– Где бы ты хотел оказаться прямо сейчас? – вдруг спросила она меня.
Я не знал, что сказать. У меня был ответ: «Ни в каком другом месте я не хотел бы оказаться». Но если я скажу это ей – я мертвец.
– Не знаю. Скейтингом занялся бы, может…
– Ты катаешься?
– Да. Только не на коньках, скейтбординг.
Я когда-то пообещал себе, что никогда больше не употреблю этого слова, хотя иногда без него не обойтись. Не все такие классные, как я.
– Я знаю, что такое скейтинг, спасибо.
Она по-прежнему набирает очки. Эдак мне скоро калькулятор понадобится. Но я не хотел говорить с ней о скейтинге, пока не выясню, что она о нем думает.
– А ты? Где бы ты хотела оказаться?
Она помедлила, будто готовилась сказать что-то вызывающее.
– На самом деле я хотела бы быть здесь, на этом диване.
Снова вышло так, будто она знает, о чем я думаю, но только в этот раз все получилось даже лучше. Она догадалась об ответе, который я хотел бы дать, и сказала это от собственного лица. Все больше очков – чуть ли не миллиарды.
– Прямо здесь. Но чтобы в комнате больше никого не было.
– Ох… – Я весь вспыхнул и не знал, что ответить. Она посмотрела на меня и рассмеялась.
– Никого, – прибавила она, – значит, и тебя тоже.
Вычитаем миллиарды. Да, она понимает, о чем я думаю. Но она хочет использовать свое превосходство по-плохому, а не по-хорошему.
– Извини, это звучит грубо, но я терпеть не могу, когда родители созывают полный дом гостей. В такие минуты хочется сидеть одной и смотреть телевизор. Тоску я навожу, правда?
– Нет. Конечно нет.
Некоторые могут говорить что хотят. Она могла бы выбрать любое место на свете, а выбрала собственный дом, где она лежала бы на диване и смотрела программу «Поп-идол» и никто бы ее не беспокоил. Такие люди, правда, сами не понимают, почему они говорят то, что говорят. Она сказала это, чтобы завести меня. Она знала, о чем я думаю именно в эту секунду. Она чувствовала, что я хотел бы, чтобы она сказала: «Прямо сейчас я хочу, чтобы в комнате не было никого, кроме нас с тобой». И она эти последние три слова отрезала, чтобы прижучить меня. Думаю, что она умненькая. Злая, но умненькая.
– Так у тебя ни братьев, ни сестер нет?
– А какая связь?
– Ну то есть когда у твоих родителей нет гостей, ты можешь сидеть в комнате одна?
– Ах вот ты о чем. Да, понимаю… Есть у меня брат. Ему девятнадцать. Он в колледже.
– А что он изучает?
– Музыку.
– А какую музыку ты любишь?
– Ох, этак тихонько…
На какое-то мгновение я подумал, что она любит тихую музыку, а потом понял, что это она о манере, в которой я к ней подкатываюсь. Крепкий она орешек. Собираемся мы разговаривать или нет? И что в этом плохого – спросить ее, какую музыку она любит? Может, это не бог весть как оригинально, но у нее получается, что я будто раздеться ее упрашиваю.
Я встал.
– Куда это ты собрался?
– Думаю, я время у тебя отнимаю. Извини.
– Все нормально. Садись.
– Можешь вести себя так, будто рядом нет никого, если хочешь. Сиди одна и думай.
– А чем ты хочешь заняться? С кем хочешь поговорить?
– С мамой.
– А-а-а. Славно.
Я вспыхнул.
– Слушай. Ты очень красивая, правда. Но беда в том, знаешь ли, что ты думаешь, что можешь благодаря этому обращаться с людьми как с грязью. Уж извини, но я не горю желанием…
И я оставил ее в одиночестве. Это был один из самых крутых моментов в моей жизни: сказаны самые правильные слова, я имею в виду, что я их сказал, и я рад, что сказал их. Хотя я не представлял, какое они оставили впечатление. Меня в самом деле от нее воротило – секунд двадцать. Через двадцать секунд я остыл и стал придумывать, как бы вернуться назад и возобновить разговор. И я надеялся, что беседа перейдет во что-то другое: поцелуемся, а потом поженимся и уедем куда-нибудь на пару недель. Но меня напрягало то, как она мною вертит. Я слишком нервничал, чересчур боялся сделать какую-нибудь ошибку и потому вел себя слишком натянуто. Если мы еще раз заговорим, решил я, то только в том случае, если она этого захочет.
Мама моя болтала с каким-то парнем и не рвалась меня искать. Мне показалось, что моя особа была некстати, если понимаете, что я хочу сказать. Я знаю, что она меня любит, но иногда, в некоторых ситуациях, ей не очень-то приятно вспоминать, что у нее есть пятнадцатилетний сын.
– Это мой сын, Сэм, – сказала она. Но похоже, она с большей охотой представила бы меня как своего брата. Или даже отца. – Сэм, это Олли.
– Олли, – выговорил я и засмеялся.
Он посмотрел на меня с удивлением, а мама выглядела так, будто описалась, так что я попытался объяснить.
– Олли… – еще раз произнес я так, чтобы они врубились – но они не врубились. – Ну ты же знаешь, – повернулся я к маме.
– Нет, – ответила она.
– Есть такой скейтинговый трюк.
(Потому что существует такой скейтинговый трюк под названием «олли».)
– Это смешно? В самом деле?
– Да, – ответил я. Но я больше не был в этом уверен. Я решил, что все еще не в своей тарелке после разговора с Алисией и потому не в ударе.
– Его имя Оливер, – произнесла мама. – По крайней мере, я так думаю.
Она посмотрела на него, и он кивнул.
– Да, но…
– Уменьшительное имя – Олли.
– Да, я знаю, но…
– А если бы его звали Том?
– Это не смешно.
– Не смешно? Ну, знаешь… Том! «Первый том, второй том». Ха-ха-ха! – делано рассмеялась мама. – Или Марк. Марка-помарка…
Никогда не ходите с мамой в гости.
– Первый том, второй том, – повторила она.
И тут к нам подошла Алисия, и я посмотрел на маму, будто говоря ей: «Скажешь еще раз „первый том, второй том“ – и Олли услышит кое-что, чего ты не хочешь, чтобы он знал». Думаю, она поняла.
– Ты не уходишь, а? – спросила Алисия.
– Не-а.
Она взяла меня за руку и отвела обратно на диван.
– Садись. Ты правильно сделал, что сбежал. Сама не знаю, почему я так себя вела.
– Да, так вела…
– Ну и почему?
– Потому что тебе позволяют так себя вести.
– Можем начать сначала?
– Если хочешь, – ответил я. Я не был уверен, что она в самом деле хочет.
– Ладно, – сказала она. – Я люблю хип-хоп, но не сильно. «Бисти бойз», Кенни Уэст. Немного хип-хопа, немного рок-энд-блюза. Джастин Тимберлейк. Знаешь «R.E.M.»? Мой папа очень их любит, и я тоже от них торчу. И еще я играю на пианино, так что иногда слушаю классику. Вот. Видишь, рассказала и осталась жива.
Я рассмеялся. Вот теперь то, что надо. В этот момент она перестала обращаться со мной как с врагом. И поскольку внезапно я оказался другом, все, что я делал, чтобы изменить положение, оказалось ненужным.
Лучше быть другом, чем врагом, – это уж конечно. Вечер был впереди, и если я друг, то это означало, что у меня есть еще о чем поговорить. Я не собирался торчать здесь, как мама, слушая льющиеся потоком дурацкие шуточки Олли, а значит, я должен был провести этот вечер с Алисией. Поэтому, короче говоря, я был рад, что мы подружились. А если говорить не так коротко, то не так уж был и рад. Я не к тому, что Алисия была плохим товарищем. Она была фантастическим товарищем, если на то пошло. Она была забавной, и я мало встречал таких людей, как она. Но в этот момент я не хотел быть ее другом, если понимаете, что я собираюсь сказать, потому что боялся, что если она будет вести себя со мной по-дружески, то у меня не останется шанса ни на что другое. Я знаю, что это неправильно. Мама всегда говорила мне, что дружба приходит сразу же, прежде чем что-то другое. Но мне показалось, когда я впервые вошел в комнату, что она смотрит на меня как на того, кто может стать ее парнем, и что потому она и была такой колючей и резкой. Так что же она вдруг сбросила все свои колючки? Потому что ведь некоторым девчонкам это нравится. Иногда ты знаешь, что у тебя есть шанс с этой девчонкой, потому что она хочет с тобой побороться. Это все потому так, что весь мир стоит вверх тормашками. Если бы мир был нормальным, то все было бы наоборот: если девчонка с тобой мила – это и есть хороший знак. Но в нашем мире это не так.
Но, как оказалось, то, что Алисия стала со мной мила, – хороший знак, так что, может быть, мир вовсе не стоит вверх тормашками. А я понял, что это хороший знак, сразу же, потому что она стала рассуждать о том, что мы с ней сможем сделать вместе. Она сказала, что хочет прийти в Грайнд-Сити посмотреть, как я катаюсь, и потом спросила, хочу ли я сходить с ней в кино.
Это звучало так, как будто мы уже решили встречаться дальше. Но так просто ничего никогда не бывает, правда ведь? И еще, с чего я взял, что она ни с кем не встречается? Алисия могла бы заполучить любого парня, какого захотела, – так мне казалось. Да так оно и было.
Поэтому когда она упомянула об этом походе в кино, я попытался напустить на себя как можно больше небрежности.
– Посмотрим, как пойдет, – сказал я.
– Что ты имеешь в виду? – спросила она.
– Ну, знаешь… Я иногда допоздна делаю домашнее задание. А все выходные катаюсь.
– А ты уж как-нибудь приспособься.
– Ну конечно. А у тебя есть кто-нибудь на примете, кто пойдет со мной?
– О чем ты?
– Я не хочу идти в кино с тобой и твоим парнем, – ответил я.
Видите, какой у меня был хитрый план. Я хотел разузнать, что у нее на уме.
– Будь у меня парень, я бы тебя с собой в кино не звала, правда? Будь у меня парень, ты бы здесь, наверное, не сидел, и я тоже.
– Я думал, у тебя есть парень.
– С чего ты это взял?
– Не знаю. А почему нет?
– Поссорились.
– Извини. А когда?
– Во вторник. Мое сердце разбито – как ты сказал бы.
– А как долго вы встречались?
– Два месяца. Но он хотел секса, а я не была готова.
– Понятно.
Я опустил глаза. Пять минут назад она не хотела, чтобы я знал, какую музыку она слушает, а теперь рассказывает мне о своей сексуальной жизни.
– Ну, может, он передумает, – сказал я. – По поводу секса, я хочу сказать.
– А может, я передумаю.
– И то верно.
Почему она сказала, что может передумать о том, готова ли она к сексу. Другими словами, она дала мне понять, что может заняться сексом со мной? Или что она может передумать и заняться сексом с ним? А если она имела в виду это, то как же я? Может ли быть так, что она встречается со мной, а потом вдруг решает, что пришло время переспать с ним? Кажется, это была важная информация, но я не был уверен в том, что правильно ее понимаю.
– Эй! – сказала она. – Хочешь пройти в мою комнату? Телик посмотреть? Музыку послушать?
Она встала и, потянув меня за руки, заставила подняться. А это что такое? Что, она уже передумала относительно секса? И мы за этим идем к ней наверх? И я потеряю девственность? Я чувствовал себя так, будто смотрю фильм, смысл которого мне не постичь.
Пару раз у меня уже чуть было не случился секс, но я сдрейфил. Это славно – заниматься сексом в пятнадцать лет, когда твоей маме тридцать один. А эта девчонка, Дженни, она все время говорила, что все будет пучком, но я не представляю, что именно она имела в виду. А вдруг она была из тех девчонок, которые на самом деле хотят ребеночка, уж не знаю почему. У нас в школе была парочка таких малолетних мамаш, и они вели себя так, будто ребенок – это iPod, или новый мобильник, или что-нибудь такое, какая-то мулька, которой можно покрасоваться. Между ребенком и iPod’ом много различий. И главное – никто тебя по голове не шарахнет из-за твоего ребенка. Ребенка не нужно прятать в кармане, когда едешь в автобусе поздно ночью. А если подумать, это кое-что да значит, поскольку по голове тебя шарахают за то, что стоит иметь, а следовательно, ребенка иметь не стоит. Ну, так или иначе, я с этой Дженни спать не стал, и она сказала об этом своим подружкам, и некоторое время обо мне шушукались в коридорах и всякое такое. А следующий парень, с которым она встречалась… Ну нет, я не хочу повторять вам, что он сказал. Это было глупо и отвратно, и мне очень не понравилось – вот все, что вам надо знать. После этого я занялся скейтингом всерьез. Я в том смысле, что стал проводить больше времени наедине с собой.
Пока мы поднимались по лестнице и шли к ее спальне, я стал воображать, что Алисия запрет дверь, посмотрит на меня и начнет раздеваться, и, честно говоря, сам не знаю, как я к этому в тот момент относился. Конечно, в этом была положительная сторона – это очевидно. С другой стороны, она могла испытывать меня: знаю ли я, что делать, – а я не знал. А внизу мама, и кто поручится, что она как раз сейчас не отправится меня искать? И ее, Алисии, мама и папа внизу. И еще я чувствовал, что если ей и хочется секса, то не стоит ей заниматься этим с парнем, которого она в первый раз увидела. Значит, не надо делать этого со мной.
Не о чем было беспокоиться. Мы вошли к ней в комнату, и тут она вспомнила, что не досмотрела фильм «Сорокалетний девственник», так вот мы и досматривали его вместе. Я сидел в старом кресле, которое было у нее в комнате, а она – на полу между моих ног. А потом, чуть погодя, она прислонилась спиной к моим коленям и прижалась к ним. Это я запомнил. Я воспринял это как послание. А потом, когда фильм кончился, мы спустились вниз. И тут как раз мама стала искать меня, мы пошли домой.
Но когда мы уже направились к выходу, Алисия босиком побежала за мной и дала мне эту черно-белую открытку с изображением целующейся пары. Я взглянул на открытку, но отчего-то не понял зашифрованного послания, поэтому она закатила глаза и шепнула:
– Переверни.
Я перевернул, а на обороте было написано: «До завтра, в кино».
– Ага, – сказал я, – хорошо.
А когда Алисия отошла, мама подняла бровь так высоко, как только она одна умела, и спросила:
– Так вы завтра в кино идете?
– Да, – ответил я. – Похоже на то.
И тут мама рассмеялась и спросила:
– Права я была?
И я ответил:
– Ты была права.
3
Тони Хоук потерял невинность в шестнадцать лет. Он тогда участвовал в соревновании, которое называется «Царь горы», в местечке под названием Трэшмор, в Вирджинии-Бич. Он пишет в своей книге, что нарушил условия, превысив время в полтора раза. Надо было проехать за сорок пять секунд, а он опоздал на двадцать две с половиной секунды. «Я был счастлив, – сказал он мне. – Никогда не забуду этих трюков, которые я тогда выделывал».
* * *
На следующий день было воскресенье, и я приехал в Грайнд-Сити с Кролем. Точнее, я встретил Кроля на автобусной остановке, так что дальше мы ехали вместе. Кроль может проделывать трюки, которые я не умею, – он уже целую вечность умеет делать гейтвист, так что он прав, завысив себе планку: научиться делать мактвист. Так называется вращение на пятьсот сорок градусов.
Когда я пытаюсь объяснить трюки маме, ее всегда сбивают с толку эти цифры.
– Пятьсот сорок градусов? – спрашивает она, когда я толкую про мактвист. – Откуда вы знаете, что повернулись именно на пятьсот сорок градусов?
И мы теряем время, высчитывая градусы. Но пятьсот сорок – это триста шестьдесят полюс сто восемьдесят – другими словами, сделать вращение и потом полувращение. Мама выглядит несколько разочарованной, когда я ей это объясняю. Думаю, она надеется, что скейтинг превратит меня в какого-то математического гения и что я буду считать в голове, когда другие парни пользуются компьютером. ТХ, кстати, делал девятьсот градусов. Может быть, если я объясню вам, что это абсолютно невозможно, то вы поймете, почему стоит увековечить его имя, назвав в его честь какую-либо страну.
Мактвист – это в самом деле трудно, и я пока что даже не помышляю о нем, потому что, пока тренируешься, досыта наедаешься бетонной пылью. Невозможно сделать трюк, не шлепаясь каждую пару минут, но это уж по части Кроля. Он такой толстый, что не важно, сколько пыли он сожрет. Он потерял триста зубов, катаясь. Я удивляюсь, почему парни, которые стерегут Грайнд-Сити ночью, не выкладывают эти зубы по верху стены, чтобы через нее не лазал кто попало, – как другие используют куски битого стекла.