Однажды Берта Иосифовна спешила домой с главного почтамта. Следуя традиции, она до последнего дня покупала, подписывала и отсылала своим друзьям, ученикам и родственникам праздничные почтовые карточки. Вот и в этот раз она вызвала такси, поехала на главпочтамт, с трудом поднялась по ступенькам, выстояла там в очереди — на почте всегда очереди, даже сейчас. И оттуда она поспешила домой, потому что к ней должен был приехать доктор Женя Бурсук, ее ученик, друг, ангел ее, словом, как раз из тех, кто может почувствовать и разглядеть, что ему предоставляется возможность сделать чудо… Хотя нет. Я думаю, из-за своей занятости он таких моментов не замечает, просто трудится, служит ангелом, и все.
Берта Иосифовна вышла из двери почтамта, уже сгорбленная, с палочкой, слабенькая, поковыляла к стоянке такси, подошла к стоявшей впереди машине… А там выстроились автомобили на любой вкус — сейчас частных такси — бери не хочу…
Когда мы через какое-то время примчались к ней, она, придерживая перебинтованную доктором Женей руку, рассказывала, мол, подошла, спросила, села с трудом, назвала адрес. А таксист — «морда — чистый депутат», заметила Берточка, возмутился, мол, слишком близко, да и недоволен был — старушка, пенсионерка, денег наверняка мало, словом, он нашу Берту погнал из такси. Сказал: вылазь! Именно так и сказал. И Берточка наша стала «вылазить», придерживаясь одной рукой за дверь машины, а второй опираясь на свою палку. «Морда-депутат» нетерпеливо перегнулся, потянулся и с силой захлопнул дверь. Вместе с Берточкиной рукой.
А как уже другой таксист, который стоял за «мордой-депутатом», помчался за бинтами в соседнюю аптеку, как он ее со свистом вез домой и не взял денег и тысячу раз произнес: «Прости, мать. Прости, мать. Прости нас, мать» — это Берта описала так, как она умела — в двух словах, но весело, с юмором. А вызвала она нас, чтобы найти этого Юрочку, таксиста, найти и с ним рассчитаться. Сказала: он такой, молоденький еще, ребенок, в очках и с добрым светлым лицом.
Мы, конечно, поехали на ту стоянку, Юрочку нашли, хотя ничего особенного в его уставшем лице я не заметила. Денег он опять не взял — сделал вид, что не помнил, кого и как он подвозил, сказал: да у меня столько таких… А «морду-депутата» мы не нашли тогда. И таксисты не знали, о ком мы.
И что ж получается теперь, что сегодня мироздание укокошит всех одинаково? Под одну гребенку?! И Юрочку-таксиста, и доктора Женю, и других хороших людей прямо в компании с «мордой-депутатом»? Что-то не складывается с логикой у этого Нострадамуса. И у Степашкиной.
* * *
Моей маме часто снился один и тот же сон: вот надо уезжать в эвакуацию, а как же книги? У нас дома много книг. И когда мы чистим их пылесосом и перебираем на предмет отдать случайные в библиотеку, случайных, как правило, не оказывается. Мама очень любит книги. В своих воспоминаниях, которые мы с детьми, с ее внуками, заставили написать ее к юбилею, она вспоминает:
В школе сохранилась библиотека. Пришла туда впервые с одноклассницей. Та спросила первая: «У вас есть приключения Буратино?» Библиотекарь достала книжку: «Я тебе запишу». Как?! А мне?! Это ведь я хотела «Золотой ключик». Впасть в отчаяние я не успела, нашелся еще один экземпляр. Как мало мне тогда было нужно для счастья — в портфеле интересная книжка. Это ощущение потом часто повторялось вплоть до сегодняшнего времени. Но оно уже никогда не было таким острым.
Как же я все это понимаю! Радость обладания новой книжкой передалась мне по наследству.
Когда у меня день наполнен всякими не очень приятными делами — уборка, кухня, суета, холод или неприятности, — мысль, что на прикроватной тумбочке меня ждет новая, нечитаная книга, ласково греет мне душу. И, когда я вспоминаю о ней, о новой книжке, я радуюсь, как щенок, и чувствую неподдельное, ей-ей, взаправдашнее счастье. Мало кто из детей сейчас понимает эту радость. Недаром любимый нами писатель Юрий Коваль сокрушался о падении культуры пристального чтения.
Однажды мама в детстве попала в больницу, и ей должны были делать операцию по поводу аппендикса. И бабушка моя Софья Николаевна, зная, что придаст маме силы, принесла ей в больницу «Таинственный остров» Жюля Верна. И удивительно, выздоровление после операции проходило быстро, книгу мама откладывала только на время процедур.
* * *
Как-то мама моя получила в подарок книгу Островского «Снегурочка». О, как она боялась с ней расстаться. Так боялась, что повсюду носила ее с собой. И в школу понесла в портфеле, чтобы читать на перемене. Драгоценная, бесценная это была для нее книга. К тому же, как мама писала в своих воспоминаниях, она привыкла, что конфеты ей не покупают, потому что на них нет лимита. Так ей говорил папа. Зато книгу ей купили. И вдруг на какой-то перемене «Снегурочка» исчезла из портфеля. Бесследно. И у мамы, тогда девяти-десятилетней моей мамы, запекло внутри, перехватило дыхание, началась паника, пришла беда: пропала книжка.
Мама искала книжку, всех спрашивала и переспрашивала. И одна странная девочка, очень странная, ну очень странная девочка сказала:
— Кривченко, а у меня тоже есть такая же книжка. Хочешь, поменяемся на что-нибудь?
И мама закивала головой, готовая обменять на «Снегурочку» что угодно.
— На твой бутерброд! — объявила ультиматум Странная девочка.
Мама с готовностью полезла в сумку и немедленно без колебаний отдала бутерброд — очень «богатый бутерброд» со сливовым повидлом — и в обменянной таким образом книжке по каким-то признакам с облегчением узнала свою, купленную ей мамой «Снегурочку».
Я рассказывала эту историю своим детям, с которыми мы прочли «Снегурочку».
— И если царь говорил, что «Снегурочки печальная кончина и страшная погибель Мизгиря тревожить нас не могут», — поведала я детям, — то бабушку вашу, мою маму, в ее девять лет очень и очень тревожила печальная жертва Яриле.
— Бедная хитрая девочка, — прокомментировала рассказ дочь.
— Голодная девочка, — констатировал сын.
Почти все тогда голодали. Хотя мама писала, что знала семьи, которые жили так, как будто никакой войны не было и ничего не изменилось.
Однажды она пригласила к себе на одиннадцатый день рождения своих одноклассниц. И бабушка моя Софья Николаевна приготовила винегрет, купила вареную колбасу (для себя они ее не покупали, было дорого) и еще сварила, именно почему-то сварила, как рассказывала мама, домашние бублики.
Девчонки — писала мама в своих воспоминаниях — уминали угощение с удовольствием. А одна Дора, оглядев нехитрую еду, заявила сразу:
— Я это не ем.
И не ела. Скучала и брезгливо грызла бублик.
А потом и мама попала на день рождения к той самой Доре. И там было много всего удивительного, разноцветного и ранее не виданного. Но — как мама писала — о том, чтобы протянуть руку и взять что-нибудь из сверкающей хрустальной вазы, не могло быть и речи. Тем более мама страшно переживала из-за своих штопаных чулок, потому что в прихожей ей пришлось снять кустарные свои картонные тапочки.
— И ты ничего не попробовала? — спросили мы.
— Нет, — спокойно ответила мама, — нет.
— Но другие же девочки ели?
— Ели, да. Еще как.
— А ты?
— А я это не ем. Я это не ем.
* * *
Когда умер Сталин, все вокруг плакали. И мама тоже утром плакала. И в школе плакали все, а девочка одна потеряла сознание. А мамины родители — нет. Не плакали. И Берта была спокойна.
Идеологически давили, конечно, причем очень прицельно, очень точно, регулярно, чтобы вошло в кровь, чтобы навсегда. Сейчас, когда я рассматриваю фотографии, как образцово рыдала недавно Северная Корея, когда почил ее великий вождь, и как показательно умиляются корейцы толстенькому наследнику Ким Чен Ира, который с насупленным лицом по-хозяйски ездит-ошивается по царству своему государству и дозором обходит владенья свои, то вспоминаю, как мы в детстве учили биографию Владимира Ильича Ленина перед приемом нас в октябрята.
И я тогда почему-то была уверена, что именно этот маленький кудрявый мальчик на звездочке, которую мне прикололи на крыло парадного белого фартука, сам организовал и сделал революцию. Я крутилась у мамы под ногами, когда она готовила на кухне обед, и спрашивала: а как это он, такой маленький, сделал революцию, а? А как ему поверили солдаты и матросы? И что, он, как Матиуш из книги «Король Матиуш первый» Януша Корчака, возглавил войска, разбил неприятеля и создал детский парламент, да? — спрашивала я у мамы…
— Ой, ну что ты, что ты… — уклончиво отвечала мама. И потом уже рассказала, что он сначала вырос, а уже потом…
* * *
Наша соседка никак не могла поднять свою дочь утром. Анжелка бормотала: «Еще пьять минут… Еще пьять минууут…» И тогда Люда, ее мать, давала Анжелке звонкий шлепок по пятой точке. Лохматая Анжелка садилась и, почесывая отшлепанное место, сурово мотала указательным пальцем:
— А вот Ленин, мамка, на твоем месте так бы не сделал!
И потом с некоторых пор Люда, Анжелкина мама, стала поднимать Анжелку по утрам именем Ленина. Весь дом потешался, но даже это не всегда помогало.
Нет, я ничего ведь не имела против, нас так воспитывали, ну Ленин, ну да. Это было частью нашей учебы, нашей жизни. И не всегда нудной или неинтересной. Когда мы школьниками ездили на экскурсию в Москву и медленно брели в очереди в Мавзолей, я даже поделилась со своей подружкой Теплинской мыслью, что те молодожены, которые возлагают цветы к Мавзолею — какого черта вообще они туда эти цветы тягают, он, что ли, их папа был, не понимаю, — так вот, я тогда думала, что они даже развестись не смогут, они ведь клятву на верность у Мавзолея давали! И подружка моя Теплинская громко хохотала, и ей даже сделал замечание плотный дяденька в военной форме, который следил за порядком.
Правда, у самого входа подружка вдруг забилась в истерике, что не хочет идти смотреть тело. Тот же офицер коротко распорядился в рацию, откуда-то выскочили солдаты и отвели Теплинскую в сторонку. И все это время, пока я брела вместе со всеми, практически след в след, строго в затылок и старалась не смотреть влево на повергающий в трепет и ужас саркофаг, я ужасно боялась, что мою подружку арестовали. И именно за то, что она на великого Ленина сказала стыдное слово «тело». Но подружка хвасталась, что ей под нос сначала поднесли что-то вонючее, чтобы она пришла в себя, а потом дали чай с лимоном. Но осведомленный Павлик Мирошниченко, сын начальника КГБ в нашем городе, сказал, что раз она так недостойно себя повела, то теперь за Теплинской будут следить. И потом у нас с ней, Надей Теплинской, много лет была такая полуигра в бдительность — мы разглядывали случайных прохожих или попутчиков и думали, кто же именно следит теперь за Теплинской. А Павлик Мирошниченко сказал, что это такой человек, что вы даже и подумать на него не можете, что это именно он следит. И методом исключения мы, посовещавшись, решили, что следит за Надькой как раз он сам — Павлик Мирошниченко. И, к слову, были недалеки от правды, потому что о том, что в нашем доме появились заграничные пластинки и журналы на английском языке, что у нас бывают гости из-за рубежа, про яркие оттуда же конверты с письмами и открытками Мирошниченко-отец узнал именно от сына. И вообще, думаю, много о чем он узнавал от своего доверчивого, общительного, разговорчивого и очень хитрого отпрыска.
Ну Ленин, да. Тогда мы точно не могли осознать, какую кашу заварил его злой гений, тогда мы, может, и не знали, что именно Ленин отдал приказ расстрелять юных царевен, нежного больного цесаревича Алешу и его родителей и всех, кто жил в этой семье… Мы точно тогда этого не знали. А то мы бы обсуждали это по секрету, потому что, когда ездили на лето к бабушке, обожали играть во всяких царевен и принцесс, накинув на голову прозрачные накидки с подушек. Нас бы такое известие точно насторожило. И никакой аргумент не сработал бы в этом случае — потому что мы были дети и царевны и цесаревич Алексей были тоже дети. А ведь мы тогда были солидарны со всеми детьми мира, потому что чувствовали себя одним народом.
Ну Ленин. Мы вступали в пионеры с именем Ленина, сдавали ленинские зачеты, участвовали в ленинских субботниках. «Артек» — Ленин, «Орленок» — тоже Ленин. Только одна подлая мысль в этой всей истории не давала мне покоя — мы ведь подробно изучали его биографию. И не просто подробно — но в мельчайших, думаю, иногда придуманных биографами деталях. Меня ужасно, например, волновало: почему он нигде не работал? Да, он, конечно, писал свои труды. Но это не считалось в моем понимании работой. Мои мама и папа работали допоздна, а потом тоже садились и тоже писали труды — поурочные и календарные планы уроков и тренировок. Я привыкла, что все вокруг шли на работу по утрам и работали. Нас ведь с детского сада учили, что кто не работает, тот и не ест. Почему же он, такой идеальный, такой кристальный, не выходил по утрам куда-нибудь и не работал? Не работал, но ел?
* * *
Ну да ладно. Вот еще — мне что, больше не о ком подумать? В последнюю ночь. В мою последнюю ночь.
01.38
Что делать, что делать…
Ночь какая-то абсолютно безразмерная. Может быть, все-таки собрать вещи и куда-нибудь бежать?
Вот забавно. Когда случаются вдруг в жизни катаклизмы, например землетрясение, я действительно хватаю самое необходимое и куда-то бегу. Однажды наступила весна, Даня был еще маленький. Я боялась тогда за него все время, каждую минуту за него боялась. Но в тот месяц вдруг появилось ощущение реальной конкретной угрозы. Я не понимала, откуда она грядет, но чувство опасности только усиливалось. Я старалась по возможности не оставлять Даню одного, по вечерам не засиживалась в ванной. И однажды вечером, сама того не осознавая, повела себя странно, но очень уверенно: уложила Даню на развернутое одеяло, сама надела спортивный костюм и села рядом с ним читать. Объяснить себе свои действия я наверняка не смогла бы, но в тот вечер я понимала, что поступаю правильно. Буквально минут через сорок раздался гул, зазвенела посуда в кухонном шкафу, и дом затрусило. Я, окликнув мужа и родителей, быстро сбежала со второго этажа вниз и уже дисциплинированно стояла во дворе, когда они спустились. И когда остальные жители нашей квартиры и нашего дома испуганно вылетали из подъезда кто в чем, я спокойно сидела во дворе на детских качелях, и на руках у меня сладко спал плотно и аккуратно завернутый в одеяло Даня. Больше у меня таких приступов ясновидения не было. Наверное, потому, что дети выросли и по моей команде смогут выбежать и сами.
К слову, я на всякий случай ноутбук всегда оставляю рядом с тем местом, где сплю. Потому что если вдруг что, я схватила бы не сумку с документами, а компьютер. Тут, в моем ноутбуке, все самое мое сокровенное, самое главное, самое ценное.
Я помню, как американские мои друзья рассказывали, что ожидали урагана с каким-то нежным девичьим именем, и когда начало дуть, сосед моих друзей крикнул супруге под вой усиливающегося с каждой секундой ветра:
— Милли, быстро возьми самое ценное, а я пока отопру подвал.
Его жена Милли действительно схватила самое на тот момент ценное (на тот момент это для нее действительно было самое ценное) — она схватила… корзинку с вязаньем.
Муж ее чуть не чокнулся от возмущения и злости: документы, бумажник, драгоценности, лекарства, термос и бутерброды — все осталось в доме. Он сам запрыгнул в подвал в обнимку с котом и собакой. А его супруга, довольная, что все любимые — муж, кот, собака — рядом, все восемь часов, пока бушевал ураган, при свете двух портативных фонариков довязывала прикроватный коврик. И была спокойна, умиротворена и абсолютно счастлива.
И я ее понимаю. И поддерживаю.
* * *
Ну что же я отвлекаюсь постоянно? Что делать? Собрать документы? Собрать еду и воду? Упаковать компьютер. А кому он нужен будет, этот компьютер? Потом. Ну хорошо, у меня есть блокноты с черновиками. Но их же десятки. По всему дому, во всех шкафчиках и на полочках, в сумках и рюкзаках. Или что? На вокзал бежать? Ночью? И куда ехать? Конец света, он же не в отдельно взятом регионе. Он — везде.