Греки говорили: «катоксия»; «ларвацио», вторили им латиняне, – одержимость бесами, духами зла, что посылают смертным голоса и видения, дабы смущать души. Несколько лет спустя Дженнардо слушал в уже взятой Малаге ученый диспут. Умнейшие прелаты спорили о природе непознанного. Кто говорит с людьми голосами святых, является в облике Пречистой Девы иль оставляет на руках стигматы? Не стоит ли немедленно карать одержимых, как еретиков и бесноватых? Прелаты сошлись на том, что только истинному праведнику являются верные видения, посланные силами добра, прочие же – сосуд Дьявола, который должно уничтожить. Сын герцога Форса оскорбил ученое собрание непочтением, он встал и вышел посреди вдохновенной речи какого-то седовласого епископа. Истинно милосердная Мария не могла говорить с Сантосом, не могла толкнуть его в огонь, заманивая подобным спасением! Посреди обугленных головешек, что остались от его жизни, Дженнардо уцепился за эту мысль, иначе… иначе он сорвал бы с себя нательный крест и нанялся служить к эмиру по прозвищу Черный Меч.
Гонсало де Кордоба, в конце концов, рассорился с епископом Сарагосским. Великий Капитан нуждался в тех, кто не побоится гнева Божьего и выступит против инквизитора с оружием в руках. Дженнардо одним из первых предложил свои услуги, хотя отец в гневе слал письма с запретами. Наемнику было безразлично, с кем воевать и в каких тавернах напиваться, и даже закономерное отлучение от церкви он воспринял как освобождение. Громя епископских солдат, грабя монастыри и земли, принадлежащие соратнику Торквемады, он не чувствовал ни малейшего раскаянья. Сантос принес свою жертву, чтобы избавить себя и любовника от ада – боже правый, какой сюжет мог быть нелепей? До того дня в испанской сьерре Дженнардо не считал свою любовь грехом! А после начал задавать себе вопросы, слишком много вопросов. И никто не мог дать ответ. Может быть, Ты, Царица, наконец, заговоришь?
– К Тебе воздыхаем, скорбя и плача
В этой долине слез.
О, Заступница наша,
Свои милосердные очи
К нам обрати.
Радуйся, Дева Мария!
Удивительно, как столь чистый и нежный голос может одновременно греметь, подобно колоколу, созывающему на битву? Будто бы кастрат сам побывал на сотне войн. «Лаццарское чудо» наотрез отказался петь в замке Сант-Анжело Нуово, но, прежде чем Дженнардо успел почувствовать себя победителем в споре с Ла Сентой, кастрат пояснил свои резоны. Он, дескать, всегда мечтал петь в церкви Сан-Джорджо, ибо еще от наставников слыхал о необыкновенном устройстве тамошних залов – всякий звук в них достигал огромной силы. Сопранист отверг предложения поступить на службу к кому-то из наемников, но намекнул, что станет петь для обоих отрядов разом – за умеренную плату. Впрочем, как только слуха кардинала Лаццарского достигло известие о том, что мерченары едва не зарубили один другого из-за соборного кастрата, прелат тут же возымел желание удержать певца у себя. В лихорадочные дни подготовки к выступлению церковь Сан-Джорджо заполнялась до отказа – служкам пришлось вынести скамьи, люди толпились даже на ступенях, чтобы только слушать божественный голос. Сержанты неизменно занимали места своим командирам, и они с Ла Сентой каждую обедню толкались локтями. Сейчас, когда город провожал своих защитников за стены, и в церкви яблоку было негде упасть, капитаны вовсе влипли друг в друга боками. Эфес шпаги Акилле больно тыкал под ребра, а Дженнардо за время службы дважды наступил бастарду на ногу. Что ж, они последний раз видятся под мирный звон колоколов – следующая встреча произойдет там, где не будет ничего постороннего. Только они двое – и Красный Бык.
Кастрат умолк, и люди еще несколько минут стояли, не в силах пошевелиться. В храме божьем не рукоплещут и не кричат «браво!». Акилле рядом перекрестился размашисто, врезав локтем Дженнардо подмышку, тот, поморщившись, последовал его примеру.
– Salve, Regina, Regina… – сильный кастильский акцент будто кипятком плеснул. Нечего вспоминать то, что должно быть похоронено навеки, но в этот миг ему хотелось убить Акилле или… Реджио – испанцы по крови, и, хотя бастард многое получил от итальянки-матери, видно, «лаццарское чудо» и по его душе прошелся частым гребнем.
– Форса, я хочу предложить вам соглашение, – Ла Сента встряхнулся, точно отбрасывая невидимую тяжесть, небрежно обернулся через плечо: – Оставьте нас одних! Живо.
Андзолетто, сержант Вито и тощий гасконец, что был любимчиком Акилле, попятились прочь. Сын папы полагал себя в любом божьем доме хозяином и распоряжался соответственно.
– Можете считать мои слова признаком трусости, мне все равно, – Акилле постригся, надо же! Дженнардо был уверен, что со своей роскошной шевелюрой римлянин не расстанется даже в угоду походным тяготам. М-да… короткие завитки на висках делали бастарда еще более надменным. И еще более юным. – Против нас выступил лучший полководец Италии… я многое могу сказать о Красном Быке, но на Аппенинах нет воина искусней.
Ла Сента примолк, видимо, ожидая возражений, но Дженнардо лишь кивнул – он был согласен. Не время язвить соперника родством с «лучшим полководцем», еще никогда Дженнардо не видел римлянина таким серьезным. К чему пустые насмешки там, где решается судьба кампании? Воистину, ему чихать на то, кто станет следующим папой и усидит ли Адриан Второй на престоле Святого Петра! Дражайший папенька все равно исхитрится поссориться и с новым понтификом. Иное дело Красный Бык. Даже просто отогнать его от стен Лаццаро – небывалая удача, а победитель в этой схватке может считать, что Господь отметил его.
– Вы забудете – на время! – о моем банкире, а я, в свою очередь, сделаю вид, будто ничего не знаю о ваших милых шалостях, – бастард придвинулся ближе, хотя это казалось невозможным. Прижал правую руку соперника своей. – Это в качестве предосторожности, не стоит пытаться заколоть меня. Вы мужеложец, Дженнардо Форса. У каждого есть тайны, кои нельзя трогать…
– А вы – банкрот, – прошипел Дженнардо, – и я думаю, что городской магистрат и кардинал Лаццарский заинтересуются тем, откуда вы берете деньги. Я не вчера родился, милейший, и могу предположить, что грабеж мирных жителей куда хуже содомии.
Черные глаза сузились, как у нападающей рыси. Хватка на пальцах стала железной.
– Именно об этом я вам и толкую, – голос Акилле сочился предательской патокой, – сведем свои счеты позже, вы согласны? Никто из нас не отличается короткой памятью, Форса! Я не забуду. А вы?
Дженнардо осторожно отодвинулся. Люди толпились вокруг них, а они шептались, точно заговорщики.
– А до победы над Быком вы предлагаете сделаться лучшими друзьями? – ну, я тоже умею прикидываться сладкоречивой сиреной, бастард! Банкир Ла Сенты сбывал золото и драгоценности, поставляемые ему мерченаром; такое тянет виселицу. Правда, процесс о мужеложстве может закончиться костром, но лишь в том случае, если Дженнардо перейдет дорогу влиятельному церковнику. Валентино ди Марко, например. Безумие осточертевшей круговерти… Даже если Дженнардо предастся блуду на соборной площади, а ограбленные Ла Сентой на большой дороге прибегут жаловаться, ничего не изменится. В подобных играх только изменчивость воли сильных мира сего меняет судьбу продавших свои шпаги. Но уколы и подкусывания могут утопить их обоих раньше, чем это сделает Бык Реджио. Большинство кампаний загубили распри союзников и ссоры вчерашних друзей. – У меня великолепная память, и в вашей я не сомневался. Сможете ли вы смирить ее в угоду, хм, нарождающейся дружбе?
– Я буду любить вас как брата, мой дорогой!
– Лучше не надо как брата! – Дженнардо стало смешно. Акилле не прикрывался лицемерными библейскими цитатами, что отравляют душу хуже проклятий, и это было – как глоток свежей воды в зной. – Судьба ваших братьев не слишком-то завидна. Любите меня как врага. Итак, перемирие до победы?
– Я сам решу, как именно мне любить вас, Форса. Перемирие не дает вам право раздавать мне указания и… словом, до победы! – раскрытая ладонь, веселый огонек в глазах; а в памяти хриплый шепот: «Salve, Regina…». – По окончанию кампании каждый из нас будет волен свернуть другому шею.
Дженнардо кивнул и вложил свои пальцы в протянутую руку.
****
Андзолетто. Только маленький кудрявый негодяй мог распустить язык. Закатное солнце золотило пышную листву, во дворе палаццо Бьянко ржали кони. Дженнардо с досадой дернул занавесь, подставляя лицо теплому ветру. Слуги в этом доме сошли с ума – нестиранная ткань пахла какой-то гадостью. Дженнардо сжал в кулаке тяжелые складки. Проклятая тряпка просто разит горелым… горелой плотью! И ветер вместо свежести несет пепел, оттого щиплет глаза. Все это чушь. Он годами не разрешал себе думать о Сантосе, и только потому, что рядом чертов бастард бормотал свою молитву… только потому, что «лаццарское чудо» и в самом деле владеет даром Божьим… только потому… потому… К дьяволу! Сейчас он разбранит управителя, заставит его снять занавеси, а после позовет Андзолетто и вышвырнет мальчишку вон. Быть может, и звать не стоит – какая ему разница, что придумает в свое оправдание кардинальский секретарь? Нужно просто лишить Ла Сенту источника сведений. Валентино ди Марко защищается писанием, Акилле плюет на все и прет к неведомой цели, как положено всем Реджио, белокурый развратник Дзотто берет подарки и радуется жизни, и только ты, будто одержимый, ломишься в навеки запертую дверь. Хорошо, хоть не в костер. Сжав зубы, Дженнардо обернулся и позвал:
– Дзотто, пойди сюда!
Мальчишка выскочил из оружейной, перепачканный, как чертенок. Помогал подгонять доспехи – всем юнцам в этом городе хочется завтра выступить навстречу славе и сразиться с Красным Быком. Ну, не всем, лишь самым дурным. Накануне наступления и сам Дженнардо, и Ла Сента приняли в свои отряды человек по пятнадцать, да еще кардинал Лаццарский расщедрился на десяток колодников из своей тюрьмы. Пойдут в первых рядах пехоты – за прощение и похлебку.
– Ты станешь скучать? – Дженнардо тронул пальцем пухлую щеку, щелкнул по кончику задорно вздернутого носа.
– А-то как же, синьор! – само воплощение преданности и готовности развлечься! Дзотто даже губами причмокивал от усердия. Большой вопрос: кто из них отвратительней? Развратный мальчишка, продающий своего покровителя, или покровитель, сего отрока развративший? Валентино бы не колебался с ответом. – Вернулись бы вы поскорее!
– Хотел бы поехать со мной?
Дзотто закивал торопливо. Потянулся к застежкам черной секретарской мантии. Всегда готов к услугам. Комок тошноты подкатил к горлу. Какого черта держал у себя неаполитанца, если желание давно сгинуло, а иного и не было никогда? Безотказный, смешливый и расторопный Дзотто попросту не давал сойти с ума ночами. Но если вся твоя защита – лишь лживый наложник, то куда же ты годишься?
– Не шутите, синьор? Мне бежать собираться? – проворные пальцы уже теребили его ремень, и Дженнардо притиснул неаполитанца ближе. Ухватил за шиворот, точно щенка за шкирку, и спросил, не меняя ласкового тона:
– Сколько тебе заплатил Акилле Ла Сента? – Дзотто заморгал. Так часто, будто ему соринка в глаза попала. Дженнардо вдруг некстати вспомнил, что ни разу не поцеловал негодника, даже не знает, каковы на вкус пухлые губы. Мальчишка не пытался вырваться, стоял так смирно, точно его привязали. – И о чем еще требовал доносить? Кроме того, конечно, кем ты служишь в моей спальне.
– Вы меня убьете, синьор? – тупая покорность вдруг разозлила сильнее слежки и доносов. Один романтик, правящий огромным герцогством, но не умевший справиться с женщинами, взывал к Музам: «Не помяну любви добром, я не нашел ее ни в ком. Мне некого воспеть стихом…» Стихом воспеть! Тот герцог сам не понимал, насколько избалован. Андзолетто из Неаполя был третьим после Сантоса. Между сжегшим себя в огне и ждущим смерти за предательство затесался некий арагонец по имени Гаспаре. Арагонца добрые жители пиренейских деревень прозвали Мясником и повесили за грабежи и насилие. Дженнардо б и сам повесил эдакого молодчика, но с ним так сладко было драть друг друга после дюжины бутылок… а чего еще ты ждал, выродок? Господь может терпеть долго, он предупреждает заблудших о грядущей каре, ибо справедлив.
Дженнардо легко потрепал светлые кудряшки и оттолкнул Дзотто от себя – не грубо, но мальчишка испуганно заслонился рукой.
– Ну-ну, я не столь кровожаден. Служи преосвященному Валентино, верно служи, ты понял? – Герцог Форса мог бы гордиться сыном. – Твой длинный язычок еще может понадобиться. Следи только, чтобы его не укоротили.
Андзолетто попятился к двери. Кажется, он не верил в свое спасение. Еще бы! Не только Реджио славились мстительностью. Родная тетушка Дженнардо, отважная Камилла Форса, вырезала однажды целый квартал, дабы отомстить за убийство второго супруга.
– Синьор, я… не хотел! Но синьор бастард, он… сказал, что устроит скандал и меня, меня… сожгут, а вас не тронут!
Ни злости, ни сожалений. И толика восхищения – Акилле знал, куда бить.
– Разумеется, ты испугался. А еще, верно, синьор бастард был щедр. Твоя маменька в Неаполе получит от послушного сына очередной подарок. Что на этот раз? Опять кости?
Андзолетто всхлипнул и закивал. Дженнардо засмеялся, отворачиваясь к окну. А ветер по-прежнему тянет гарью… чистое наваждение.
– Возьми у моего казначея десять флоринов, заплатишь долги. И больше не играй. Фортуна тебя не любит…
Тихий стук за спиной, тоненький скулеж. Кажется, бестолочь повалился на колени.
– Синьор Рино! Не гоните меня! Хотите, расскажу, о чем преосвященный Валентино говорил со мной? Он о вас говорил…
Дженнардо интересовал подобный рассказ, определенно интересовал, но тот сопливый дурак, что в часовне Птичьего замка слушал «Salve, Regina», некстати напомнил о себе. И губы выдохнули против воли:
– Пошел вон!
****
Андзолетто весьма умный мальчик. Еще не каждый кардинал святейшей курии сходу сможет спасти провалившуюся интригу, а неаполитанец попытался и почти преуспел. А вот ты сам сущий олух и не только не узнал ничего полезного, но и лишился постельных утех – должно быть, надолго. Дженнардо едва не кубарем слетел по мраморной лестнице палаццо Бьянко и выскочил во двор. Лошадей уже увели, и слуги отправились спать – с первыми лучами зари походные горны разбудят всех, и Лаццаро будет не до сна. В глубине небольшого парка белела беседка, и Дженнардо свернул на хитросплетение тропинок. Кусты, кусты, колючие ветки… Кто, черт возьми, велел насадить здесь столько бесполезных растений?! Свежести от них ни на медяк, все так же тянет гарью, и от духоты кружится голова. Мерченар почти свалился на холодную скамью. Запрокинул голову, пытаясь вдохнуть. Тяжело. Мерзко. И станет еще хуже. Но после – когда кончится война. Война – единственное спасение. Запустив пальцы в волосы на затылке, чтобы не так ныло, Дженнардо прислушивался себе. Слушал, как из тьмы, немоты и глухоты в его душе поднимается нечто… яростное и почти счастливое. Азарт и упоение скачки. Ликующая радость смертельного удара, шепот смерти у виска – отогнанной прочь смерти, ее злобный, голодный вой. Иди к моим врагам, безносая! Он почти чувствовал бока несущегося во весь опор коня, ощущал холод стали в ладони, и ветер пел если уж не о победе, то о свободе. Свежий ветер гор и долин – не то, что эта пропитанная дымом городская вонь!