Сначала я наивно подумал, что китайцы вместе с Лин Тао будут искать убежища в китайской миссии, но когда я пришел туда, здание было пустым. Опрокинутые стулья и раскрытые сундуки создавали впечатление поспешного бегства. Следующая моя мысль была о лаборатории в церкви. Еще издалека я заметил, что двери открыты. Когда я вошел в темное помещение, во мне поднялись ярость и отчаяние. Я почувствовал огромную пустоту: они украли мои знания и обманули меня. Все хорошо знакомые мне инструменты, мои запасные наборы букв, даже бумага и свитки пергамента — все пропало. Осталась только выложенная камнем плавильная печь и тяжелые деревянные прессы.
Мне стыдно признаться, что то, как обошлись со мной китайцы, вызвало у меня слезы гнева. О, знал бы я тогда, что на самом деле происходило вокруг, жизнь повернулась бы совсем иначе. Но я не старался понять обстоятельства, которые заставили китайцев повести себя столь низко, и таким образом, злой рок вступил в свои права.
В гавани я разыскал египтянина Али Камала. Я был уверен в том, что он знал о нападении китайцев больше других. А еще я должен был найти Лин Тао. Как я и ожидал, египтянин занимался своим обычным ремеслом и, узнав меня, попытался бежать. Но я крепко держал его и не отпустил, пока он не рассказал мне все.
Али Камал уже несколько дней назад знал о планах китайцев на случай, если невиновность Лин Тао не удастся доказать. Китайцы подкупили стражников, чтобы те не поднимали тревоги, и предложили венецианскому судовладельцу целое состояние, если он отвезет их в Александрию, откуда они отправятся домой, в Китай. Не успело известие о нападении распространиться по Константинополю, как венецианский корабль «Серениссима» отплыл из города. На борту, как сообщил Али, было восемьдесят китайцев — и это правда, сказал он.
Когда я сообщил Симонетте о неожиданном событии, она утешила меня словами, что, мол, бывают и более сложные ситуации, которые делают людей сильнее. Она стала уговаривать меня уехать из этого ужасного города и отправиться с ней в Венецию. Я знал, как любит Симонетта свой родной город, и с тех пор как мне стало известно о бегстве Эдиты, я хотел как можно скорее выполнить поручение Чезаре да Мосто и уехать из Константинополя.
Но как мне выполнить заказ посланника Папы, когда у меня украли все инструменты и самые нужные вещи? Симонетта поддерживала меня в моем желании разыскать да Мосто и вернуть ему деньги, которые он дал мне вперед за предполагаемую работу. Но да Мосто отказался брать золото назад и настаивал на исполнении договора. На мое замечание, что может пройти несколько недель, даже месяцев, прежде чем я изготовлю необходимые инструменты — я умолчал о том, что отложил для себя один набор букв, — папский легат ответил, что таким образом работа над индульгенциями все равно будет продвигаться быстрее и, что еще важнее, с большей секретностью, чем можно было бы ожидать от семиста монахов.
Что мне оставалось делать? Если я не хотел вступать в конфликт с легатом, мне нужно было начинать добывать где-то приборы, инструменты, необходимую мебель. В первую очередь я должен был при помощи набора букв, который я спрятал вместе с золотом римлянина под камином, отлить новые буквы. Того количества олова и свинца, которое оставили китайцы, должно было хватить для моих целей, и я наверняка выполнил бы договор, к вящей радости да Мосто, если бы Симонетта неожиданным образом не выступила против этого.
Она не могла отделаться от однажды высказанной мысли: начать жизнь заново у себя на родине, в Венеции. Ее настойчивость сменилась угрозами, и наконец она поставила меня перед выбором: либо я последую за ней, либо она отправится в Венецию одна.
Должен признаться: моя страсть к Симонетте была настолько сильна, что я больше не мог представить себе жизни без этой женщины. Желание любить ее, с тех пор как мы сблизились в императорском парке, не стало меньше; напротив, мы ласкали друг друга все ночи напролет, нас лихорадило в предвкушении следующей ночи, и страсть возрастала с каждым днем.
На коленях — что для мужчины моего возраста выглядело смешно — я умолял Симонетту остаться, пока я не выполню заказ. Но она была глуха к моим просьбам. Что мне было делать? Оставшись в Константинополе, чтобы выполнить заказ, я рисковал потерять Симонетту. Если же я уеду в Венецию, то Чезаре да Мосто почувствует себя обманутым и его люди наверняка найдут меня в любом уголке мира — исключительно для того, чтобы отплатить.
И пока я лавировал между Сциллой и Харибдой — двумя морскими чудовищами, каждое из которых было одинаково губительно — в гавань Элеутериос прибыла венецианская галера — длинное, стройное трехмачтовое судно с двадцатью пятью веслами с каждого боку, на которых сидели рабы. Гордый красно-синий корабль, украшенный золотыми узорами, носил имя дожа Франческо Фоскари и время от времени курсировал между дружественными городами. «Франческо Фоскари» был оснащен тараном, катапультами и двумя пушками на корме судна и выглядел настолько внушительно, что еще ни один корабль турков не осмеливался приблизиться к нему даже на милю.
Команда венецианского корабля была облачена в одежду тех же красно-сине-золотых цветов, что украшали гордую галеру. На матросах были узкие сюртуки, бархатные штаны до колен и золотистые чулки, а также остроносые кожаные туфли. Их командир, имени которого — Домини-ко Лазарини — я никогда не забуду, был закутан в недлинный красный плащ без рукавов, а шляпа, похожая на хохолок, придавала ему гордый вид, который тем не менее сильно противоречил его довольно молодому лицу.
Симонетта почти не рассказывала мне о своей семье; я знал только, что ее отец Лоренцо занимался изготовлением лютен. И теперь моя возлюбленная огорошила меня известием, что Доминико Лазарини — сын сестры ее отца, то есть ее двоюродный брат, и он готов взять нас обоих в Венецию. «Франческо Фоскари» отплывала на следующий день.
Снова со всей страстностью стал я умолять Симонетту остаться, пока я не выполню договор; но прекрасная венецианка, которую я знал до сих пор как добрую и участливую женщину, осталась непреклонной. Наконец она сказала, что наша любовь наверняка переживет эту разлуку, а если не переживет, то нечего и жалеть.
Той ночью мы бесконечно долго лежали в объятиях друг друга, и я любил Симонетту с такой неистовостью, что иногда мне казалось, я вот-вот потеряю сознание. Утром, когда было еще темно, я дал ей в придачу к ее вещам шкатулку с золотом, которое я получил от Чезаре да Мосто, и пообещал последовать за ней в Венецию, как только выполню свои обязательства.
Все эти дни я не забывал об участи моей дочери, Эдиты. Странно, но внутренний голос говорил мне, что о ней заботится доктор Крестьен Мейтенс. Я слышал, что голландец исчез из Константинополя в тот же день, что и Эдита. Хотя Эдита была слаба и неопытна, я не сомневался, что она сумела сориентироваться в чужом городе.
Но потом была встреча с Доминико Лазарини, капитаном корабля, и я резко изменил свое мнение. Ранним утром я отвез Симонетту вместе с ее багажом в порт. Едва мы попрощались, со слезами и горячими объятиями, как на корме появилась высокая фигура Лазарини. Он некоторое время наблюдал за нами, и поскольку наше прощание все не кончалось, крикнул нам, чтобы мы поторопились — корабль готов к отплытию.
Я точно не помню, что именно он говорил, но насмешка в его голосе сохранилась в моей памяти до сих пор. Едва Симонетта ступила на борт корабля, как к ней подошел Лазарини в сопровождении двух прилично одетых матросов и спросил, так, чтобы я слышал, хорошо ли она обдумала свое решение уехать. Хоть Константинополь и окружен турками, все же в городе царит мир и правосудие; жизнь в Венеции для одинокой женщины полна огромных опасностей, с тех пор как Совет Десяти издал закон, позволяющий хватать свободных женщин на улицах и обвинять их в проституции. Большинство из них потом сжигают на костре. Только так отцы города надеются избавиться от разврата, поскольку в Венеции больше уличных девок и куртизанок, чем порядочных женщин.
Симонетта придала словам Лазарини меньше значения, чем я. Для меня это предупреждение было ударом. Страх пронизал меня всего. Я боялся за Симонетту, но еще больше — за свою дочь, Эдиту. Как, во имя неба, она, немая, может защищаться перед чужеземным судом? Если я не изменю своего решения и останусь в Константинополе, то — я знал это слишком хорошо — у меня больше не будет ни одной спокойной минуты. В отчаянии я закрыл лицо руками, и вдруг мне пришло в голову — нет, это была даже не мысль, это было веление сердца — немедленно покинуть Константинополь и вместе с Симонеттой отправиться в Венецию.
Я бросился на корабль и потребовал от Лазарини отложить отъезд на час, для того чтобы я взял с собой все самое необходимое. Конечно же, он отказался. Он оставался непреклонен, даже когда я предложил ему золотую монету. На третьей он согласился и, ухмыляясь, велел поторопиться: ровно через час «Франческо Фоскари» снимется с якоря. При этом Лазарини бросил на Симонетту укоризненный взгляд.
Та не понимала, что это внезапно со мной случилось, и, прежде чем она успела что-либо спросить, я уже был на полпути к своему дому в квартале Пера. Мимо пролетали улицы, дома и дворцы, а я едва замечал их. В голове у меня было тесно от мыслей и сомнений. Правильно ли я поступаю? Не поторопился ли я из-за слов этого венецианца? Неужели я мог быть уверен, что Эдита действительно находится в Венеции? В определенных обстоятельствах мое бегство из Константинополя может привести к тому, что я потеряю ее навсегда. Она-то точно знала, где меня искать. Кроме того, думал я, пересекая Троицкую площадь, я снова собирался отказаться от всего, чего с таким трудом добился. Золото да Мосто! Неужели мне придется оставить его, чтобы оно стало добычей воров?
Тут впервые мне в душу закрались сомнения, а не слишком ли сильно влюбился я в Симонетту; не потерял ли я из-за нее голову? Должна ли была она остаться? Или это я должен ехать с ней? Внутренний голос говорил мне: не будь дураком! Ты уже потерял свою дочь, хочешь теперь потерять и свою любимую? Не Константинополь, а Венеция будет городом, где ты обретешь их обоих!
Так, охваченный водоворотом чувств, придя домой, я побросал все, что казалось мне важным, в дорожный мешок: пару костюмов и приличные туфли, приобретенные в Константинополе; свои деньги и остатки золота да Мосто; в первую очередь, однако же, ящик с набором букв.
Когда я наконец прибыл в гавань, мне показалось, что я очнулся от кошмарного сна: «Франческо Фоскари» ушел. Там, где была галера, бросал якорь испанский корабль «Нэо». Какое-то время я стоял словно вкопанный, не в силах собраться с мыслями. Я обессиленно опустил свой мешок с вещами на мостовую, проклиная все на свете.
Что случилось? Симонетта неделями уговаривала меня уехать с ней из Константинополя, а теперь, когда я уступил ее натиску, бросила меня одного. Неужели же я настолько ошибся в венецианке?
В отчаянии я опустился на мешок, уронил голову на руки и уставился в землю. Симонетта хотела одурачить меня? Ей нужны были только мои деньги? И какую роль в этом деле сыграл Лазарини? Это были вопросы, на которые я не знал ответа.
Теперь я уже не могу сказать, сколько времени тем утром я предавался размышлениям и строил догадки, забыв о действительности. Помню только, что я вскочил с твердым намерением сесть на следующий корабль, идущий в Венецию.
ВЕНЕЦИЯ
Построенный на сотне маленьких островов, населенный ста девяноста тысячами людей, этот город царит на всем Средиземноморье. Управляет республикой дож, за которым все же стоит могущественный Совет Десяти — верховный орган правосудия. Только что, после тридцатилетнего строительства, окончен Дворец дожей, достойный восхищения центр власти Серениссимы.
Глава VII
Тень преступления
В палаццо Агнезе на Большом Канале, который обвивает город лагун подобно трепещущей шелковой ленте, немая дочь зеркальщика пользовалась всеобщим расположением, и в первую очередь расположением Ингунды Доербек, жены судовладельца. Ингунда так сильно стала доверять Эдите, как никому еще не доверяла в этом большом и жутком доме. Даже мажордом Джузеппе не знал многого о частной жизни своей госпожи. Несмотря на немоту Эдиты женщины прекрасно понимали друг друга, и иногда было достаточно взгляда одной, чтобы пояснить что-либо другой.
У Ингунды Эдита чувствовала себя в безопасности — в безопасности от Мейтенса, появления которого она по-прежнему опасалась, в безопасности от своего отца, который, как она думала, теперь, когда расстроилась желанная свадьба с Мейтенсом, продаст ее первому встречному. Беспокоится ли отец о ней — об этом девушка не думала. Прошедшие недели, когда ей впервые в жизни пришлось принимать самостоятельные решения, укрепили веру Эдиты в себя и наполнили доселе не изведанным ощущением полноты жизни.
Все это, а также рискованное бегство из Константинополя изменили дочь зеркальщика даже внешне. Из юной миловидной девушки она превратилась в женщину. Теперь Эдита, по желанию своей госпожи, одевалась по венецианской моде — в яркие платья с узким поясом. Волосы, завязанные на затылке, девушка прикрывала вуалью. Эдита нравилась себе, когда гляделась в большое зеркало, висевшее на стене в спальне Ингунды.
Никому кроме Эдиты нельзя было входить в спальню госпожи, где окна с острыми арками выходили на канал. С одной стороны стена открывалась в гардеробную, где было больше нарядов, чем Ингунда Доербек могла надеть за один месяц, у противоположной стены находилась постель, где могли свободно разместиться четверо. С потолка свисал синий, расшитый золотом балдахин и шторы в том же стиле, собранные над головой в подобие облаков.
Поскольку Эдита была обязана поддерживать в порядке спальню госпожи, она не могла не заметить, что Ингунда и Даниэль Доербеки хотя и жили в одном доме, но не делили ложе. У судовладельца и его жены были очень странные отношения, заключавшиеся в том, чтобы через третьих лиц передавать друг другу сообщения. Хоть супруги Доербек иногда, по особым случаям, появлялись на людях вместе, дома они не разговаривали. И чем дольше наблюдала Эдита за ними обоими, тем больше понимала, как сильно Ингунда и Даниэль ненавидят друг друга.
Можно было заподозрить, что оба выродка, спрятанные на нижнем этаже палаццо Агнезе, внесли свой вклад во взаимную ненависть, но настоящая тайна оставалась неизвестной. Даниэль Доербек постоянно занимался своими делами в гавани и на складах на Канале ди Сан-Марко. В остальном же судовладелец жил очень замкнуто в своих комнатах на третьем этаже палаццо, входить в которые Эдите, равно как и всем остальным слугам женского пола было строжайше запрещено. Ходили слухи, что за запертыми дверями Доербек держит любовниц.
Что касается Эдиты, то ее мало интересовала жизнь господина. Девушка против воли стала спутницей гордой жены судовладельца, которая отнюдь не ограничивалась посещением рынков на Риальто и церквей Сан Джакомо или Сан Кассиано. Поскольку Ингунда была уверена в молчании Эдиты, она брала камеристку с собой в находившийся неподалеку кампо Сан Кассиано — место, куда ни одна порядочная женщина не пошла бы по доброй воле. На этой площади в любое время дня и ночи можно было встретить бесконечное множество красоток: неаполитанок с черными локонами, африканок с кожей цвета эбенового дерева, с золотыми браслетами на руках и ногах, похожих на детей китаянок и гордых венецианок в кричащих одеждах, которые предлагали свои услуги вовсе не из-за нужды, а исключительно ради развлечения. Они гордо вышагивали в своих «чиоппини», деревянной обуви, высотой иногда до половины локтя, в которых женщины казались выше и стройнее. Чем выше туфли, тем благороднее их владелица. Некоторые венецианки брали с собой служанок, которые поддерживали хозяек под руку, чтобы те не упали.