— Ты с конца прошлой недели сам не свой, — вздыхает Мила перед началом второй пары, подперев щеку кулаком. — Ушел с головой в работу…
Если бы в работу.
Я смотрю, как Паша целуется с Ритой за первой партой, как пихает свой язык ей в рот, как отстраняется и что-то шепчет ей на ухо с нежной улыбкой. Рита заливается смехом и шутливо бьет его раскрытой ладонью в грудь.
— Может, не надо так много на себя брать, — рассуждает вслух Мила. — Ты все-таки не железный…
Паша убирает длинную каштановую прядь Рите за ухо, и я вспоминаю, как то же самое он делал со мной. Сейчас жест выглядит прозаически простым, почти механическим, но тогда, на выходных, мне чудилась в нем грубая приправленная раздражением ласка.
Со мной Паша другой.
Пусть и не желает этого признавать. Я заставляю его испытывать совершенно иные, более сильные, нежели с Ритой, чувства.
— Ты вообще меня слушаешь? — возмущается Мила.
Вздрагиваю, с трудом отводя взгляд от влажных припухших от поцелуев Пашиных губ, и бормочу:
— Конечно же, слушаю.
— Сомневаюсь, — хмыкает Мила холодно. Она перекидывает туго сплетенную косу за спину и смотрит на меня без единой лишней эмоции во взгляде. — Но я повторюсь. Осторожнее с этим, окей?
— С чем? — отзываюсь, пытаясь придать голосу хоть толику удивления.
— Ты прекрасно знаешь, с чем и с кем, Рысаков, — отрезает Мила и открывает учебник, демонстрируя тем самым, что не собирается продолжать разговор.
*
Пашка веселый сегодня.
Смеется больше обычного, обнимает приятелей за плечи и треплет их по волосам, отвешивает комплименты крутящимся рядом девчонкам, заставляя Риту мрачнеть. Когда Паша широко улыбается, я вижу щербинку между двух его передних зубов. Безумно трогательная деталь, совершенный изъян на красивом лице. Я хочу попробовать эту щербинку на ощупь кончиком языка.
Зверь в Паше затихает и прячется.
Где-то на радужке ликующих серых глаз.
Я не сразу догадываюсь о причине неожиданных перемен — сегодня годовщина смерти его отца. Не помню, какая по счету, но знаю, что она дороже Паше любого календарного праздника.
— Сегодня идем покупать тебе платье, принцесса, — слышу Пашины слова, когда захожу в раздевалку за курткой. Осторожно оглядываюсь через плечо и вижу, как Паша берет картинно сопротивляющуюся Риту за руку и кружит ее в шутливом танце между крючков с верхней одеждой. Рома и Игорь, парни из Пашиной своры, свистят и улюлюкают, вальяжно развалившись на лавке у стены под десятком сумок со сменкой. Кроме нас пятерых в раздевалке никого нет. — Ты будешь у меня самой хорошенькой на весеннем балу.
Рита сияет счастливой улыбкой.
Она уже чувствует себя королевой предстоящего мероприятия. Да что там говорить, я бы тоже потерял последний рассудок от радости, если бы Паша с придыханием сообщил мне, что я буду у него «самым хорошеньким».
— А ты чего пялишься, Рыся? — усмехается Рома, заметив мою неестественно долгую заминку у крючка с курткой. — Тоже на бал захотелось, Золушка ты наша златокудрая?
Игорь так заливисто гогочет, будто Рома отмочил лучшую шутку в его жизни. Я замечаю, как Паша, продолжая качать Риту в танце, бросает на меня быстрый цепкий взгляд поверх ее плеча. Улыбается одними уголками губ.
Молчит. Не вмешивается.
Он забавляется, наблюдая за тем, как развернется картина без его вмешательства. И почему-то этот марионеточный импульс, непроизвольное движение Пашиных мальчиков согласно его воле, хоть и без четких указаний, до глубины души задевает меня. Они ведь научены действовать так, чтобы угодить вожаку.
Я не успеваю подумать, а едкие слова уже срываются с языка:
— Неужели, ты хочешь пригласить меня, Роман? Я уже и не надеялся.
Игорь присвистывает и меняет позу, подаваясь корпусом вперед с ощутимой агрессией. Рома приходит в бешенство.
— Чего вякнул? — гаркает он, вскакивает как ужаленный и в два шага оказывается возле меня. Его мутно-зеленые глаза в тени трепещущих ресниц кажутся матовыми и мертвыми. Рома наклоняется, чтобы схватить меня за ворот футболки, и шипит сквозь сомкнутые зубы: — Мы здесь пидорские шуточки не любим, Ры-ы-ыся.
По какой-то неведомой причине я его не боюсь.
Мое тело не напрягается непроизвольно даже в тот момент, когда Рома, видя мое безразличие, поднимает кулак, чтобы меня ударить. Замах такой мощный, что грозит мне как минимум выбитым с корнем имплантом.
Но удара не случается.
— Стоять, — велит Паша.
Краткая команда заставляет Рому неловко опустить кулак и обернуться.
— Я сам.
А вот эти слова обдают все внутри холодом.
Я вжимаюсь лопатками в стену, дыхание учащается, и пульс становится как у загнанного в ловушку кролика.
Паша выпускает Риту из объятий и легонько подталкивает к двери.
— Иди на улицу. Скоро буду, — бросает он сухо в ответ на ее растерянный вопросительный взгляд. Кивком головы велит убираться и Роме с Игорем. — К вам тоже относится.
Все трое выходят из раздевалки. Рита негромко захлопывает за собой дверь.
Я слышу, как она в коридоре взволнованно обращается к парням с вопросом: «Он же его не будет сильно, да?». Рома и Игорь ничего не отвечают, только смеются. Отзвук этого отрывистого гогота слабеет по мере их отдаления.
Паша усмехается, подходя ко мне и глядя на меня сверху вниз.
— Зубки прорезались, Рысик? — спрашивает он мягко.
Я испуганно качаю головой, и Пашу забавляет это — он посмеивается, опираясь рукой о стену и наклоняясь так, чтобы наши лица оказались на одном уровне. Чувствую его дыхание с запахом ментоловой жвачки.
— Не бойся, Рысь, — произносит Паша незнакомым просительным тоном с нотками нежности. Чистой, без примеси издевки. — Открой рот, зубки-то покажи.
Я немею, теряюсь от чуждых Паше эмоций, сквозящих в его голосе. Чуждых смешинок в обычно злых глазах.
Послушно открываю рот, слабо скалюсь, не понимая, зачем ему это нужно.
А потом вдруг Паша подается вперед, оказываясь так близко, что мы соприкасаемся носами, шумно выдыхает ментолом мне в рот и языком проводит по верхнему ряду моих зубов.
Сердце колотится так, что этот звук нам обоим врезается в барабанные перепонки. Я застываю, не в силах пошевелиться. Чувствую, как он вдумчиво проводит кончиком языка по моим деснам, заставляя приподниматься верхнюю губу. И смотрю на его закрытые глаза — вижу каждую темную ресницу так близко, что меня начинает подташнивать от резкости, с которой все во мне переворачивается, вторя кувырком пошедшей реальности.
— Острые… — шепчет Паша, огладив языком резцы.
Он подается всем телом вперед, вжимая меня в стену до тянущей боли в лопатках и ноющих от недавних ударов ребрах, и прижимается губами к моим губам.
Кровь приливает к щекам, обдавая их жаром.
Паша целует меня властно и несдержанно, мало внимания обращая на то, что от моей вялой попытки ответить остается из-за неожиданно накатившей на все тело слабости только одно ничтожное слово — попытка.
Когда я понимаю, что меня целует Паша Соколов, во мне самом мало что остается от меня.
Его язык касается моего языка, мы передаем друг другу в бешеном, мало похожем на что-то обдуманное поцелуе Пашину жвачку. Я чувствую его мягкие губы на своих губах, чувствую жаркую влагу его рта и понимаю, что еще в самом начале закрыл глаза и начал издавать тихий задушенный звук, нечто среднее между стоном и всхлипыванием.
Паша отстраняется.
Между нашими губами считанные миллиметры и тонкая ниточка моей слюны. Пашина жвачка, новая еще, обжигающая ментолом, у меня за щекой.
— Мне иногда кажется, будто в моей голове цапаются и воюют два голоса, Рысик, — хрипло и очень тихо произносит Паша. Его глаза совсем темные, полные похоти и чего-то, ужасно похожего на боль. Мы льнем друг к другу так плотно, что мой стояк оказывается прижатым к его ноге, а его стояк — к моему подрагивающему на выдохах животу. — Один голос велит избить тебя до смерти, а другой — выебать так, чтобы ты знал, что мой. На всю жизнь мой. На-ебаное-всегда.
Мне нечем дышать.
И это ощущение, будто я в бреду, будто нет на самом деле Пашиных рук, лежащих на моих бедрах, нет его губ, вновь властно прижимающихся к моим губам.
Отталкиваю его, чтобы просипеть:
— Я и так твой.
Паша ничего не отвечает, только с ненасытной жадностью целует меня, кусает нижнюю губу, клацает зубами о мои зубы. Одной рукой продолжает крепко держать меня за бедро, будто я пытаюсь удрать, а другую запускает в мои взмокшие от пота волосы, грубо их перебирает, треплет и рассеянно поглаживает.
— Рысик… — вталкивает прямо мне в рот.
Мне так тесно между ним и холодной стеной.
И хочется, чтобы это длилось и замкнулось в цикл, чтобы грудная клетка на вдохах упиралась в его. Чтобы Паша держал меня вот так, чтобы у нас обоих от одной лишь нечаянной близости ехала крыша.
Замереть так навечно. На-ебаное-вечно.
— Что здесь?..
Оглушительно хлопает дверь раздевалки.
Паша напрягается, лениво отстраняется от меня и вытирает рот тыльной стороной ладони.
На пороге стоит Мила, держа ремень своей сумки в кулаке. Она переводит испуганный взгляд с меня на Пашу и обратно. Губы у нее сомкнуты так плотно, будто она боится ненароком отпустить крепкое словцо.
— Людмила, — улыбается Паша своей фирменной очаровательной улыбкой. — Какая приятная встреча.
В его голосе нет ни угрозы, ни раздражения, лишь равнодушная отстраненность. Ведь он знает, что Мила общается только со мной, и рассказывать об увиденном ей попросту некому.
— Но меня ждут, поэтому вынужден вас оставить, — Паша проходит мимо Милы и дергает ее за кончик косы. Мила крупно вздрагивает всем телом, будто ожидала удара, и с ее губ срывается непроизвольный всхлип. — Будет тебе, девочка. Я же не кусаюсь.
Рассмеявшись, Паша толкает дверь и выходит в коридор.
— Что это было, Леша? — звенящим от возмущения и растерянности голосом спрашивает Мила. — Что это, черт подери…
Она смотрит на мои губы и шумно выдыхает.
Когда она зашла, Паша стоял к ней спиной, и Мила не сразу поняла, что здесь происходит.
Зато теперь мои горящие саднящие после поцелуев губы обо всем ей сказали.
— Ничего, — отрезаю я резко, оборачиваясь, чтобы снять свою куртку с крючка. Языком нащупываю за щекой комочек жвачки. Со вкусом мяты и Пашиной слюны. — Ничего не было.
========== 4 ==========
Мила не разговаривает со мной всю неделю.
Обиделась на то, что я отказался объяснять произошедшее в раздевалке. Еще несколько дней назад я бы сильно переживал по этому поводу и, быть может, попытался перевести все в шутку и помириться с ней, но сейчас у меня нет абсолютно никакого желания.
Мила не садится со мной на парах, после учебы не зовет на рампу, быстро убегая со скейтом под мышкой за ворота коллежда. С Пашей я тоже не пересекаюсь, даже в коридорах, но это вынужденное одиночество и словесный вакуум странным образом мне нравятся. Есть время переварить произошедшее, зализать раны и восстановить хоть какое-то душевное равновесие.
Наш с Пашей первый поцелуй сильно выбил меня из колеи.
Но к пятнице мне становится уже намного легче дышать при воспоминании о его теплых губах, его руках на моем теле, его нечаянно вырвавшихся словах.
Возвращаюсь с учебы в приподнятом настроении. Весна в городе наступает как обычно резко, почти в одночасье. Ветер становится теплее и ласковее, кое-где из-под закостенелого грязного снега уже проглядывает прошлогодняя трава. По кустам снуют шустрые воробушки, все ссорятся на своем, на птичьем, робко и пугливо разлетаются у меня из-под ног.
Захожу в подъезд, поднимаюсь на десятый. В наушниках играет «Три сантиметра над землей», что-то мелодичное и бьющее наотмашь по сердцу, о счастье с оттенком отчаяния.
На пороге квартиры ждет мама. В цветастом фартуке, румяная от жара духовки и с пятнышком муки на щеке. Я выдергиваю капельки наушников из ушей и тянусь вытереть муку пальцем.
Мама ласково улыбается:
— Сильно голодный?
— Да нет, я в столовке перекусил, — вру, сам не зная, зачем. Весна, что ли, так на меня действует.
— Это хорошо, — мама берет сумку с учебниками из моих рук и вручает мне вместо нее пакет. — Я завтра по работе много ездить буду, надо бы резину поменять на летнюю. Съездишь в шиномонтаж?
— Угу, — я заглядываю в пакет. — А пирожки-то зачем?
— Для Паши, — просто отвечает мама и улыбается как-то по-особому. — Привет ему передавай.
— Для Паши? — переспрашиваю тупо.
Определенно, это последняя стадия — от одного упоминания его имени у меня от смеси испуга и радости щемит ребра и напрочь пропадает способность мыслить здраво.
— Ну да, — мама, кажется, ничего необычного не замечает. — Он же там работает.
— Точно, — отзываюсь с вымученной улыбкой. — Я и забыл что-то.
*
Я так нервничаю, что два раза чуть не влетаю в фонарный столб при выезде со двора. Ехать тут всего квартал, поэтому я торможу чуть поодаль от шиномонтажа и даю себе время успокоиться. Открываю пакет, достаю горячий еще пирожок с мясом и уплетаю его всухомятку. Вкус еды стопорит механизм волнения в груди, сладкий наркотик насыщения расслабляет вкупе с нежной джазовой композицией, которую крутят на радио.
Спокойно, Алексей.
Хватит уже дрожать и волноваться без повода.
Загоняю мамину ауди в шиномонтаж и выхожу из машины, захватив с собой пакет. Озираюсь по сторонам и замечаю Пашу, облокотившегося поясницей о капот старенького, торчащего здесь уже лет пять джипа. Соколов взъерошенный и потный, в своей неизменной белой футболке и джинсовом комбинезоне. Слегка уставший и сморенный ленью за временным отсутствием клиентуры, он бездумно подкидывает в руке тяжелый гаечный ключ. Я вздрагиваю, представив, как Паша огревает меня этим ключом по виску, и как меня забирает бездонное небытие, но тут же отгоняю от себя дурную мысль.
Прокашливаюсь.
Паша оборачивается и смотрит на меня с легким удивлением.
— Рыся?
— Привет, — нервно улыбаюсь и делаю неопределенный жест рукой. — Маме тут резину на машине поменять нужно.
Паша откладывает ключ и усмехается, засовывая большие пальцы в шлевки комбинезона. Внимательно рассматривает меня, задерживая взгляд на безразмерной толстовке с логотипом «Би-2».
— Серега, — кричит в сторону. Из-под облупленных изжелта-белых жигулей, примостившихся в дальнем конце помещения, кряхтя, выбирается коренастый мужчина, отряхивая руки. — Займись машинкой, липучку на летнюю поменяй.
— Без проблем, капитан! — Серега шутливо отдает честь и пропадает в подсобке, гремя инструментами в поисках необходимого.
— Пойдем, — Паша кивает в сторону приоткрытой двери в смежное помещение.
Я плетусь вслед за ним, протискиваясь в небольшую комнатушку и прикрываю за собой дверь, робко озираясь по сторонам.
— Это что? — Паша указывает на пакет.
— Ой, — спохватываюсь, протягивая ему закутанную в три слоя полиэтилена стряпню. — Это тебе мама пирожки передала.
Паша тянется к пакету, но в последний момент вдруг хватает меня за запястье и дергает на себя. Я оказываюсь так близко, что мыски наших кроссовок соприкасаются, и я чувствую острый запах — бензина, пота и Пашиного парфюма.
Соколов наклоняется — для того, чтобы наши лица оказались на одном уровне, ему приходится с метра девяносто согнуться в три погибели до метра шестидесяти восьми — и без предупреждения меня целует. Шарит языком у меня во рту, терзает зубами нижнюю губу, ловя мои взволнованные всхлипы-выдохи, и через несколько бесконечно долгих секунд медленно отстраняется.
— Себе пирожок ты стащил, чувствую, — усмехается, заставляя меня залиться краской. Ну не подумал я, что меня будут целовать сразу после перекуса. — Голодный?
— Очень, — выдыхаю честно.
— Садись и ешь, — Паша указывает на письменный стол и кресло на колесиках у небольшого забитого чугунной решеткой окна. — Я пока в душ сгоняю.
Он подхватывает со спинки кресла махровое полотенце и пропадает за дверью.