— Тащи ветчинки… — угощал Кузьма Лукич. — Хороша…
— Нет, я уж лучше колбаски… — отвечал Сергей Иванович так убедительно, что сразу было видно, что ему действительно нужно колбаски.
Разговор вязался плохо. Попечитель — явно с похмелья — был не в ударе. Деревенские дела нисколько не интересовали его, а городские — осточертели.
— Ну-ка еще по рюмочке… — предлагал он. — Да будет кобениться-то, Петруха! Словно девка… Чего? Чего там — не могу, подвигай, говорят! Ну, со свиданием…
Чрез полчаса Петр Петрович был совсем готов. Сергей Иванович и попечитель только покраснели немного да говорить стали громче. Самовар пищал какой-то смешной фистулой, но на него не обращали никакого внимания. Петр Петрович вдруг побледнел и, схватившись за грудь, качаясь, побежал к дому.
— Ну, испекся! — презрительно фыркнул попечитель. — И что за дерьмо народ нынче пошел: выпил три рюмки и сичас блевать… А еще ученые! Может, и ты уж напитался?
— Н-нет, мы за себя постоим! — засмеялся Сергей Иванович, возясь со шпротами.
— Ну так вали…
Из-за угла школы, между тем, все осторожно выглядывали и снова боязливо прятались мужики: то были уполномоченные от деревни, которые ожидали благоприятного момента, чтобы просить на водку. Наконец момент этот, по их мнению, настал, и вот к столу подошли три более или менее заплатанных тулупа и один рваный полушубок — вечерело, и было сиверко, — из которых торчали четыре бороды: одна рыжая в виде растрепанной мочалки, другая жидкая, соломенная, клином, и две сивых, лопатой.
— Здравствуй, батюшка Кузьма Лукич… — отвесили бороды низкий поклон. — С приездом твою милость!
— Здравствуйте, коли не шутите…
— Как тебя Господь милует?
— Ничего, живем, хлеб жуем… Слава Богу…
— Слава Богу лутче всего… — рассудительно сказала рыжая борода.
— Правильно… Это как есть… — раздались голоса из-за спин делегатов, где уже теснились другие полушубки и тулупы, жадными глазами оглядывавшие заставленный бутылками стол. Вокруг них теснились уже и ребята.
— Что хорошенького скажете? — спросил Кузьма Лукич.
— Где уж у нас хорошенького взять? — загалдели мужики. — Хорошенького у нас не спрашивай — одно слово: наплевать… Сам, чай, помнишь, как в песне-то поется: поживи-ка, брат, в деревне, похлебай-ка серых щей, поноси худых лаптей. Одно слово: ох да батюшки…
— Ну, Лазаря-то вы мне не больно пойте: я не жалостлив… — сказал Лука Кузьмич. — Говорите, что надобно… Зачем пожаловали?
— Сам знаешь, зачем… — загалдела толпа. — С приездом! Вишь, почет тебе оказываем… Потому мы к вам, вы к нам, по-хресьянски, по-хорошему чтобы…
— Ну еще бы тебе… — усмехнулся попечитель, заметно пьянея. — Недаром про окшинцев говорят, что зря Иуда Христа продать поторопился — окшинцы сумели бы продать его и подороже… По-хресьянски, по-хорошему… Меня вы объегоривать вздумали, черти паршивые! Вы, меня! Ах вы, сволота! Идите все к… — пустил он грязное ругательство. — Наливай, Сергей Иваныч!
— Эх, батюшка Кузьма Лукич, а ты ничем причитать-то да душу тянуть, вынул бы нам на ведерко, да и дело с концом! — с тоской воскликнула одна борода. — А мы бы за твое здоровье выпили да уру бы тебе скричали… Право…
— Мы тебе под училищу-то вон сколько земли отвели… — загалдела толпа. — Валяй, строй — рази нам жалко? Захотел церкву строить — опять земли дали… Нешто мы для тебя чево жалели?
Как не затуманена была голова Кузьмы Лукича, однако такая аргументация поразила и его.
— Как — земли под училищу? — воззрился он на мужиков. — Как — земли под церкву? Да нешто для меня училища-то? Ваши же сопляки в ней учатся, дубье вы стоеросовое!..
— А тебе крест за ее дали! — смелея, загалдела толпа. — А за церкву, может, царь и еще чего даст… Ты, может, по регалиям-то скоро выше самого габернатура будешь… А стоишь за пятеркой… А не дай мы земли, чего бы ты делал?
Кузьма Лукич дико заржал. Он кашлял, плевался и опять ржал, приговаривая:
— Серега, слыхал? А? Нет, каковы, сволочи-то?.. А? — задыхаясь, повторял он и, наконец успокоившись, вынул пятишник и, швырнув его мужикам, прохрипел натужно: — Н-на, получай и провались вы все, сволочи, в тартарары… Чтобы и духу вашего тут не было… Марш!
Толпа, оживленная, довольная, кланялась, благодарила, уверяла в своей преданности по гропжисти, но Кузьма Лукич нетерпеливо крикнул:
— Сказано: пошли прочь! Живо! Наливай, Сергей Иванов…
— А что же ребятишкам-то на орехи? — бойко сказала какая-то борода. — Чай, твои ученики…
— На еще два целковых и к… — завязал он невероятное ругательство. — Наливай, Серега!
Мужики, галдя, пошли к Маришке Хромой, которая держала тайный шинок.
— А где твой поддужный, Петруха-то? — спросил попечитель.
— Дрыхнет, вероятно… — зло отвечал Сергей Иванович, всегда за выпивкой озлоблявшийся.
— Ну и черт с ним… Наливай… Ну-кася подвинь сюда икорку-то… Будь здоров!
Попойка продолжалась. Оба пили с остервенением и, увлеченные делом, не замечали, как опять постепенно вкруг них образовалось целое кольцо ребят в мамкиных кофтах и в тятькиных валенках. Разгоревшимися глазенками ребята смотрели на пир и напряженно слушали разговоры учителя с попечителем, хотя и не понимали в них ничего. Сергей Иванович как-то заметил их и пьяно крикнул:
— Чего рты-то разинули? Прочь!..
Ребята разбежались, но чрез некоторое время их пестрое кольцо сжало стол еще плотнее.
— Жениться, слышал, хочешь? — спросил попечитель.
— Не знаю, как еще… — осторожно отвечал тот.
— А ты вот что… Ежели желаешь, чтобы с тобой, как с порядочным человеком говорили, так ты не финти. Понял?
— Был разговор…
— Ну и что же?
— Подумаю…
— И думать нечего… Это, брат, находка… Сколько отец дает?
— Сорок…
— И бери. А потом и еще, глядишь, отвалит… — сказал попечитель. — У него деньги есть, и человек на виду. А что до того, что у невесты брюшко будто маленько припухло, так это, брат, плевое дело. Ну явится, скажем, через полгода офицерик эдакий маленький, так кому какое дело, что кума с кумом сидела? Хошь меня в крестные? Такие-то крестины закатим, что всем чертям тошно будет… Надо, брат, нахрапом брать, с козыря ходить, в морду всякого бить, тогда и будешь прав… Ведь это я тебя посватал — они мне маленько с родни приходятся, — потому знаю, что ты парень не промах… Чего ты в этой дыре гнить-то будешь?
— Ни за какие сидеть тут я не буду! Провались они все пропадом! — сумрачно отвечал учитель. — Заживо хоронить себя? Благодарим покорно…
— Ну и вали!
— И буду валить!.. — решительно сказал учитель. — Га, вон в «Окшинском голосе» на днях княжна Александра Муромская статью о народном учителе закатила: деятели, говорит, подвижники… сеятели на ниве народной… Да еще с музыкой: сейте, говорит, разумное, доброе, вечное, а вам, дескать, скажут спасибо сердечное… Сама выкуси! Ты за спасиба-то будешь работать? Нет? Ну и я нет! Какие ласковые выискались! Возьми вот да и сей, коли охота… Да мало того, что сей: огороды показательные устраивай, пишет, пчел поставь, пению ребят учи — и швец, и жнец, и в дуду игрец — и все за двадцать целковых. Нет, красавица, дураков нынче весьма малое количество осталось. Нынче и дурак хочет сыт быть, да не просто сыт, а с гарнирчиком… На-арод, говорит… Да вот я пойду офицерские шалости покрывать, а вы на мое местечко тепленькое пожалуйте, и сейте с полуумненьким за компанию, а мы на вас издали смотреть будем да посмеиваться, да слова сладкие вам приговаривать… Да нет, на мякине-то вас тоже не проведешь — грамотные!
— Скушно мне слушать тебя, Серега! — отозвался сумрачно попечитель. — Смерть не люблю которые скулить начинают… Наливай коньяку…
— Можно и коньяку…
— Ну и наливай! А насчет невесты как?
— Да вы что, за этим приехали, что ли?
— Еще бы тебе! Стану я со всяким дерьмом вожжаться… Так, к слову только пришлось, потому, вижу, пропадешь ты зря… А что приехал, так сроки мои, должно, подходят: закручу скоро, кабыть…
— Что вам не крутить… Будь я на вашем месте, я и не так бы еще Европу удивил…
— О? — насмешливо пустил попечитель. — Хвастать! Жадности-то в тебе много — недаром ты поповских кровей, — а кишка слаба. Офицерика маленького боишься да и то загодя: еще полгода ждать его, а ты уж опасаешься. А там, может, и офицерика-то никакого нет, может, воздух один, ветром надуло — это, говорят умные люди, тоже бывает…
Он заржал. Учитель злобно стиснул зубы, но промолчал.
— Опять вы здесь?! — крикнул он на ребят. — Сказано: прочь! Испуганные ребята понеслись по домам рассказывать, как попечитель учителя ругает, а тот молчит да усы себе кусает от злости — красный индо весь сделался, а не смеет, чтобы насупротив.
— Какой сурьозный… — издевался попечитель. — А офицерика страшисься… А на нем клейма, чьей фабрики, нету: скажем, что своей собственной, и каюк… Ну? По рукам, что ли?
XIV
ГОСТИ
За школой на улице послышался звук колес, фырканье лошади и веселые голоса явно подгулявших людей.
— Это кого еще принесло? — воззрился Кузьма Лукич.
Из-за угла вышли две фигуры: маленький, щуплый, с птичьим лицом земский начальник Вадим Васильевич Тарабукин, местный землевладелец, и высокий, худой, с пышными кудрявыми волосами священник с погоста отец Алексей, с сухим лицом и пронзительными глазами. Оба были, видимо, в самом веселом расположении духа.
— А-а, гора с горой! — радостно приветствовал их попечитель. — Подваливай! Эй, Матвей, стулья!..
Но Матвей свое дело знал тонко: он уже тащил стулья.
— А мы едем мимо, слышим: Кузьма Лукич пожаловал… — говорил, блаженно смеясь, отец Алексей. — Ну значит, подворачивай, кобыла, — навестить благодетеля надо…
— Проствейнцем начнете?
— Известное дело: мы люди простые — проствейн нам и по чину полагается. Да и к чему они, эти ваши белендрясы-то городские? Она, матушка, рассейская-то, никому не уважит… Ха-ха-ха…
— Качай! Сергей Иванович, а ты что же? Оробел?
— Это я-то оробел? Ого! Вам вина, должно, жалко, вот вы и придумываете…
— Ха-ха-ха…
Попойка закипела белым ключом. Бабы с грудными младенцами, ребята-школьники, боясь земского, стояли за забором и из-за частой акации с любопытством и завистью смотрели на пиршество. Но их никто уже не замечал. На деревне стоял дикий гам — то мужики чествовали приезд тароватого Кузьмы Лукича.
Вадим Васильевич был из подгородных помещиков. Родитель его, известный на всю губернию картежник и пьянчуга, оставил ему в наследство очень живописно разоренное родовое гнездо на самом берегу Окши, две закладных, два ружья и двух гончих. Вадим был изгнан из четвертого класса местной гимназии за всякие художества и вследствие полной неспособности к наукам поступил вольноопределяющимся{80} в один драгунский полк, получил корнета, но скоро попал в какую-то чрезвычайно грязную историю по картам, вылетел из полка и теперь болтался по городу из трактира в трактир и иногда учинял скандалы. Жена прежнего губернатора, его очень дальняя родственница, пожалела бесприютного молодого человека и провела его в земские начальники. Всеми делами у него ведал его письмоводитель, бывший волостной писарь Авдаков, который долгой практикой своей был приведен к непоколебимому убеждению, что закон, что дышло, — куда повернул, то и вышло. Он судил, карал, миловал, брал взятки, сажал в холодную, порол и как сыр в масле катался. Принципал же его задорно шумел и кричал, что он у себя в участке бог и царь, и требовал, чтобы при встрече с ним все мужики съезжали с дороги в сторону и, пока он не проедет, стояли бы без шапок. Он говорил, что делает это для укрепления престижа власти. Взяток он не брал и за всякую попытку в этом смысле набил бы морду всякому, но взаймы без отдачи брал всюду и везде и не только деньгами, но и хорошими лошадьми, мебелью, ружьями, всем, чем угодно…
Отец Алексей был прежде всего и после всего человек очень определенный. Он не знал никаких сомнений, колебаний, вопросов и свою поповскую линию вел неуклонно: крестил, венчал, хоронил, пел молебны, требовал у Господа дождя или прекращения ливней, служил заутрени, обедни, всенощные и был твердо убежден, что все это так и нужно и что за все это прихожане должны платить ему, причем, если они платили, по его мнению, недостаточно, он торговался, как цыган, и скандалил. Многочисленных ребят своих он усиленно выводил по светской части, потому что народ избаловался и попам приходит житье тесное. Сегодня его вызывал к себе богатый мужик из Лужков Савелий, у которого на дворе что-то стал пошаливать домовой: надо было, чтобы отец Алексей принял соответствующие меры. И отец Алексей пел, кадил, привел таким образом все в порядок и потребовал себе за это пять рублей, а потом, получив их, выклянчил еще сотового меду: Савелий водил пчел, и мед его славился. Возвращаясь домой, он встретил земского, который взялся его подвезти, а свою лошадь отец Алексей с псаломщиком Панфилом отправил прямо на погост. И по пути они закусили…
— Валяй, батька, благоденственное и мирное… — потребовал запьяневший земский.
— Ну куды он годится… — заметил учитель. — Тут нужна октава, а он дерет козлом…
— Не козлом, а благим матом…
— Матом попу не полагается, — сострил Кузьма Лукич. — Он особа духовная, наставник душ наших…
— А я желаю, чтобы возгласил и он! — требовал земский упорно. — Он должен уважить хозяина…
— Вы ему не подсказывайте: он и сам знает, откуда ветер дует… — заметил учитель. — Он видел, как мы на закладке храма-то тут дерболызнули… При таком ктиторе, как Кузьма Лукич, ему будет тут не жизнь, а масленица — вот и подлаживается, как бы сюда попом перебраться…
— А что ж? — согласился Кузьма Лукич. — Вот освятим храм, да и переходи… За милую душу…
— А я настаиваю на своем… — не отставал земский. — Батька, ну?
— Да отвяжись ты, балалайка бесструнная!
— Ну ладно… Погоди, я тебе припомню балалайку… — обиделся земский и вдруг встал, напружился и заорал: — Благоденственное и мирное житие…
— Ха-ха-ха… — загрохотали все. — Ура!..
— Смотри: Сергей Терентьевич ведь близко! — пригрозил вдруг насмех отец Алексей. — Он тебя вот как в газетах продернет, что индо перья полетят!..
— Кто? Сережка? Меня?! — осатанел сразу земский, который вообще во хмелю был не хорош. — Подать мне его сюда сейчас же! Запорю сукина сына на месте… Эй, сторож! Живо! Сюда!
Матвей с подчеркнутым усердием подлетел к столу.
— Па-ади и приведи мне сюда немедленно… этого, как его?.. Писателя-то вашего… Понял?.. Немедленно! Скажи, что господин земский начальник приказали…
— Брось! Не смей! — сказал Кузьма Лукич. — Не моги в моем доме безобразить!
— Как — в твоем доме? — воззрился земский. — Это школа, а не твой дом, свинья тупорылая… Малчать! Я вас всех произведу… Живва, сторож!
— Слушьсь… — подобострастно сказал Матвей и побежал. Кузьма Лукич схватился мертвой хваткой с земским. Учитель воспользовался этим и торопливо скрылся: нагнав Матвея, он приказал ему сказать, что Сергея Терентьевича нет дома, в городе.
— А то с этим дураком в такую кашу все въедем, что и не вылезешь… — сказал он.
— Да нам-то что? — возразил было сторож. — Пущай грызутся…
— Ну, ну… Ты меня знаешь… — строго сказал Сергей Иванович. — Дурака у меня не очень строй… Пока не позовут, сиди и молчи, а позовет, скажи, как я велел…
Он и во хмелю головы не терял, и за это-то особенно и ценил его Кузьма Лукич.
Когда он вернулся к столу, земский уже обнимал Кузьму Лукича и говорил заплетающимся языком, что на таких самородках — Русь стоит, что он его бесконечно уважает, что коньяку так коньяку, это все единственно: для друга он готов на все. Отец Алексей погрозил учителю пальцем, показывая, что он его подвохи понимает, но его отвлек чем-то Кузьма Лукич, и снова батюшка стал блаженно смеяться и икать, как младенец. Через пять минут все с большим одушевлением, хотя и не в такт, выводили: «Вниз да по матушке по Волге…», причем земский заплетающимся языком старался вставить между слов всякие похабства…