Его слова каленым железом врезаются в сердце.
Я тянусь ладонью к его лицу, но Паша ударяет меня по предплечью так сильно, что я вскрикиваю, прижимая ушибленную руку к себе.
— Ты не понимаешь, — говорю я тихо. — Она пришла вся в слезах, она призналась мне в любви и не могла ровно стоять из-за чувства тошноты. Я не мог ее бросить там одну!
— Я спрашиваю, — повторяет Паша, рыча и выплевывая каждое слово вместе с сильным алкогольным духом мне в лицо. — А. Меня. Мог?
— Паша…
Он бьет меня коленом в пах так резко, что у меня весь воздух вышибает из легких, и темнеет перед застланными пеленой влаги глазами. Боль парализует ноги и заставляет меня жалобно громко застонать. Паша не дает мне согнуться, хватая меня за волосы и заставляя стоять.
— Это все, что тебе нужно? — усмехается он криво. — Открытых чувств и влюбленных глаз? Может, тебе и от меня того нужно?
— Па-ша… — выдавливаю я слабо, за что получаю кулаком в челюсть. Я прокусываю губу и чувствую, как кровь пузырится и копится под языком.
— Хочешь, чтобы было по-пидорски, слащаво и нежно? — изгаляется Паша. — Чтобы я ревновал и сказал Люде «ай-ай-ай»? Чтобы я тебя обнял и сказал, что никому не отдам?
Я плачу, у меня из носа текут сопли, и я не чувствую нижнюю часть своего лица от пульсирующей боли.
— Думаешь, мне противно? Ранить тебя каждым новым словом? Убивать? — его губы скользят по моей шее, пальцы больно стягивают волосы на загривке. Дыхание Паши. Тяжелое, горячее и быстрое. Оно на моих мокрых от слез и пота щеках, раздувающихся ноздрях, упрямо сжатых губах. Я понимаю — с отчаянием и горестным смирением — что во мне не хватит сил противиться поцелую. Я уже знаю, что его язык пройдется по моим деснам, что я буду тянуть его слюну, чувствовать давление пальцев, которыми он вцепится мне в горло. — Я этого хочу.
Его ясные серые глаза впиваются в черты моего лица.
Его взгляд прожигает меня всего вместе с потрохами.
— Хочу, — его влажные мягкие губы скользят по моим, опухшим, немым и саднящим. — Вырвать твое сердце, разодрать на сотни частей и бросить тебе под ноги…
Он хрипло смеется и за волосы отшвыривает меня в сторону.
Я падаю на асфальт и пытаюсь закрыть дрожащими руками беззащитную голову. Съеживаюсь, пытаясь исчезнуть. Раствориться в отчаянии, поднимающемся внутри.
— Ты оставил меня одного, — шепчет Паша, и его лицо искажает гримаса растерянности, злости и обиды. — Ты не сдержал обещания, Рыся.
Он пошатывается на нетвердых ногах.
Серые глаза кажутся темными и абсолютно пустыми, когда Паша замахивается и бьет меня ботинком по лицу.
Прежде, чем острая каленая боль растекается жаром по скуле, я вскрикиваю и проваливаюсь в бездонное небытие.
========== 6 ==========
Свежий липкий шрам на губе, подлатанный медицинской нитью. Зашитая десна. Распухшая саднящая скула. Лиловые пятна гематом, забрызгавшие предплечье. И легкое сотрясение мозга, отравившее первый день после пробуждения противным звоном, резью в сделавшихся донельзя чувствительными глазах и мучительным чувством тошноты.
Температура под сорок, мокрые простыни и пижамы, нестерпимый жар простуды, растянувшийся на три проведенные в полубреду ночи — я очень долго пролежал на сыром холодном асфальте, где меня бросил Паша.
Мама сказала, что меня нашел старый дворник и позвонил по первому номеру в моем телефоне. По ее номеру.
Белый с рыжеватыми потеками потолок больничной палаты, тянущий в тяжелое забытье сна и неизменно встречающий при пробуждении. Кормежка по расписанию пресными котлетами и жидким пюре. Молчаливая Мила, приходящая посидеть рядом в натянутой ничего не значащей тишине. Осунувшаяся, украдкой стирающая слезы мама, которая так и не смогла добиться от меня признания в том, кто это сделал.
— Напали со спины, — отвечаю я сухо, отворачиваясь раз за разом к стене и прячась от колотящего озноба под тонким пледом, заправленным в накрахмаленный пододеяльник.
— Ты не позволишь мне никому рассказать? — робко спрашивает Мила в один из дней и ставит пакет с мандаринами возле принесенных кем-то красных душистых яблок.
— Нет.
— Как ты не поймешь, Леша, он ведь должен ответить за… — начинает Мила запальчиво, но я скучливо ее перебиваю:
— Забей. Сам напросился. Получил, что хотел.
Я настойчиво говорю врачам и матери, что ничего конкретного не помню.
Я говорю, что мне все равно.
И это действительно так, ведь вместе с физической приземляющей болью приходит простое объяснение успокоившемуся сердцу и легкой дурманящей пустоте. Спустя годы я наконец нащупываю грань недопустимого и уже не вижу в монстре благородства и тайной скрытой неприступными бастионами доброты. Только монстра.
Я больше не люблю Пашу.
*
Спустя неделю врачи оформляют выписку, и мама отвозит меня домой.
В колледж, конечно, она меня отпускать не собирается до тех пор, пока не пройдет мокрый надсадный кашель и отек с левой стороны лица.
Впрочем, я и сам не тороплюсь на учебу. Мне нравится коротать дни за чтением средневековых рыцарских романов, поливать кактус на подоконнике и любоваться распустившимся на нем сиреневым цветочком, слепо тянущимся к теплому оконному стеклу. Я смотрю старое кино и слушаю группу «Нервы», постепенно разбираю образовавшийся завал заказов, любовно шлифуя и редактируя статьи. Ем чипсы, запивая их пивом, пока играю с Милой в настолки, делаю домашку и стараюсь не думать о плохом.
Мама меняет тактику со скандалов и угроз обойти с расспросами весь район на тактичное непротивление моему молчанию и щедрую материнскую ласку. Она крепко обнимает меня и поглаживает по волосам теперь каждый вечер, и я слышу, когда она выходит за дверь моей комнаты, как она тихо горестно всхлипывает, глуша эти звуки в рукаве домашней кофты. У меня каждый раз сжимается сердце от сожаления и тоски, но есть ли смысл в том, чтобы просить у нее прощения? За то, что ее сын вырос мальчиком, который так и не научился выпускать спичку из рук до тех пор, пока она не догорит и не ошпарит пальцы.
В пятницу утром раздается звонок в дверь.
Слыша отрывки разговора в коридоре, я не сразу понимаю, что пришел Паша. Сердце подпрыгивает, но не от смеси испуга и тайного предвкушения, как прежде, а от поражающего меня самого раздражения и нечеловеческой ненависти. Мне хочется выйти в коридор и велеть ему убираться из моего дома, никогда больше не ступать на этот порог.
Но я лишь ковыляю к двери и прислушиваюсь к тому, о чем разговаривают в прихожей.
— Как он себя чувствует? — спрашивает Паша негромко.
— Кто? — реакция моей мамы, ее холодный недружелюбный тон немало изумляют. Она же всегда обожала Пашу и считала его хорошим парнем.
— Рыс… Алеша.
— Почему ты интересуешься?
— Он в колледже не появляется. Он ведь в больнице долго лежал… — голос Паши дрожит. Если бы это был не Соколов, я бы решил, что он едва сдерживает слезы. — Он поправляется?
— Я на это надеюсь, — ядовитые нотки. Намекающие на то, что поправляться мне нужно не только физически.
— А когда он выйдет на учебу?
— Он не вернется в этот колледж, — вдруг отвечает мама ровно и устало. — Я собираюсь отправить его к тете, в Петербург, там он будет готовиться к поступлению в университет.
Повисает долгая гнетущая тишина, в которой я слышу только, как загнанно колотится мое собственное сердце. А потом Паша хрипит:
— Настасья Сергеевна, мне можно его увидеть? Прямо сейчас?
— Я не думаю, Паша.
Отстраняюсь от двери и скорее иду к столу. Сажусь в кресло, бездумно открывая первую попавшуюся книгу, и пытаюсь уйти в смысл пляшущих перед глазами чернильных буковок так глубоко, чтобы не слышать мольбы в его голосе. Не слышать громкого протестующего и растерянно взывающего ко мне со стороны прихожей «Рысик! Черт… Рыся, пожалуйста».
Алеша, Рыся, маленький беззащитный Рысик. Мальчик, сердце которого ты выдрал и кинул под ноги как дешевую побрякушку — так, поиграться, выместить озлобленность на весь белый свет.
Проходит несколько долгих минут.
Хлопает входная дверь и щелкает закрываемый засов. Дребезжит звонок и клацает ручка, которую Паша бездумно дергает в попытке дорваться, что-то сказать или доказать.
А потом все стихает, и только мамины шаги в коридоре заставляют меня испуганно встрепенуться. Она заглядывает в мою комнату и прислоняется плечом к дверному косяку. Во взгляде — бесконечная усталость и та же пустота, какую я вижу в зеркале по утрам.
— Ты знаешь? — спрашиваю я виновато и горько. Забытая книга соскальзывает с колен и падает на ковер.
Мама хмыкает:
— Знаю ли я? — переспрашивает. — Уже знаю, как очнулась от надуманных грез. Прочитала все на его лице, как только открыла дверь. Сердце ухнуло так коротко, резко… И в пятки ушло. Да только какой в этом смысл? Знала бы раньше…
Она осекается, поджав губы.
Потому что понимает прекрасно, как и я, что не смогла бы предотвратить неминуемого. Вытравить словами и уговорами тех чувств, которые мог задушить во мне только сам Паша.
— А он ведь действительно приходил в больницу, — мама проводит ладонью по лицу и нервно посмеивается. — Со своей мамой. Приносил цветы и яблоки, таким обеспокоенным выглядел. Мы с ним говорили о тебе, по очереди дежурили у палаты в первые дни, когда не спадала жуткая температура. Я его обнимала, благодарила.
Мама морщится, будто от омерзения.
— Боже. Я благодарила монстра, который избил и бросил мою кровинушку, моего единственного сына в богом забытой дыре…
Она прячет лицо в ладонях, а я поднимаюсь, чтобы подойти и крепко-крепко ее обнять, прижать к себе и уткнуться носом ей в плечо.
— Мам, ты не плачь только, — прошу негромко, глядя ее по подрагивающей спине. — Со мной все будет в порядке.
Мы стоим, обнявшись, пока она не перестает сотрясаться в беззвучных рыданиях.
Со мной все будет хорошо.
Всем назло.
И на-ебаное-всегда.
— Про Питер это ты серьезно говорила? — спрашиваю через какое-то время. Есть что-то притягательное в мысли бросить место, где мне причинили столько боли. Но убегать от боли, как и от ранящих воспоминаний, дело бесполезное. Ее можно только пережить, пропустить через себя, и никогда — сделать вид, будто ее не существует.
Этому меня научил Паша.
— Как ты сам захочешь, — мама вытирает мокрые щеки рукавом, отворачивается и выходит в коридор. — Как сам решишь.
========== 7 ==========
Проходит неделя, и отек со скулы пропадает бесследно, как и рассеиваются постепенно последствия сотрясения. Глядя на себя в зеркало теперь, я вижу лишь впалые щеки, ставшие огромными на осунувшемся лице глаза и маленький шрам на краешке нижней губы.
Смотрю на примостившийся на створке шкафа костюм, который я забрал в тот день от Паши.
— Мам! — кричу, и она суетливо прибегает ко мне из кухни. В глазах такая тревога, что мне становится вдруг очень жалко нас обоих. Теперь из нас только очень долгое время сможет вытравить молчаливое ожидание угрозы. — Подошьешь мне брюки?
Она хмурится, но не возражает, только едва заметно кивает.
Берет вешалку с костюмом и выходит, притворив за собой дверь.
Быть может, где-то в параллельной вселенной есть Леша, который сейчас собирает вещи и садится на поезд, идущий в далекий безликий Петербург. Который будет переписываться с Милой и встречаться с ней каждые каникулы, целовать ее и называть своей девушкой, потому что с ней было бы проще, было бы спокойнее. И в той же вселенной есть Паша Соколов, который будет появляться на людях с Ритой, трахать ее на продавленном диване, глушить боль и злобу в алкоголе и драках. Который однажды загремит за решетку за неудачную потасовку с местными ребятами или пойдет по стопам отца, подсев на паршивую дурь. Который не сможет вспомнить ни единого дня, когда был по-настоящему счастлив.
Решение оставить и забыть, уехать и проститься навсегда, про которое я мог бы сказать, что оно правильное.
Параллельная вселенная, которая и даром мне не сдалась.
*
Я прихожу на весенний бал под руку с Милой.
Она красива в темно-зеленом коротком платье и со сложной прической, сооруженной из рыжих кудрей. Смеется, не обращая внимания на любопытные заинтересованные взгляды, то и дело обращающиеся в нашу сторону, что-то весело рассказывает про новую рампу в парке, про повышение отца по службе. Мила ведет себя так же естественно, как веду себя я, не оглядываясь ни разу на Пашу и его притихшую компанию, обосновавшуюся у сцены актового зала.
Мы с Милой танцуем медляк, хохочем над неумелыми попытками друг друга попасть в вальсовый такт. Пьем безалкогольный пунш и обсуждаем Вовку Игнатова, который уже который танец краснеет пятнами и пыхтит, стесняясь подойти к старшекурснице Тамаре и ее пригласить.
На какое-то время я позволяю себе забыть о том, что я нескладный едва оправившийся после болезни Рысик, которого чуть скрасили хорошо сидящий костюм и уложенные в художественном беспорядке отросшие светлые волосы. Мила ничуть не смущается нашей временной размолвки и ни словом, ни нечаянным взглядом не напоминает о своей невзаимной влюбленности. Она ведь очень хороший друг. Она могла бы никогда со мной больше не заговорить, но вместо этого она дарит мне легкое незамутненное счастье и удовольствие от настоящего момента.
Все прекращается, когда зал погружается в полутьму на следующем же медленном танце. Милу уводит в гущу толпы застенчивый Вовка, а ко мне, оставленному в одиночестве у чаши с пуншем, подходит Паша.
Черный пиджак, две верхние пуговицы на рубашке расстегнуты, а галстук приспущен, будто Паше неуютно в душащей петле официальности. И все же, несмотря на ссутуленные плечи и напряженность позы, ему очень идет строгость костюма.
— Надо поговорить, — бросает он тихо.
Я оглядываюсь на сцену, и вижу, как Рита, теребя подол модного дизайнерского платья, смотрит на нас с легким раздражением и непониманием. Когда Рома оборачивается, чтобы проследить за ее взглядом, его глаза подозрительно прищуриваются.
— Говори, — пожимаю плечами.
Мне не хочется смотреть в его затравленные, полные чего-то уязвимого и больного глаза.
— Не здесь, — качает головой Паша. — Наедине.
— Я никуда не пойду с тобой, — заявляю твердо. — Не в этой жизни.
Паша молча смотрит на меня пару секунд, будто силясь выяснить, не фальшивый ли я, а потом произносит вкрадчиво:
— Ты ведь и сам знаешь, что я тебя не трону.
— Где гарантия? — может, я и понимаю прекрасно, что он бы никогда не поступил так глупо после всего, что произошло, но уступать не спешу. Зверь, который дремлет внутри него, обычно не оглядывается на доводы рассудка.
— Гарантия в том, что я сказал об этом Миле. Сказал ей подойти к подсобке через пятнадцать минут, если ты не появишься раньше, — вдруг отвечает Паша, несказанно меня удивляя. Я оборачиваюсь, выискивая взглядом Милу в толпе танцующих. Обняв Вовку за шею, та украдкой посматривает в мою сторону, и что-то в ее внимательном выжидающем взгляде подсказывает мне, что это правда.
— Тогда пойдем.
Не знаю, чего я жду от этого разговора.
Но я послушно выхожу вслед за Пашей из зала и иду по пустому коридору под постепенно затихающую в отдалении музыку. Мы заходим в подсобку, скудно освещенную крохотной лампочкой под самым потолком, пыльную и под завязку набитую швабрами и ведрами. Здесь так тесно, что едва хватает места на то, чтобы дистанцироваться от Паши и не задевать его.
Он смотрит на меня пронзительными поблескивающими в полутьме серыми глазами. И произносит дрогнувшим голосом:
— Рыся. Скажи, что мне сделать?
В этом вопросе все. И его растерянность, и тайная едва теплящаяся надежда, и заскорузлая жгучая боль. Порвавшаяся нить чего-то правильного, обрекшего нас на исковерканное неустойчивое «сейчас».
Я вздыхаю, понимая, что даже если велю ему броситься под поезд, мне не станет ни на грамм легче.
— Отсоси мне, — говорю резко.
Паша застывает.
В какой-то момент мне кажется, что он пошлет меня нахуй, что снова ударит и уйдет, бросив попытки достучаться до чего-то прежнего. Потому что не сможет переступить через болезненную гордость, потому что не умеет и не хочет дарить удовольствие вместо того, чтобы получать его или брать силой.