— Ты знаешь кого–нибудь в Сен–Пьере, кто ездит во Францию? Чиновники, да… но это люди, с которыми дядя не общался. А остальные?.. Ладно. Не волнуйся. Я подумал обо всем.
— И о том, как мы будем жить? Я с дядей в новой квартире, это понятно. А где ты?
— Там, где мы должны были жить вместе. В гостинице.
— А когда мы будем встречаться?
— Ну… если хочешь, каждый день.
— А ночью?
Филипп улыбнулся.
— Ночью я буду спать один. Что ты выдумываешь?
Он сел рядом с ней, обнял ее за талию, кончиками пальцев лаская грудь.
— Да пойми же ты, — проговорил он. — Я у тебя в руках. Если мне вдруг захочется избавиться от тебя, ты всегда сможешь поставить в известность обо всем, что произошло, власти, прокурора республики, начнется следствие… Нам предъявят иск. Мы все потеряем… Но ты хоть отомстишь мне, если тебя это волнует.
— Филипп!.. Мне необходимо, чтобы ты находился рядом со мной всегда.
Большим и указательным пальцами она вытерла выступившие на глазах слезы.
— Какая я глупая, — пробормотала она. — Я теперь все время хочу плакать. А как подумаю, что мне снова придется сесть в самолет, у меня просто останавливается сердце.
— Может, нам немного пройтись? Пошли… Возьми меня под руку.
Они обошли больницу и встретили одного из оставшихся в живых пассажиров самолета, с трудом переставлявшего ноги в гипсе. Филипп представил Марилену:
— Мадемуазель Симона Леу.
Он почувствовал, как сжались пальцы Марилены. Но она уже начала привыкать к своей новой роли. Дальше она пошла более уверенно. Они прошли по садику, где крутящиеся фонтанчики разбрызгивали капли воды на землю, сразу исчезавшие.
— Как ты думаешь, можно здесь раздобыть пудру и губную помаду? — спросила она.
— Не обещаю. Но поищу.
Марилена с любопытством смотрела на уличную суету, на направлявшихся в сторону рынка верблюдов, арабов, эфиопов, разношерстную толпу. К ней возвращалась жизнь, и она вытягивала шею, как кошка, которой хочется, чтобы ее приласкали.
— Ты не устала?
— Нет.
— Пойдем дальше?
— Да. Хочу купить платок, чтобы прикрыть голову.
В конце улицы они нашли лавку, где купили ужасный шелковый платок — квадрат с изображением заходящего в пустыне солнца, но теперь Марилена чувствовала себя защищенной от любопытных взглядов. А надев темные очки, она уже больше не испытывала стыда. По пути назад они впервые начали строить планы. Марилена сразу же наймет служанку и, возможно, сиделку. А если квартира достаточно просторная, то почему бы Филиппу там тоже не поселиться?
— Я уже не член семьи, — возразил Филипп.
— Но ведь никто нас не знает. Я скажу, что…
— У дяди это может вызвать удивление, если к нему когда–нибудь вдруг вернется ясность ума. Лучше, чтобы у него не возникало вопросов. Сейчас он воспринимает меня как лицо, не выделяющееся среди других. Он обращает на меня внимания не больше, чем на санитаров, и так даже лучше.
— Но, значит… ты ко мне не будешь приходить?
— Я этого не говорил. Но только вначале нам следует встречаться не дома… Вот увидишь, мы все устроим.
Они остановились, чтобы купить газету. На первой полосе пестрели заголовки, набранные крупным шрифтом.
Цитата««Боинг» потерпел катастрофу… Найден «черный ящик»… Расследование затягивается…»
На фотографии бригада рабочих расчищала взлетную полосу. Филипп почувствовал, что Марилену снова охватил ужас.
— Тебе дадут успокоительное, — сказал он. — Дяде тоже. Вы будете спать до самого Парижа.
В больнице Филиппа ждал швейцар.
— Вас просят зайти в кабинет главного врача, господин Оссель. Мне кажется, что это связано с расследованием.
— Иди, — прошептала Марилена. — Не провожай меня. У меня хватит сил.
Она вернулась в палату. На столике у кровати лежали телеграммы. «Симоне Леу. Военный госпиталь. Джибути». Она сначала не поняла. Симоне? Но она же погибла. Затем вспомнила, и у нее перехватило дыхание. «Симона — это же я!» Никогда ей к этому не привыкнуть!
Она вскрыла первую телеграмму. «Узнали о постигшей вас беде. Искренние соболезнования. Декомб». Это от Робера Декомба, молодого человека, без всякого успеха ухаживавшего за Симоной. Быстро просмотрела другие телеграммы. Выражения сочувствия, соболезнования… «Вместе с вами безмерно скорбим… Всем сердцем с вами… Искренне переживаем…» Марилену очень любили! Телеграммы падали на нее, как комья земли. Нет. Вернуться назад невозможно. Газеты опубликовали список погибших, и всем теперь в Сен–Пьере известно, что она погибла.
Она чувствовала себя настолько подавленной, что даже не подняла голову, когда ей на подносе принесли обед. Исчезла оставшаяся у нее маленькая надежда вернуться на остров, вопреки всем планам Филиппа. Все как будто сговорились: она должна стать Симоной. До сих пор она была пассивным персонажем. Теперь надо действовать сознательно. Ведь она знает эту роль наизусть. Филипп прав. Она слишком долго жила в тени своей кузины и прекрасно осведомлена о ее вкусах, манерах, увлечениях, о чертах ее непостоянного характера. Но одна сторона характера Симоны все же ускользала от нее. Почему Симона сказала ей: «Мне бы хотелось поменяться с тобой местами»? Может, у нее с отцом произошла по какому–то вопросу не известная никому размолвка и старик когда–нибудь вдруг на нее намекнет?
Марилена с отвращением посмотрела на стоявший на столике поднос: сардины в масле, черный кусок мяса с овощами, от которых пахло капустой. Ей не хотелось есть. Она была слишком занята своими мыслями. Она хорошо понимала, что ей даже не надо подражать Симоне, пытаться стать ее двойником, потому что ей не придется никого водить за нос. Если к дяде на беду вдруг вернется ясность ума, он с первого взгляда поймет, с кем имеет дело. Тревогу у нее вызывало то, что она не знает, существовал ли между Симоной и отцом какой–то конфликт. На память теперь приходили отдельные сцены, фразы… Однажды, незадолго до болезни дяди — это случилось в воскресенье, поскольку по воскресеньям они с Филиппом обедали у Леу, — Симона за столом заявила, что не поедет отдыхать, а когда отец спросил ее почему, то она бросила на стол салфетку и выбежала из комнаты. Иногда Марилена замечала, что у Симоны покрасневшие глаза и распухший нос, словно та долго плакала… Марилена надкусила бутерброд и отодвинула поднос. Фактически ей предстоит занять место Симоны, которую она не знает. Объяснять эту тонкость Филиппу бесполезно. Он принадлежит к той категории людей, лишенных интуиции, которые сразу раздражаются, когда им начинают рассказывать о предчувствиях, когда им, например, говорят: «У меня такое ощущение…», «У меня такое впечатление…». «Бабские выдумки», — брюзжит он в ответ. В эту минуту Марилене стало предельно ясно, что в их плане что–то не ладится. Она не притронулась к вину, один запах которого вызывал в ней отвращение, зато опорожнила целый графин воды. Потом прилегла. Прогулка ее сильно утомила. Она дремала, когда появился Филипп. Бросил на кровать несколько телеграмм.
— Они адресованы старику, — сказал он, — но больше мне. Соболезнования.
— Мне тоже, — отозвалась Марилена, показывая полученные телеграммы. — Как он?
— Все так же. Но слабеет. Пришлось сидеть с ним, резать мясо, помогать ему есть… Та еще работенка!.. Я разговаривал с инженером, который ведет расследование. Все вроде улажено. Как раз вовремя.
— Мы сможем улететь во вторник?
— Конечно. Еще я встретил священника. Правда, больше он похож на регбиста. Он к тебе вскоре зайдет. Будь с ним поосторожнее. Он как бы между прочим, но выведывает. Пригласил нас завтра утром на мессу за упокой душ погибших. Но если тебя это смущает, можешь остаться здесь.
— Я пойду.
Это будет страшным кощунством. Вот еще одно непредвиденное испытание! Марилена молится о вечном спасении Марилены. За подобное святотатство ее неизбежно настигнет возмездие. Несмотря на религиозное воспитание, ее вера в Бога была не очень крепкой. Но она обладала острым чувством справедливости и не могла не думать, что заслуживает сурового наказания.
— Все это не принесет нам счастья, — проговорила она. — Мне страшно.
— Чего ты боишься?
— Всего. Слишком много предзнаменований. Может быть, мне было бы лучше и в самом деле погибнуть.
* * *
Через неделю страхи Марилены начали постепенно рассеиваться. Все прошло очень хорошо. Ей еще раз пришлось поволноваться в самолете, но при перелете не возникло никаких осложнений. Старик дремал до самого Орли. После посадки, правда, их обступили журналисты. Их было около полудюжины, и они хотели взять интервью у людей, оставшихся в живых после катастрофы «боинга». Отвечал на вопросы Филипп, а Марилена с дядей спокойно отошли от самолета. Никаких других неприятностей больше не было. В гостинице тоже обошлось без недоразумений. Они остановились в роскошном отеле неподалеку от Елисейских Полей, где для них держали наготове три номера. Больной старик, напичканный транквилизаторами, казался крайне подавленным. Он не разговаривал, позволял обращаться с собой как с куклой и если как–то проявлял себя, то только долгими невнятными монологами.
— Сдает, — говорил Филипп.
Не откладывая дела в долгий ящик, его отвезли к профессору Меркантону, которого порекомендовал портье гостиницы, знавший Париж как свои пять пальцев. Тщательно осмотрев больного, профессор высказал категоричное мнение:
— Продержится два месяца, возможно меньше. Сердце никуда не годится.
— Может, поместить его в клинику? — спросил Филипп.
— Не имеет смысла.
— Как вы думаете, у него в голове всегда будет такой сумбур?
— Нет. Он может временами приходить в себя, вспоминать какие–то события, и то я в этом не уверен.
В промежутках между двумя телефонными звонками он сделал еще несколько мудреных замечаний, потом выписал длинный рецепт.
— Вот. Если что–нибудь случится, предупредите меня сразу же. Вам потребуется медсестра для уколов. Могу порекомендовать. Естественно, никаких нагрузок, никаких эмоций, особенно в такую погоду.
Посмотрев на высокое окно, по стеклам которого хлестал дождь, он завершил разговор:
— Постарайтесь его развлечь. Немного музыки, телевизор. Если он проявит интерес к окружающим его вещам, возможно, мы вскоре станем свидетелями того, что ему становится немного лучше…
— Он может нас узнать? — Марилена задала вопрос, трепеща от страха.
— Да, конечно.
Старик, сидя в кресле, не слушал. Он машинально разглаживал внутреннюю часть шляпы, которую ему купили сегодня утром. Сейчас он походил на маленького воспитанника лицея, совершившего какое–то нарушение и представшего перед директором в присутствии родителей. Ему просто сказали: «Пошли… Мы уходим». Его покорность выводила из себя. В лифте Филипп прошептал на ухо Марилене:
— Видишь! Я оказался прав. Два месяца — это недолго.
— Замолчи.
Но Филипп с трудом сдерживал радость. Теперь он срочно захотел посетить квартиру, которую унаследует Марилена. Они пошли туда, когда старик улегся и уснул. Дом располагался на бульваре Перейр. Марилене место понравилось, главным образом из–за железной дороги, проходившей рядом в низине со скатами, поросшими ирисом.
— Ты будешь усаживать его у окна, — сказал Филипп. — Он будет смотреть на поезда, и ему станет хорошо.
Квартира оказалась большой: смежные гостиная и столовая, кабинет, три спальные комнаты, просторная ванная. Художник–декоратор оформил ее в духе скромной роскоши: красное дерево и кожа в стиле зажиточных английских домов, все это удобно, но, может быть, немного мрачновато. Филипп включал бра, люстры, канделябры, переходил из комнаты в комнату, выдвигал ящики из шкафов, поворачивал краны и повторял: «Восхитительно! Все есть!.. Шикарно!..» Марилена вела себя более сдержанно.
— Ты недовольна! — воскликнул Филипп.
— Очень смахивает на каталог.
Ей захотелось вернуться в свой маленький домик, вновь увидеть сад, где обитало множество птиц. Филипп сел в кресло перед письменным столом, начал выдвигать ящики, с удовольствием потрогал телефонный аппарат старой модели, купленный у какого–то антиквара. Марилена была все еще на кухне: и газовая плита, и электрическая, величественный холодильник, посудомоечная машина — целая батарея, похожая на арпеджио на плиточном полу… и всяческие умные приборы, соковыжималки, кофемолки, мясорубки, овощерезки. Все это слишком!
— Все в полном порядке, — сказала она Филиппу, когда тот прошел на кухню и залез в холодильник в поисках выпивки.
— Они позаботились даже о виски. Причем лучшей марки. Хочешь? Зря. Я обязательно поблагодарю человека, который все это устроил. Короче, вам можно переезжать.
— А ты?
— Успокойся! Не бери в голову. Найду какой–нибудь маленький отель на улице Ниель или Вилье. Это совсем рядом.
Ему не сиделось на месте. Он вновь начал обход, на этот раз с бокалом в руке. Слышались его восклицания, когда он находил что–нибудь по душе. Марилена сидела, оперевшись руками о стол. Она чувствовала себя покинутой. Силы оставили ее.
— В шкафах есть все, что надо, — крикнул он издалека. — Белье, простыни, все!
Он от нее ускользал. На уме у него только одно: затолкнуть ее в эту клетку, запереть и оставить наедине с инвалидом. Она оказалась одинокой в этом незнакомом городе, шумы которого смутно доносились до нее в виде какой–то угрозы. Он же, напротив, вел себя как плененный зверь, которому возвращают свободу и который уже чувствует запахи леса. Филипп вернулся, налил себе еще немного виски.
— Наймем тебе служанку. Будешь как королева.
— А где ее поселить?
— Ты забыла, что на восьмом этаже для нее есть комната? Нам же писали из агентства. Ты живешь как на луне, честное слово! Если б не я… Кстати, у меня почти не осталось денег. А нам нужна наличность. Тебе надо всего–навсего зайти в банк со справкой об утере документов.
Казалось, все это его ничуть не смущает. Деньги Леу принадлежат ему. Для него не имеет никакого значения, что старик еще жив.
— Тысячи хватит?
Филипп рассмеялся.
— Что здесь можно сделать на тысячу франков? Мы же не в Сен–Пьере… Разумеется, я могу снять со своего счета. Но долго он не просуществует. Ну а твой собственный счет заблокирован, поэтому ты должна меня выручить. Тебе это не по душе? Но ты же уже расписывалась за Симону.
— Но я еще не привыкла распоряжаться деньгами, которые мне не принадлежат.
Он обнял ее за плечи. Марилена высвободилась.
— Сколько?
— Не знаю. Четыре–пять тысяч. Нам надо купить одежду. Потом, мы должны еще заплатить агентству. Ну и карманные деньги. Одно только такси…
— Ладно, ладно. Договорились.
Он вдруг скривил физиономию, как делал обычно, когда бывал не в духе.
— Я же не прошу у тебя милостыню. Постарайся понять.
— Я поняла.
С этих пор, как только она переставала заниматься делами, ее тут же обволакивала печаль, от которой она задыхалась. По счастью, времени для самоанализа у нее оставалось очень мало.
На следующий день появилась служанка, расторопная португалка с дерзким взглядом и со слишком накрашенными глазами. Она потребовала непомерную плату, но хорошо говорила по–французски, умела готовить и казалась вполне пристойной.
— Настоящее сокровище, — заявил Филипп.
Как он умудрился ее найти? Его ничем не смутишь, его не пугают трудности, которые другого поставили бы в тупик. Марилене надоело спорить. Она наняла Марию. Потом встретилась с сиделкой, приехавшей на красном «мини». Сиделка обошла квартиру, подробно расспросила о больном, выразила сожаление, что в квартире нет аптечного шкафа. Потом, не снимая перчаток, села за стол и в блокноте записала адрес, номер телефона и свое имя: Анна Водуа. «Мадемуазель», — сухо уточнила она.
— Когда приедет господин Леу?
— Сегодня вечером.
— Зайду в восемь часов.
Филипп между тем снял номер в небольшой и очень уютной гостинице на улице Ниель. Едва освободившись, Марилена прибежала к нему. Недоверчиво перебрала постельные принадлежности, посмотрела на улицу.
— Филипп, мы делаем глупость. Ты здесь, я там… Ничего хорошего из этого не выйдет, я это чувствую.