнейшими, стереотипичнейшими фруктами, бокалами-флейтами и серебряным ведерком с шампанским. Этот хорек подплыл к столику и бросил на Фабиана взгляд через плечо.
– Шампанского, мой милый друг? – покровительственно, черт его.., бросил он.
Фабиан заставил себя улыбнуться. Закрыв дверь, он подошел к этому соблазнителю и аккуратно расстегнул пуговицу на своей рубашке. Дернул губами в понимающей ухмылке и расстегнул еще одну.
– Я так понимаю, шампанское пусть охлаждается, – выдохнул лже-Лорман.
Фабиан неторопливо расстегивал рубашку, глядя на него. Прицениваясь. Затем повел плечами, высвобождаясь из нее, и улыбка стекла с его лица одновременно с рубашкой, сорванной с плеч. Лже-Лорман поднял руку, наверное, чтобы ухватиться за волосы, или за шею, или за руку, возможно, поцеловать, но Фабиан был первым – он схватил его за горло.
– Страшно? – кротко поинтересовался он, тяня его вверх. Этот ублюдок дрожал, вибрировал в руке Фабиана – от страха и да, да, от желания, – и от этой дрожи перехватывало дыхание, и полыхала кровь в жилах, и хотелось ликовать, и хотелось удовлетворения. У лже-Лормана округлились глаза, рука ухватилась за предплечье Фабиана, и о сладкое удовлетворение от своей дерзости – не с целью остановить, а по причине почти укрощенного рефлекса.
Кабинет не был полностью звуконепроницаемым, на музыку, игравшую в динамиках, накладывались шумы из общего зала. Фабиан вел своего знакомого к дивану и рассказывал, что он хочет, чтобы с ним сделали. И тот делал, глядя на него восхищенными глазами, добавлял к желаниям Фабиана много своих, послушно становился на колени, с упоением делал минет, послушно сгибался и в блаженстве изгибался, содрогался от боли, когда ярость, глухо клокотавшая где-то глубоко в сердце Фабиана, прорывалась к поверхности и ее не удавалось укротить, и послушно же застывал, когда Фабиан резко выкрикивал что-то сквозь зубы. Этот хорек лежал весь мокрый, измочаленный, и следил за тем, как Фабиан вытирал пот и натягивал одежду.
– Приходи еще, – тихо попросил он. Фабиан пожал плечами, поморщился, осмотрев рубашку на груди, неодобрительно покосился в сторону подмышек и вышел.
В субботу в посольстве одного из давних и относительно надежных государств-союзников Республики проходил прием. Дата была полуофициальной: годовщина основания Континентального промышленного союза, одним из учредителей которого оно было наравне с Республикой и несколькими другими. Оно же как раз являлось и председателем этого союза; но годовщина была некруглой, особых торжеств ни союзы промышленников, ни торговые палаты не проводили, и можно было мирно и неторопливо делать политику, время от времени вспоминая экономику. Первый Консул находился с государственным визитом в южном полушарии; Второй Консул – с государственным визитом в западном, еще два – в отпуске, и что в Канцелярии, что в Консулате царило блаженное затишье. Поэтому Государственный Канцлер не сидел с книгой на веранде своего дома, а стоял с бокалом шампанского в зале для приемов посольства в компании старых знакомых. Разговор плавно перетекал от промышленных пошлин к экспорту сырья, а от него к новому налоговому законодательству и к органам, которые за него отвечали. Государственного Канцлера эти темы волновали постольку, поскольку от них зависела устойчивость его положения; он давно не организовывал подковерных баталий, а участие к ним сводил к минимуму. Для их большинства достаточно оказывалось его присутствия, и казалось, что фигура Содегберга – это своего рода талисман, там, где он, там успех. Сам Содегберг к этой своей репутации относился снисходительно, но был достаточно мудр, чтобы не притворяться, что она ему так уж безразлична. И обремененный все тем же бесконечным жизненным опытом, Содегберг никогда не притворялся, что мечтает о заслуженном отпуске. Он знал отлично: любое слово, прозвучавшее в компании, состоящей хотя бы из одного человека, может быть использовано против произнесшего его. Знал и из своего опыта, испытав на своей шкуре, знал, и нанося удар. И поэтому он не позволял себе даже полушепотом мечтать о бесконечных днях, которые могли бы быть посвящены мемуарам, орхидеям и прогулкам по песчаным дорожкам на территории какого-нибудь поселка с грифом безопасности 01, и чтобы никаких крысиных бегов. Что ему придется рано или поздно уйти в отставку, Содегберг знал. Но тешил себя мыслью, что это произойдет, когда он сам решит, и на его условиях. А чтобы этот момент как можно дольше не наступил, следовало предпринимать некоторые действия.