Но Паша вдруг становится передо мной на колени и наклоняется. Расстегивает ширинку моих брюк, тянет вниз трусы, высвобождая вялый еще член.
Я смотрю с удивлением на его черную вихрастую макушку и чувствую, как он берет член в рот, как неуверенно проводит языком, оставляя горячий влажный след. Я возбуждаюсь против воли и доводов разума. Кровь приливает к паху, а сердце стучит надсадно и громко.
Паша действует медленно и отрывисто.
Я понимаю, что могу сорваться от одного только факта, что хочу трахнуть его рот так глубоко, чтобы вырвать из него рефлекторный протяжный хрип. Поэтому отстраняю его за волосы и вру предательски дрожащим голосом:
— Ты тоже… Нихуя не умеешь сосать.
Паша не выглядит уязвленным. Только хмурится и грубо стряхивает мою руку.
— Не надо, — произносит жестко, глядя на меня снизу-вверх. — Верни мне хоть толику настоящего Рысика, окей?
— Жалкого ведомого мальчишку? — цежу сквозь зубы. Кожу, которой он успел коснуться языком, неприятно холодит. — Безвольного, лишенного гордости и обесцененного?
Паша вздыхает и качает головой.
— Восторженного мелкого ублюдка, — произносит он, едва выдавливая из себя слова. Через силу, потому что желание сказать сильнее любой издевки или инстинкта ломать. — Который когда-то сунул мне красное душистое яблоко в портфель на перемене и нарисовал на моей парте дебильную рожицу, подписав ее как курица лапой — «Лешка». Светлого искреннего Рысика, который добр всегда… Который добр настолько, что к этому привыкаешь как к блядской ежедневной рутине и перестаешь ценить. Его мне верни, а так можешь хоть материться, хоть побить меня, если тебе хочется.
Слова застревают у меня в глотке.
Он вновь склоняется к моему паху и проводит носом по линии светлых жестких волосков. Облизывает поджавшиеся яички, и я чувствую, как он щербинкой между зубов, острой, царапающейся, проходится по кожице мошонки, прежде чем прихватить ее сухими губами.
Я запрокидываю голову и дышу рвано и громко.
У меня встает быстро. Я даже не успеваю перевести дух, как Паша втягивает в рот открывшуюся головку и плотно сжатыми губами скользит по члену. Как его сдавленный рокочущий стон оказывается одуряющей сладкой пыткой, заставляющей резко несдержанно толкнуться в его рот.
Паша сосет грубо, почти жадно.
Хлюпанье громким отзвуком рикошетит в маленькой глухой подсобке, распаляя и смущая одновременно. Я вплетаю пальцы в его мягкие волосы и тяну на себя, заставляя Пашу давиться моим членом и собственной слюной. Утыкаюсь затылком в край стеллажа и издаю протяжный полный удовольствия всхлип, из-за которого Паша замирает на краткое удивленное мгновение, но тут же продолжает сосать, загоняет головку за щеку и с силой трет ее кончиком языка.
Я бездумно глажу его волосы и поскуливаю, отчаянно пытаясь задавить в себе стон и зреющее довольство. Мне не хочется показывать, как мне хорошо, как сильно мне сносит крышу, но когда Паша начинает постанывать и пытается потереться собственным стояком о мою ногу, я не выдерживаю.
— Паша…
Он упрямо отстраняет мою руку, которой я пытаюсь его оттолкнуть, плотнее сжимает губы вокруг чувствительной набухшей головки и глотает всю сперму, когда я кончаю с громким несдержанным вскриком. Тело становится легким и непослушным от растекшейся по венам будоражащей эйфории, от притока гормонов, которые разбили реальность перед глазами на сотни ярких осколков. Я руками хватаюсь за полки стеллажа, чтобы не упасть, и смотрю вниз, на Пашу, который тщательно облизывает мой член и дрожащими руками, тяжело дыша от сбитого неудовлетворенного желания, надевает на меня сползшие до колен трусы и брюки.
— Спасибо.
Почему-то это говорит он, хотя слово благодарности больно царапалось, не в силах вырваться, в моей глотке.
Я смотрю на белесые капли спермы на его лице и тянусь стереть липкие следы. Паша перехватывает мою ладонь и с силой сжимает, задерживая у своей щеки.
И только тогда я с удивлением понимаю.
Он дрожит, потому что плачет.
========== 8 ==========
«Дорогой Рысик.
Нет, пожалуй, не так. Ублюдочный мелкий паршивец, вывернувший наизнанку все, что я когда-либо считал собой. Привет. Привет, мелкий паршивец.
Мне приходится говорить с тобой в письменной форме, хотя ты знаешь еще с началки, что из меня хуевый писака. Еще более хуевый, чем человек, если только такое возможно.
Я знаю, что тебе не нужны мои оправдания. И лишь потому я излагаю их на бумаге. Чтобы ты мог скомкать все эти никчемные слова, сжечь или выбросить. Чтобы ты мог отвернуться, чтобы ты мог закрыть глаза, чтобы ты мог избавиться от них и больше никогда не вспоминать.
Чтобы ты мог сказать, как я сказал себе этим утром, пока писал это письмо — «Все брехня. Это нихера не умаляет твоей вины. Гори в аду, бесхребетная мразь».
Не нужно говорить, что алкоголь всегда сносил мне башку и отключал и без того отсутствующие тормоза. (Спасибо генам моего папаши).
Не нужно говорить, что я ждал тебя в тот день, как ждут чуда или решительного толчка в новую, лучшую жизнь. Не нужно говорить, что я слетел с катушек, когда ты не пришел. Не нужно говорить, что я воспринял это как приказ катиться обратно в свою ебанутость, воспринял как твое нежелание меня принять.
Не нужно говорить, что я сочинил целую речь и продумал каждое слово, которое хотел тебе сказать. Не нужно говорить, что я вымыл свою комнату, как мог, что сидел до четырех утра, одетый — еб твою мать — в самое лучшее, что у меня было, не смыкая глаз.
Не нужно говорить, сколько я выпил. (До той степени, что не мог сосчитать пальцы на своих руках).
Не нужно говорить, что я не помню, что сказал тебе, когда ты пришел со своими большущими взволнованными глазами, когда ты попытался объясниться. Не нужно говорить, что каждый удар, который обрушился на тебя, обратился на меня в стократ, когда я проснулся на следующий день на полу своей комнаты.
Не нужно говорить, как я хотел бы все исправить.
Не нужно говорить, что мне жаль.
Тебе ничего из этого не нужно, потому что исправить свои ошибки или повернуть время вспять я не могу.
Просто знай, что я хотел бы, чтобы у тебя все было хорошо. На-ебаное-всегда хорошо. Чтобы у тебя было свое долго и счастливо в прекрасном спокойном месте в окружении прекрасных людей. Чтобы тебя целовали ласковые губы и обнимали сильные руки. Чтобы на тебя смотрели восхищенными глазами. Чтобы тебя любили так сильно, как ты этого заслуживаешь.
А еще знай, что больше всего в жизни я жалею о том, что ты меня встретил. Что подложил мне яблоко в портфель, что посчитал меня достойным твоей дружбы.
Наверное, это лучшее, что случилось в моей жизни. И в то же время это худшее, что случилось с тобой. Поэтому я ненавижу тот злоебучий день.
Вот и кончились никчемные, ничего не значащие слова.
Пожалуйста, я прошу тебя только об одном. Найди в себе силы быть счастливым, Рысик. Поезжай в Питер. Пожалуйста, уезжай из этой богом забытой дыры навстречу новой, не отравленной прошлым жизни. Беги, беги, беги. Спасай светлого наивного мальчишку, не позволяй никому его в тебе затравить.
Беги и прощай навсегда, мелкий паршивец.
Спасибо за то яблоко.
Паша».
Забавно.
С чего это я вдруг вспомнил об этом письме, откопал его в нижнем ящике письменного стола и перечитал так жадно, будто впервые увидел?
Кажется, это случилось чертовски давно, в прошлой жизни или вовсе не со мной. Уже четыре года минуло с того дня, как мне пришлось перебраться в Петербург. Не потому, что я тогда этого хотел, хотя сейчас уже и не вспомнить, что творилось у меня на уме.
Просто в какой-то момент разболелся из-за полученных травм левый глаз, резко упало зрение, и пришлось подыскивать клинику для обследования и лазерной коррекции. Мама сказала, что это хороший повод, чтобы перебраться в северную столицу, освоиться и попробовать начать новую жизнь. Я отчетливо помню, что не собирался никуда уезжать, но вопросы здоровья не дали мне выбора, и я сел на поезд.
Жизнь завертелась, набрала темп, увлекла в водоворот событий и не дала мне шанса оглянуться назад.
Забавно.
У меня на руках диплом, а в контактах телефона — номер работодателя, собирающегося взять меня на испытательный срок. У меня университетские друзья и друзья с практики в фирме, чувство оглушительной свободы, гремучая смесь ветра в голове и твердых намерений на профессиональном поприще. У меня молодой человек, с которым мы познакомились по сети, с которым у нас регулярный секс и ни к чему не обязывающие отношения.
Так почему я вдруг вспомнил о бумажке, погребенной под стопкой документов и счетов на оплату?
Почему… Почему так щемит сердце, когда я читаю эти кривые строчки, наползающие одна на другую. Когда касаюсь пальцем трех вмятинок в правом нижнем углу — от нечаянно сорвавшихся слез, размочивших бумагу.
Почему мне так больно и кажется, будто я не должен был уезжать?
— Ты куда? — спрашивает Слава, лениво приоткрывая один глаз, когда я выбираюсь из-под теплого одеяла, надеваю очки и подхватываю с тумбочки телефон. — И что за бумага?
— Позвонить выйду. А это… Так, письмо от бывшего одноклассника… — прячу сложенный вчетверо листок в карман пижамных шорт и ищу в списке контактов телефона нужный номер. Казалось бы, не новость, что я не по девушкам, но рассказывать Славе о своем прошлом нет никакого желания. На то оно и прошлое.
— Любовное? — веселится Слава, закладывая руки за голову. Он окидывает меня быстрым жадным взглядом, показательно облизывая пухлые губы. — Я ревную…
— Дурак, — улыбаюсь, выходя в коридор, и прикладываю трубку к уху. — Лучше пусти энергию в продуктивное русло и сделай нам завтрак.
Слава что-то смешно бурчит себе под нос, когда я выхожу на балкон.
Город постепенно отряхивается ото сна, и рассвет занимается едва брезжущей светлой кромкой над ломаной линией крыш. Гудят провода, и говорливые птицы снуют меж голых ветвей деревьев. Люди внизу спешат по делам, открываются один за другим магазинчики, и недовольные клаксоны машин резкими звуками врезаются в мерный суетливый гул улиц.
В такие моменты я как никогда остро скучаю по спокойствию и скучной тишине родного городка. По пробуждению улиц, приходящемуся в лучшем случае на полдень, по далекому петушиному зову, доносящемуся с выселок. По старым трамваям и разбитым дорогам, по деревянным двухэтажкам, примыкающим к многоэтажкам в спальных районах.
В трубке идут одни гудки.
Я уже и не надеюсь, что мне ответят, когда на том конце что-то щелкает, и заспанный голос говорит:
— Да. Алло.
— Привет, — я невольно улыбаюсь, представляя, как Мила пытается нащупать часы на тумбочке или пригладить растрепавшиеся за ночь волосы.
На мгновение повисает тишина, а потом Мила вдруг охает:
— Лешка? Ты что ли? Обалдеть! Сколько же мы не слышались?
— Давно, Милыч, давно, — отзываюсь со слабым смешком. Столько воды утекло с тех пор, что невольно становится грустно. Ведь когда-то мы с ней были лучшими друзьями. Когда-то мы клялись, прощаясь на вокзале, что будем созваниваться каждую неделю и навещать друг друга не реже двух раз в полгода. Мне приходится сглотнуть горький ком в горле, прежде чем продолжить: — Как дела? Как жизнь молодая?
— Потихоньку, идет своим чередом, — в голосе Милы уже не слышно и следа недавней сонливости. — Колледж закончила, работаю в кофейне… Ну, за квартал от дома которая. Платят хорошо, чаевые щедрые. Мы с Риткой вместе работаем. Представляешь, снимаем с ней студию в центре, я еще понемногу откладываю на поездку на море… Черт, да что я все о себе? Ты сам как?
Дергаю плечом, хоть и знаю, что Мила не увидит этого неосознанного жеста.
— Универ вот закончил. Месяц взял на отдых, потом пойду на испытательный в фирму к тетиному знакомому.
— Круто! — говорит Мила с тем энтузиазмом, которому мне хотелось бы вторить. — Ты большой молодец, Леш.
Между нами снова повисает неловкая пауза, вызванная бессердечным временем, прожитым порознь.
— Мил, — зову негромко. Мне до смерти хочется задать вопрос про Пашу, который я до сих пор не решаюсь задать матери, но подавляю этот позыв. Я чувствую, как глаза против воли наполняются слезами, и сдавленно говорю: — Я очень соскучился, Мил.
— Я тоже, — эта дурочка сдерживается куда хуже моего и ревет в трубку, громко протяжно всхлипывая. — Знал бы ты, как мне тебя не хватает… Знал бы ты, Лешка…
— Я приеду.
Не знаю, что заставляет меня сказать это.
Может, то же, что заставило меня полезть в нижний ящик стола в поисках старого письма. Может быть, чувство тоски по местам, где я родился и жил. Может быть, тоска по людям, которых я знал и любил. Может, расстроенный голос Милы и ее слезы.
— Я приеду, — повторяю твердо. — На следующей же неделе. Встретишь меня, ладно? Я вышлю тебе время прибытия… Я приеду.
========== 9 ==========
На выходе из вокзала я останавливаюсь и прикуриваю сигарету.
В прошлом году стал изредка покупать пачки отвратительных «Лаки Страйк», и теперь, оказавшись в до боли знакомых локациях родного города под пасмурным низко нависшим небом, я испытываю странную потребность успокоить разгоревшиеся в груди ностальгические чувства. Никотин не успокаивает, только внушает аморфную вялость, но мне этого более чем достаточно.
— Лешка!
Не успеваю скурить и половину сигареты, как ко мне со стороны автобусной остановки подбегает Мила и крепко, до боли в ребрах, обнимает, на секунду или две утыкаясь носом мне в плечо.
— Привет, — она отстраняется, улыбаясь от уха до уха. Такая хорошенькая, все еще хрупкая и низкая, какой я ее и запомнил. С пышным хвостом длинных рыжеватого цвета волос и восторженно горящими глазами. — А ты возмужал.
Улыбаюсь и пожимаю плечами.
Всего лишь вытянулся в росте и окреп. Или, быть может, меня взрослят стильные очки в черной оправе, которые мне притащил Слава взамен линзам, неприятно натирающим чувствительные глаза.
— А ты осталась такой же красавицей, — легонько щелкаю Милу по носу и смеюсь над тем, как очаровательно она краснеет.
— Пойдем? — предлагает Мила и берет у меня из рук пакет с какими-то мелкими сувенирами.
— Пойдем, — соглашаюсь и подхватываю свой чемодан за ручку.
Отдыхать мне совершенно не хочется.
Дорога была долгой, но, разморенный мерным стуком колес и гулом ветра, обтекающего корпус поезда, я спал крепче, чем когда-либо удавалось заснуть в никогда не затихающем центре Питера. Мы с Милой забрасываем вещи домой, какое-то время проводим с моей матерью, болтая о последних новостях и лениво обсуждая мою жизнь. Мама приезжает ко мне каждые два месяца, поэтому разговор с ней иссякает быстрее, чем на улице начинает смеркаться.
— Смена скоро начинается в кофейне, — Мила поднимается из-за стола и смотрит на меня с легким сконфуженным ожиданием. — Я понимаю, ты только приехал, но…
— Я пойду с тобой, — отвечаю легко, понимая, к чему она клонит. — Все равно не собираюсь спать. Мам, ты не против?
— Нет, конечно, — улыбается та и убирает чайник поближе к плите. — Вы так долго не виделись. Общайтесь, дети.
Я накидываю матерчатую куртку, благо к вечеру здесь ощутимо холодает. В Питере я привык к тому, что плотно собравшиеся дома долго не отпускают тепло разогретого за день асфальта. И только сейчас я понял, как истосковался по прохладе и дымной россыпи четко видных за отсутствием ярких таблоидов звезд.
Мы с Милой едем несколько остановок на дребезжащем седьмом трамвае и заходим в кофейню. Светлая, с дешевым, хоть и современным ремонтом с закосом под «Старбакс», и совсем небольшая по столичным меркам, но внушающая чувство непередаваемого уюта и тепла. Посетителей немного, и все расселись по разным углам, уткнувшись в гаджеты или книги, или просто пьющие чай в немой задумчивости.
За стойкой нас встречает Рита. Тоже ничуть не изменившаяся за четыре года — красотка, как со страниц глянцевого журнала. Разве что, во всем ее существе поубавилось спеси и манерности, поблекли замашки «королевы класса» и стерлась надменность из взгляда.